Шагинян М. Два рассказа об Алтае
- Информация о материале
1. БУДЕТ ЦВЕСТИ ЗЕМЛЯ
Перед самым опубликованием пятилетнего плана восстановления и развития нашего хозяйства меня пригласили в гости. Это было особенное приглашение. Долго искала я по лестницам, этажам и коридорам тогда ещё Наркомата, а ныне Министерства сельского хозяйства, комнату, куда была приглашена. Вокруг (всё было такое обычное, ведомственное, суховатое — пыльные коридоры, номера на дверях, бегали прозаические секретарши «на подпись» с кипой бумажонок в руке, однотонно жужжал лифт и выбрасывал деловых, озабоченных людей с портфелями. Поэтому, открыв дверь, я не сразу поверила тому, что увидела. Но не только увидела, — вдохнула. Тёплой волной в этом сухом, сером, казённого вида здании обнял меня сад, — запахом сотен и сотен яблок.
Садом открылась комната. Посреди её стоял длинный стол. По углам лежали корзины, ящики, ящики, а в ящиках — розовые, жёлто-янтарные, зелёные, как нефрит, круглые, огромные и маленькие, овальные и всех форм и видов — яблоки. Лучшие яблоки, отборные, краса и прелесть советских садов.
Люди за столом, как привезённые ими яблоки, тоже были особенные, необычные люди. В их обветренных, хороших лицах, в их пальцах, потемневших от возни с землёй, от порезов, от солнца и ветра, от всякой погоды, в их внимательных, добрых и очень серьёзных глазах было выражение ожидания и мысли. Кто-то один — хозяин своего сорта яблок — резал одно на тарелке тоненькими ломтями, и каждый деликатно брал ломоть, клал его на язык и не ел, а вкушал, растирая на языке, пробуя его аромат и качество.
Это была дегустация — суд и изучение труда лучших, талантливейших советских садоводов. Это была (первая у нас в Союзе конференция плодово-ягодных станций, собравшаяся в Москве показать лучшие дары, выращенные на нашей земле, и обменяться опытом. Среди замечательных творцов, увиденных мною в тот день, был один — из далёкой Сибири, о нём я хочу рассказать подробно.
За год до встречи в Москве я шла со спутником по городу, находившемуся в тысячах километрах от Москвы. Нам указали дорогу — через мост и вверх. Что-то в крутом подъёме этой узкой улочки, выводящей за город, напомнило дачные или курортные околицы, Италию, Карпаты, словом нечто южное, не обычное.
Незнакомым зноем исходила земля, чуть опрыснутая коротким дождём. Не лаяли собаки — словно их не было. Не кричали петухи. Нестерпимый жар лил с неба, где уже ни тучки, ни облачка. А идти всё выше, всё труднее. Ограды и деревянные домики исчезли, исчез тротуар, надвинулась зелёная гора, и дорога повернула в гору...
Но как ни жгло солнце, как ни подсказывала память всяческие сравнения с южными и западными городками, всё же мы знали и не забывали, где находимся. Несколько часов езды на машине отделяли нас от пустыни Гоби; через два района отсюда — в Кош-Агаче — зимой не редкость пятидесятиградусный мороз. Словом, это Сибирь, настоящая Сибирь, столица горного Алтая — Горно-Алтайск, и жаркое лето тут коротко, как выходной день на неделе. И, помня всё это, мы просто не поверили своим глазам.
Словно где-нибудь в Кисловодске, на горном склоне фантастическое великолепие цветников. От них шла тёплая волна густого аромата. Были тысячи роз всех оттенков, от пурпурных до бледно-розовых с подпалиной. Стеной стояли белые табаки, огненные пионы, синие георгины, оранжевые лилии. Тут не было клумб и скамеек, тут просто сияло, как в поле, несметное богатство красок. А дальше, за цветниками, шли ягодники, ещё дальше — фруктовый и ботанический сад.
Перед нами была гордость Алтая, — показательный «(Плодово-ягодный питомник» Зональной алтайской станции.
Наверху, в конторе, мы познакомились с невысоким мечтательным человеком в очках, совсем не похожим с виду на практика, — Михаилом Афанасьевичем Лисавенко, лауреатом Сталинской премии, создателем этого сада.
Сибирский садовод — особенный человек. Чтоб вырастить сад в Сибири, надо родиться экспериментатором, опытником, уметь искать и находить, проверять и пробовать. В Сибири всего дано в чудовищном излишке — морозов, дождей, сухости, зноя, только мало отпущено времени для вегетационного периода, и выращивать сад — это значит побеждать недостаток времени.
Тридцать лет назад тут совсем не было плодовых садов, сибиряки просто не верили в возможность своего плодоводства. Люди жили и умирали, так и не изведав вкуса яблока. Лисавенко рассказывает, что первую яблоню, которую он увидел своими глазами, он сам посадил. А сейчас в короткое лето здесь вызревают и яблоки, и сахарная свёкла, и виноград, и арбузы.
Быстрым молодым движением подхватив кепку, хозяин ведёт нас для начала в несчётные, густо обсаженные аллеи ягодника. Бережно, по-хозяйски он время от времени указывает нам на ветку, на куст, на ягоду — не угощает, а даёт пробовать. И мы пробуем не спеша. Лёгкие и мохнатые, как пчёлы, нагретые солнцем ягоды малины; россыпи красной смородины, крыжовника, густые кисти крупной чёрной смородины, лучшей и самой витаминной в мире.
Лисавенко собрал дички смородины из четырёхсот мест Алтая, вырастил около сотни тысяч кустов, создал много гибридов и, не глядя, говорит: «Эту не рвите, грубый сорт, попробуйте вон ту», — и мы кладём её в рот, понимая тайну вкуса этой единственной ягоды на языке, в промежуток меж разговором, глубоким дыханием и медленным движением.
В яблоневом саду вы в первую минуту разочарованы: так малы красные, сморщенные, как старушки, яблочки, знаменитые «сибирские ранетки». Но садовод глядит на них любовно, ведь они — прародители сибирского яблока. Он никогда не наступит на упавший плод, никогда не позволит себе откусить и бросить его, и вы тоже этого при нём не сделаете. Огромный труд человеческий, почти материнский уход, месяцы и годы терпения вложены в сибирские плодовые сорта.
Чтобы предохранить яблони от вымерзания, Кизюрин создал, как известно, в Сибири особую стелющуюся, «бахчевую» форму посадки, не дающую дереву расти вверх, а заставляющую его стелиться по земле. Странное впечатление производят крупные золотистые яблоки, раскиданные по земле на длинных ползучих ветках, словно огурцы в огороде.
Но Лисавенко открыл в своём питомнике, что яблони гибнут на Горном Алтае не столько от вымерзания, сколько от «подпревания» на земле, и предпочитает «тарелочную» форму посадки: он даёт стволу расти вверх на 40—50 сантиметров, а потом сгибает ветви горизонтально вокруг ствола во все стороны, так что дерево становится похожим на плоский зонт или гигантский гриб. Так меняется «технология» посадки в применении к местным условиям.
Конца нет саду и его очарованию! А ведь только десять с лишним лет назад на его месте был пустынный лог, куда горожане выгоняли своих коров. Этот сад начался в Москве, на съезде колхозников.
«Крестьянская газета» предложила тогда Лисавенко, молодому сибиряку-опытнику, создать на Горном Алтае плодоводство. Лисавенко приехал в Горно-Алтайск. Не сразу получил землю. Как сам он рассказывает, несколько месяцев «болтался по огородам». Потом ему выделили первые четыре гектара, бюджет в четыре тысячи рублей, и весной 1934 года он посадил первые яблони.
А пока он ездил по Алтаю, своими руками собирая дички, сеял, сажал, изучал, с ним вместе сеяли его саженцы, изучали, пробовали — и алтайские колхозники. По его указаниям вырастил свой сад знаменитый на весь наш Союз председатель лучшего алтайского колхоза (имени Молотова) Фёдор Гринько.
Десять—пятнадцать лет — такой ничтожно малый срок. Между тем за эти годы четыре гектара превратились в сотни гектаров, бюджет из четырёхтысячного стал двухмиллионным, питомник разослал буквально миллионы крупно-плодовых саженцев, ягодных кустарников, саженцев земляники.
Рассылке предшествовали испытание сортов, разработка (плодово-ягодных стандартов для каждой из трёх зон Алтая: степной, лесостепной и горно-таёжной; было издано около ста пособий по плодоводству, велась непрерывная пропаганда то радио и в печати, росла работа станции, подросли и свои настоящие, учёные кадры.
Город Горно-Алтайск застраивался, расширялся. Зональная станция и тут сыграла свою роль, показав, как важно для архитектора и планировщика иметь реальную помощь садовода. Работники станции провели озеленение города, разбили со вкусом и изяществом центральный сквер.
Начав работу с четырёх гектаров и в единственном числе, неутомимый М. А. Лисавенко сумел сделать свой питомник в буквальном смысле рассадником садоводческой культуры не для одного только Горного, а и для всего Алтая.
Многие годы строили мы; четыре года зверствовали, разрушали и гадили немцы на нашей земле. Немало ещё надо усилий, труда, мужества, чтоб снова поднять и застроить опустошённые ими земли. Но как по-новому наполнилось для нас время и как чувствуем мы сейчас великую его конкретность!
За несколько коротких лет в Сибири, в жесточайших условиях климата и природы, где никогда не было массового садоводства, успели вырасти и плодоносить груши, яблони, сливы, и от них выросли и тоже стали плодоносить другие груши, яблони, сливы. Алтай стал покрываться садами. И мы чувствуем новую пятилетку — как всесильное время, наполняемое творческой энергией миллионов, движимое вперёд волей большевиков. Дух созидания сильнее духа разрушения. Время наполняется и множится для тех, кто создаёт; и оно убывает, «приходит в умаление», теряется для разрушителей.
2. СОБРАНИЕ В КОШ-АГАЧЕ
В животноводстве Горной Ойротии пастух — главное действующее лицо. И особенно велика его роль в самом далёком районе, Кош-Агаче, где стада круглый год проводят на пастбище или «тебенюют», как здесь говорят, то есть ходят в табуне, на подножном корму, не только летом, но и зимой. Вот почему выслушать пастуха, узнать, что он окажет, о чём попросит — необходимое дело, без которого никак не получишь правильного представления о положении тамошних колхозных стад.
Вместе с работниками областного центра пустились мы в далёкий трёхдневный путь к Кош-Агачу, на границу пустыни Гоби, пересекая по диагонали всю область, крохотную на материке Сибири, но равную по числу квадратных километров всей Венгрии.
Навстречу нам всё громче шумели горные речки, всё круче перевалы, всё ярче и выше цветы и травы — розовые поля кипрея, синие поля аконита, черно-синие ковры корона, а на одном из перевалов, Чике-Таманском, забелели пушистые звёзды редчайшего горного цветка — эдельвейса. В Швейцарии он цветёт одиноко над пропастями, и, чтоб сорвать его, альпинисты частенько рискуют головой, а тут, неведомый никому, красавец-эдельвейс разросся целой семьей, и мы, глазам своим не веря, рвали его в огромные букеты.
Был конец лета, а запах земли пьянил, — так медоносны здешние лесные долинки, «елани». Сравнивать силу и глубину впечатления от земли, от красок, от звуков, от запахов Горной Ойротии ни с чем нельзя, природа всё здесь устроила на «превосходную степень». Можно только сказать, что в этой жемчужине Сибири сочеталось лучшее, чем гордится Тироль: лесные ущелья, горные реки, водопады; с лучшим, что есть в Швейцарии: озёрами, снеговыми вершинами («белки» по-местному) и долинами цветов.
Чем выше забирались мы, тем больше отступало от нас дерево. Сперва сдали сосны, не выдержав высоты; потом берёза переродилась в так называемую полярную карликовую берёзку, да и та скоро исчезла; дольше удержалась шершавая, светло-зелёная, обомшелая лиственница, но на Семинском перевале отступила и лиственница, — остался один царственный кедрач с могучими, мохнатыми, отягощенными шишкой ветвями, — «батюшка Алтая», по любовному определению алтайского эпоса. За перевалом ушёл и кедрач, обнажив новую, необычную волнистую даль.
На полупустынной равнине только одинокие пучочки грубой и серой, как сама земля, травы. Вокруг на горизонте — кристаллы голых гор, расцвеченные фиолетовым, голубым, пунцово-красным. Нигде ни кустика. Кош-Агач на местном языке означает «Прости, дерево» — одно единственное дерево растёт здесь в посёлке, за высоким забором. Забвеньем пахнет полынь.
А жизнь кипит: широкая улица с шумным движеньем местного транспорта — верблюдов и маленьких мохнатых лошадок под высокими алтайскими сёдлами. Пешко.м не ходит никто, все тут ездят верхом, и древнейшие старухи гарцуют на лошадях, как «влитые в сёдла.
На границе пустыни Гоби, на высоте двух с четвертью тысяч метров, здесь, как и в каждом советском районном центре, спешат люди с портфелями, верхом на лошадках, в райсовет; открыта дверь в уютную столовую, лозунги новой пятилетки на стенах, убрана книгами витрина, работает типография, возвращаются ребята из школы, несет почтальонша газеты и журналы в отличный парткабинет, — он здесь, как и всюду на Алтае, и в дни войны и после неё выполняет огромную культурную функцию — одновременно и библиотеки, и читальни, и лекционного зала, и консультационного бюро.
Взглянув на забор перед зданием парткабинета наш спутник сказал: «Чабаны уже в сборе!» В самом деле, множество маленьких лошадок, запылённых по брюхо, было привязано к забору: извещённые по телефону, люди съехались на собрание со всего аймака.
Сталинская Конституция в её историческом действии — это прежде всего сам человек, то, чем он стал, по сравнению с тем, чем он был, — и это особенно ярко видишь на отдельных наших народностях, до революции бесправных. Тот, кто именует сам себя «Алтай-кижи», то есть «житель Алтая», — по мнению Марра, древнейший человек в мире, протоазиат, предшественник всех рас Азии.
В Кош-Агаче живёт преимущественно алтайское племя теленгиты, а бок о бок с ними — родственные алтайцам - казахи.
До революции кто только ни помыкал алтайцем: он был в плену у собственного бая, его обирал свой шаман, он был опутан царскими чиновниками, миссионерами, купцами, кулаками. Рубаха гнила на нём, не снимаемая до последних дней жизни; женщина не смела скинуть тяжёлой одежды «чегедек», навсегда надеваемой на неё после замужества. Только ничтожный процент ребятишек выживал от болезней; у алтайцев зеленью сочились изъеденные трахомой глаза, их донимали нищета, грязь, инфекции.
«Озогызын сананза. Онтудан еске неме дьок», — «если о прошлом подумать, кроме стона, ничего не вспомнишь», — оказал народный певец Горного Алтая слепой «кяйчи» (сказитель) Николай Улагашев в стихотворения, которое процитировали алтайцы в своём письме товарищу Сталину 14 июня 1942 года, в день двадцатилетия горно-алтайской автономной области.
А сейчас бывший бесправный батрак-пастух, которому «шуба, не грела плечи, — бай, как коршун, сидел на спине, терзая его и калеча», этот пастух стал хозяином богатейших пастбищ.
В бывшей Ойротии (ныне Горном Алтае) 14 клубов, 590 красных уголков, 10 районных библиотек, 10 домов культуры, 116 изб-читален, свой прекрасный национальный театр, своя драматургия, начало которой положил покойный советский писатель Кучияк, первый поэт и романист Горного Алтая, — и это в стране, где немногим больше двух десятков лет назад хозяйничали шаманы, держа в трепете запуганный, не знавший письма, народ.
И человек, чьё лицо веками носило защитную маску приниженности, прибеднённости, непротивленья, человек, прятавший в сутулости, молчаливости, робости всё своеобразие, весь многовековый наследственный дар своей национальной пластики, всю свободу своего национального жеста, расцвёл и развернулся при советском строе не только морально, но и пластически.
Мы входим в узкую и длинную залу парткабинета. За столом, уставленным графинами со свежим, белым, отрадно кисленьким в этот знойный день кумысом, собрались знатные кормачи и чабаны, а вернее кормачки и чабанки, потому что выдвинутые здесь войной на первое место женщины так и остались работать животноводами.
При слове «пастушка» мы привыкли представлять себе нечто очень юное, зарю девичьей жизни. К этому приучило нас искусство XVIII века с его пасторалями в музыке, живописи и поэзии, ещё звучащими в ранних стихах Пушкина.
А здесь — рядам с молодыми пастушками есть семидесяти-восьмидесятилетние старухи, опыту которых доверены самые трудные пастбища. Они сидят в остроконечных пирамидальных шапках, обшитых по краю «мехом барашка, из-под шапок свисают у них две длинные, табачного цвета, не успевшие поседеть косы, кокетливо заплетённые ремешками, украшенными маленькими, завезёнными из Индии, белыми раковинами, и заткнутые за широкий пояс справа и слева.
Худенькие, смуглые, ставшие сухими и блестящими от солнца и «ветра, липа; узкие, бездонно-глубокие монгольские глаза; беззубые старушечьи рты с неуловимо-деликатным, почти детским, выражением; и на этих лицах играют веки. Именно играют. Семидесятилетняя старуха-чабанка так тонко, с таким юмором вскидывает и опускает их, отвечая на наши вопросы, что бы через эту величавую страницу времени, через письмена этого лица угадываете новую, неизвестную вам доселе форму человечности, внезапно открывающуюся в живом жесте ярче и понятней всякой книги.
Глубоким внутренним достоинством дышит этот жест.
Курят все, даже молоденькие девочки. Курят из особых старинных трубок, передаваемых из рода в род. В синем дыму каким-то изваяньем кажется знатный верблюжатник казах Кадыр Ачубаев, почти сомкнувший узкие, косые глаза, вскинувший ястребиный профиль с кудреватым клином дымчатой бородки, весь остроконечный, от шапки до кончика сапога.
Всё это люди большой советской культуры, не раз бывавшие в Москве на Сельскохозяйственной выставке, отличные советчики, с которыми стоит поговорить.
И беседа в самом деле оказалась на редкость поучительной.
Маленький Горный Алтай, закинутый на эти альпийские высоты, хоть и похож на Швейцарию, а всё же он — Сибирь, то есть страна сухого, резкого, холодного континентального климата с непрерывной сменой атмосферного давления, изнашивающей не только сердца людей, но и сердца овец и коров.
В животноводстве Горного Алтая есть свои разделы, которых нет и Швейцарии: верблюдоводство, мараловодство. И скот здесь, выдержан многовековую борьбу с климатом, приспособился, закалился, приобрёл одни качества за счёт других качеств — силу и крепость в ущерб молочности. Сибирская корова даёт, правда, меньше молока, чем симменталка, но она прекрасно зимует там, где симменталка гибнет, и не требует забот и ухода, как эта последняя. Овца местной породы даёт, правда, грубую шерсть, но зато она во много раз выносливей мериноса, неприхотливей его и может нагуливать много жиру.
Старухи-чабанки отлично понимают всю диалектику происходящей борьбы за животноводство, отлично разбираются в принципе районирования. Одна из них, вставляя папиросу, которой угостили её, в свою трубку, сказала с неподражаемой восточной вежливостью:
«Ты говоришь о том, что мало молока у наших коров и мало шерсти у наших овец. Сколько знаю — больше от других слышала, чем сама знаю, направление нашего скотоводства в Кош-Агаче мясное. Наши коровы пасутся — нагуливают мясо, овцы нагуливают жир. Овчина алтайской овцы очень хорошая, хотя шерсть грубая. Меринос у нас гибнет. Надо сохранить нашу алтайскую породу».
Другая на вопрос о том, в чём заключается хорошее качество пастушьей работы, ответила нам:
«Хорошо пасти — значит хорошо ходить. Чтоб овца жирела и шерсть на ней густела и становилась мягче, нужно выпас разбить па клетки и, когда пасёшь, менять эти клетки, давать в течение полутора месяцев каждой клетке отдыхать, а уже потом возвращаться на старое место».
Иначе сказать, хороший чабан должен быть в своем роде землеустроителем, провести «пастбищеустройство», и сделать это не при помощи реек и геометрии, а при помощи собственных ног и памяти.
Алтайская речь удивительно образна, и жаль было, что переводчик её упрощал и огрублял. Особенно жаль, когда речь на собрании зашла о пастухе и его нуждах — и слова зазвучали с эпической красотой. Пастух здесь — самый нужный и ответственный человек. Бму колхоз поручает стадо — то есть и свой долг государству, и хлеб насущный, и зажиточность завтрашнего дня. И вот, уходя зимою в тебенёвку, пастух долгие месяцы проводит вдали от родной юрты, в безмолвии морозных пустынных пространств, он становится одиноким «человеком у костра».
«Город, не забывай человека у костра! — воскликнула одна из чабанок. — Мы долгие зимние дни и ночи охраняем твой завтрашний день, бережём и пасём скот, но ведь надо позаботиться и о нас! Чем жив человек у костра? Три вещи нужны ему, и без этих трёх вещей одиночество его ещё глубже, работа его ещё труднее, мороз для еего ещё холоднее. Она подняла узкую коричневую, старческую руку и по пальцам сосчитала. — Первая вещь — металлический котелок. Вторая вещь —кок-чай. Третья вещь — соль».
Кок-чай — это зелёный чай, не подвергавшийся процессу ферментации. Только его и пьют здесь, и нашим торговым организациям нужно прислушаться к этим словам и засылать в Горный Алтай не рассыпной, а именно этот плиточный зелёный чай.
Узнали мы на собрании и ещё об одной немалой задаче алтайского животноводства: необходимости создать местную породу злых пастушьих собак в помощь чабану. Местная, как выразился переводчик, «маломощна», волки, задирающие скот, ничуть её не боятся. О пастушьей собаке нужно позаботиться государственно, скрестить местную породу с овчаркой, с лайкой, сделать отбор среди местных алтайских собак. И ещё одно: дозарезу нужен Алтаю свой ветеринарный институт, подобный знаменитому Ветинституту в Ереване, куда приезжают советоваться чуть ли не со всего света. Быть может, Ереванскому институту следовало бы помочь открытию в Горно-Алтайске хотя бы его филиала и создать при нём лабораторию для выработки вакцин.
Закончилась беседа торжественной частью — лучших чабанок премировали: кого ягнёнком, кого тёлкой или жеребёнком. Разъезжаются люди, всё меньше лошадей остаётся у забора. Подкатила к ступеням и наша вычищенная голубая «эмка».
Невероятный закат обливает горы. Машина мчится вниз под пение горной речки, сливающееся с рокотом мотора. Мелькают молочно-розовые зеркальца небольших озер. Умные утки ниточкой плывут подальше от ружья, к соседнему берегу. Небо, горы, одиночество этой пустынной земли в её острых незабываемых контурах, такое тонкое, тончайшее, словно пером нарисованное на кисее, становится вдруг открытием.
Начинаешь понимать, откуда взялось монгольское изобразительное искусство. Мы считаем его манерой, условностью, но оно реально. Его диктовала природа.
Недаром подслушал это Ромэн Роллан в красках и образах народной алтайской поэзии. Когда ему прислали образцы её, он написал: «Образы пальцев «как дикие пчёлы», голоса «как рыжее пламя», образы природы (кедровая вежа под инеем и т. д.) —замечательны. Это напоминает китайскую и японскую поэзию и вместе с тем это могло бы быть создано самыми утончёнными поэтами Запада»1.
Ещё сотня километров — и видение пустыни Гоби потухает в темноте наплывающего леса.
1945 г.
1) Письмо Ромэна Роллана, напечатано в сборнике «Песни Алтая», собранном Иваном Ерошиным и напечатанном в издательстве «Советский писатель» в 1937 году.
См. с. Кош-Агач
Источник: Алтай в художественной литературе. Сборник. Барнаул, 1951