Загидулин Зинатулла. Навстречу ветру
- Информация о материале
Ветер зло кружит вокруг Зинатуллы — хлесткий, обжигающий, со снегом и землей: то в спину толкнет, то в грудь упрется, а то силится спихнуть с насыпи. А Зинатулла идет себе, как солдат в походе, с полной выкладкой: за спину гаечный ключ наподобие винтовки переброшен, с одного боку петарды, путейские мины в железной баночке, с другого — флажки, красный и желтый, и рожок — трубить тревогу. По коричневому, задубевшему от жестких, веселых морозов лицу, по каналам морщин бегут струйки: не то пот, не то растопившийся от горячей кожи снег. Ветру ловко бы сладить с Зинатуллой — ростом он невелик, а в толстом полушубке вовсе, как шарик. Но еще крепок в ногах Зинатулла — и ветер, злясь, кружится вокруг него, не в силах побороть, скатить этот шарик с насыпи. Поглядывая по сторонам острыми татарскими глазами, в которых рядом ночь и белый день, Загидулин то и дело приседает на одно колено и постукивает по рельсам стальным молоточком, как камертоном, прислушивается к чистоте звука.
Еще немного по открытому пути — а там выемка, затишек, и можно распрямиться, легче вздохнуть, поправить, как следует, ремень, на котором навешано путейское вооружение. Там вдоль всего разъезда лесополоса, сильно разросшаяся роща, которой видимо-невидимо вороньих да сорочьих гнезд. Там близко, рукой подать, и до дому. Любит это место Зинатулла. Хороший у него обход, есть где отдохнуть от куражливого сибирского ветра, от иглистой поземки. Летом выемка за день хорошо прогревается, тепло умнется в ней и держится всю ночь, не могут растащить его и вихри поездов.
Летом весело работается Зинатулле. Идет, поет песню. Играет молоточек на рельсах. Мимо проносятся поезда, и громко, задорно кричит Загидулин машинисту, провожая его желтым флажком: «О-го-го-о!». А потом главному проводнику, что сидит на площадке последнего вагона, приветливо крикнет Зинатулла: «О-го-го-о!», — чтобы главному было веселее, чтобы не скучал он в дальней своей дороге.
Будоражливо щекочет ноздри запах полей, вкусный запах созревающих хлебов и горьковатый — полынный. Этот запах щемит душу, уносит думы к далекому голодному казанскому сиротству, когда хлеб пополам с полынью был в большую радость, а нет его — обходились и так, ели березовую кору, траву, пухли с голоду, умирали, разбегались. куда глаза глядят. Больше в Сибирь, в хлебодарные края...
Деревня Нижнее Борисово, что в шестидесяти километрах от Казани, по-прежнему звалась Ясашной. В старое время татарские деревни сплошь были ясашными: и белому царю, и своим богатеям платили они дань, ясак... Большая деревня Нижнее Борисово — две мечети имела — в голодные годы вымерла. У старого Загидуллы многодетная была семья: Нафиса, Зинатулла, Халиса, Хайрулла, Гайнулла, Фатима, Ваиша — всех не перечислишь. Больше сорока лет назад разметала по белу свету судьба тех, кому счастье выпало в Нижнем Борисове остаться в живых.
Недавно разыскал Зинатулла старшую сестру, кормилицу Нафису. Старушка уже. Послал ей фотографию — на груди два ордена Ленина и Золотая звезда. «Вон ты какой у нас, — радовалась сестра в письме. — А мы и не знали!».
Да и как было ей знать?.. Уехал из Казани в одной рубахе до колен, христарадничал, от голода шатался, а теперь — Герой Социалистического Труда, один из самых уважаемых в стране людей. Что — сестра! Приехал как-то инспектор и давай допрос чинить:
— Какая твоя, Загидулин, святая обязанность?
А того сразу не спросил, сколько, дескать, ты, Загидулин, работаешь здесь, на Шиловском разъезде, и какая у тебя, Загидулин, такая квалификация.
Инспектор все же задним числом догадлив был. Видит: Загидулин все хорошо знает — и спрашивает под конец разговора:
— Давно обходчиком?
— Сорок лет без малого...
— Чего же я пытаю тебя? — засмеялся приезжий товарищ.
И поставил лучшую оценку — пять. Всякий раз ревизоры и комиссии, как сплошной контрольный обход, пятерку ставят. Была бы такая оценка — пятерка с плюсом — и с плюсом Загидулину можно было бы поставить: нет на око-
лотке участка, более исправного и обихоженного. Хотя, правду сказать, нет здесь и таких, чтобы плохой оценки заслужили. Все тянутся за Зинатуллой, не хотят отставать. Где отстанут, он подстегнет на собрании. Два года как восьмой околоток носит звание коллектива коммунистического труда.
Идет Зинатулла с обхода, разные думы в голове теснятся...
Задуматься есть о чем. Квартира у него просторная, да и семья не маленькая. Не вся сладость в том, что три комнаты. Ставили барак из добрых бревен, надолго. Но и то сказать: полных пятьдесят лет домишко стоит, пора бы серьезно ремонтом заняться. И печь бы переложить... Но побеспокоиться об этом некому. Зинатулла, правда, не молчит, свое требует, кому надо напоминает, но очередь до Героя не дошла...
Ладно, подождет. Загидулин терпелив. Дети уже подросли. Старшие трое совсем отломились, трое—ученики. Лишь последняя, Фарида, требует присмотра. Учит детей с охотой Зинатулла. Сам мало грамоты получил в голодном лиходолье.
Восьмиклассник Салех — тот ничего, старается, талант к рисованию имеет. Марьям — умница, пятерки таскает, вот Рашид беспокоит, туго наука подается у него. Но ничего. Выучатся, еще и героями станут, если за отцом пойдут.
Назифулла, тот прямо по отцовскому следу пошел — путеец. Однако совсем по-другому, по-новому дело ведет, без молоточка ходит, с дефектоскопом. Как в наушниках запищит, значит, гляди трещину. Техника! Только вот если закапризничает она—худо. А молоточек—тот не подведет. Молоточек — тот же нерв, шестое чувство. По его звону слышит Загидулин: здоров ли рельс и снаружи, и внутри. По его плясу видит Зинатулла сквозь металл. Но потеряй вдруг он слух и зрение — и тогда чутко уловит малейшую трещину, все скажет ему рукоятка молотка. На здоровом рельсе весело танцует, играет молоточек. На взломе с тусклым звуком ткнется металл о металл и прилип, пристыл к рельсу.
...Уже огоньки дома близко, уже представляет Зинатулла, как откроет дверь. И нетерпеливо спросит Зинатулла у Газиды, жены своей, готов ли ужин.
— Газида, ашарга бар? — спросит он ее, поглядывая на горячие кастрюли да чугунки.
— Бар, утар, — ответят она. — Садись, ешь.
Так всегда бывает.
Но сегодня, пожалуй, не дойдет он до огоньков, повернет назад. Острой иглой пронзила тревога. Пока о Казани думал, песню кричал назло ветру — не заметил, обстукал ли он тот, на последнем километре, опасный рельс. Не помнит, когда стучал. Обычно каждый стык помнит, как над ним склонялся, а сегодня забыл. Но и конь спотыкается...
Прошагнул Зинатулла больной стык, замечтался, а пойдут сейчас подряд три пассажирских поезда. Чем больше думал об этом Зинатулла, тем сильнее холодело внутри.... Зинатулла остановился, помедлил мгновение и быстро, с каждым шагом все ходче поспешил обратно.
Вот уже миловал выемку, где летом ночует дневное тепло, а зимой прячется тишина. Вырвался сбоку снежный вихрь и начал стегать по лицу, теснить Загидулина к откосу. Лампа в фонаре погасла. А он все торопливей шел, привычно перебирая короткими ногами по шпалам. Громко, тревожно стучало сердце... Вот так же гулко билось оно в тот раз, когда после сильного мороза обнаружил он кусок рельса в двадцати метрах от полотна — вырвало. Помнит, как бежал, задыхаясь, навстречу поезду, разбрасывал на рельсы петарды, ругаясь и по-русски и по-татарски. Как отчаянно махал красным флажком, умоляя машиниста сбавить ход, затормозить. Петарды взрывались под колесами паровоза, как бомбы, предупреждая машиниста о большой опасности. В нескольких шагах от лопнувшего рельса остановился состав... А Зинатулла вовсю трубил в рожок, призывая ремонтников.
Загидулин, перепрыгивая через шпалы, все прибавлял шагу, а в голове проносились одно за другим - яркие, как вспышка, воспоминания. Он почему-то вспомнил, как осиротела семья после смерти матери в 1915 году, когда отец был на империалистическом фронте, вспомнил и горе своих детей; когда погибла под поездом его первая жена. Он думал и о том, как гордился всегда, провожая пассажирские и товарные поезда. Знал — ему, коммунисту Зинатулле Загидулину, доверен чрезвычайно важный пост — стоять на страже жизни советских людей, давать «зеленый» народнохозяйственным грузам. На поезде люди едут спокойно — верят, что Зинатулла не подведет, что он всегда думает о них, и малейшая неисправность пути не ускользнет от его острого, по восточному раскосого глаза...
Как не ускользал совсем маленький, казалось, перекос пути однажды после весеннего ливня. Перекос этот мог бы стоить жизни сотням людей. Вот пометался тогда Загидулин, вот настрадался-то. И сам вместе с ремонтниками до седьмого пота трудился, чтобы сократить задержку поездов..
Много было в жизни Зинатуллы тревожных случаев. Особенно в первые годы. Рельсы тогда были ненадежные, легкие, шпалы редко друг от друга лежали, а крепление совсем неважное. До семидесяти изломов на километре находил Загидулин в редко звал рабочих для ремонта, а все для замены рельсов.
Теперь — иное дело. Путь стал надежнее, рельсы тяжелые, прочные. Не забывай только вовремя все проверить и все привести и порядок. Этому учит Зинатулла своих товарищей и на селекторных совещаниях, и на партийных собраниях — везде,. где находит трибуну. Ни одного собрания не пройдет, чтобы Загидулин промолчал. Нет, не любит краснобайствовать Зинатулла — просто есть у него, что сказать людям. Загидулин мало грамоты имеет, по бумажке выступать не может, забыть важное не мудрено, а промолчать о важном нельзя. Разве это не важно, если на двести сороковом километре шпальное хозяйство пришло в негодность, балластный слой загрязнился. Кто виноват? Начальник виноват. Зачем денег на ремонт не дает? Добился-таки Загидулин — дали средства для подъемочного ремонта пути. А кто настоял на замене дефектных рельсов на перегоне? Разве начальник дистанции? Нет, Загидулин. Начальник дистанции Степан Тимофеевич Вандышев сам спасибо сказал. «Мне, — говорит, — не удалось вытребовать, а как ты, Зинатулла, пробил?».
А как не пробить? Тут сказал, там сказал — новосибирский начальник слушает, протокол читает. Вот и заболела у него голова: как сделать, чтобы Загидулин больше не ругался? На, возьми километр рельсов, починяй путь...
Резок и непримирим Зинатулла, когда говорит о непорядках. Так было всегда. А как теперь?.. Зинатулла уже бежит. Крепко хлещет ветер. Крепко бьют по бокал рожок, жестяная баночка, гаечный ключ...
Как же теперь посмотрит он в глаза товарищам, как посрамит разгильдяя, поучит новичка, если сам недосмотрел?.. Скоро поезд. Но должен успеть и Зинатулла, Скрипит на зубах песок, слепит глаза...
Вот он, конец пути. Вот и рельс больной. И замедлил шаг Зинатулла... Вспомнил, наконец, что и сегодня не прошагнул он мимо. Отчетливо помнит, как нагибался тут и стучал по стыку, как рукоятка весело трепетала, вибрировала в руке. И веточку эту помнит он, как отбросил в сторону...
Устало опустившись на колено, он все же стукнул по одному стыку, по другому. Стукнул ещё, стукнул сильнее. Слушал пляс молоточка и не чувствовал, как бегут по жарко обожженным ветром щекам солоноватые ручейки.
В. Гусельников. Разъезд Шиловский.
Алтайская правда, 1964 г.
Перевёл в текстовой формат Е.Гаврилов, 12 августа 2015 года.
