Демченко А. Высокое поручение
- Информация о материале
Об авторе
Произведения на сайте:
Демченко А. Шаргайта
Демченко А. В краю легенд
Демченко А. Голубая падь
Демченко А. Об этом поёт Чопой
Иван Гудзя пришёл в разведку с новым пополнением. Был он высокого роста, плечист, на румяных щеках, как у девушки, — ямочки. Особенно располагали к себе глаза: открытые, доверчивые. В них всегда светился чистый родничок хорошей улыбки. Командир взвода разведчиков гвардии старшина Улыбин с большим удовольствием похлопал статного парня по плечу и заполнил на него арматурку.
— Сержант! — крикнул Улыбин низенькому, но Удивительно подвижному пареньку с широким мускулистым лицом и живыми глазами. Тот быстро подошёл к старшине, стукнул каблуком:
— Я вас слушаю!
— Принимай пополнение! Видал? — кивнул старшина на Гудзю, восхищённо блеснув глазами. — Внук Петра!
— Так точно, товарищ гвардии старшина! — серьёзно отрезал сержант.
— Запиши к себе.
— Есть! — он мотнул головой Гудзе. — За мной! — И, круто повернувшись, зашагал в дальнюю землянку. Гудзя вразвалку пошёл за своим новым командиром.
«Ничего, — подумал Никита, следя за его «штатским» шагом. — Выправится... А разведчик добрый будет... Главное, чтоб не трус был, а выправки сержант Супрун в два счёта добьётся».
Но работы с новичком оказалось гораздо больше.
Уже на вечерней поверке Супрун, тревожно поблёскивая своими глубоко посаженными глазами, доложил старшине:
— Ну и взяли ж этого... Умора!
— А что? — насторожился Никита, недоверчиво оглядев командира отделения. — Поточней выражайся..,
— Да ведь за каждым его движением целая эпоха, товарищ старшина!
— Человек ты военный, — рассердился Улыбин, — а выражаешься чорт знает как! Выкладывай дело! — Старшина не любил туманных выражений и неточностей.
— Так ведь честное слово! — красный от смущения и волнения воскликнул двадцатилетний командир отделения. — Узелками обвешался... Портянки своей меткой запятнал... Обмотки — особой меткой.
— Ещё? — хмуря светлые свои брови, спросил Улыбин.
— Ещё — отбивается... Один норовит быть... Я, товарищ гвардии старшина, даю честное комсомольское, нахлебаемся с таким, я бы сказал, отсталым элементом...
— Больше ничего не скажешь? Сержант пожал плечами.
— Мы ж в разведке, товарищ старшина... Это надо понимать. Мы есть передовое звено в части, а стало быть и по культуре и по всему...
— Об этом помолчи, — перебил его Улыбин. — Ты вот скажи, где ты родился и вырос до армии?
— Как где? — удивился сержант.
— Отвечай! —- настаивал старшина.
— Ну где... Ясно дело, у нас, около Омска... Там и родился, там и вырос.
— При какой власти?
— Известно при какой — при нашей... при советской...
— Ну вот. А теперь вспомни, когда освободили наши Западную Украину.
— В 1939 году.
— Делай вывод.
Сержант с удивлением вскинул глаза на старшину.
— Это верно... И всё-таки чудно — ровесник, ведь.
— По возрасту, Вася, учти это, но не по сознанию, — назидательно и с удовольствием заметил старшина. — Наши годы и ихние — не ровня друг другу... И из нашего Гудзи, я думаю, добрый будет разведчик... Видел, как он через канаву сиганул, когда из бани шли?
— Ловок — это точно... — А сила?
— На виду, — согласился сержант.
— Надо парню помочь, — сказал старшина. — Помочь перестроить свою идеологию. Понял?
— Ясно.
— Поговорю лично с парторгом... А вы не вздумайте на смех его поднимать... Ясно? Шепни ребятам, чтоб ни-ни...
— Так точно.
— Иди... Подойду позднее...
Хоть с виду и старался держать себя спокойно Улыбин, однако сообщение сержанта его крепко обеспокоило.
Через пару минут он был уже в землянке парторга Бунина, спокойного, угловатого человека, лет 45, металлурга с Кузбасса. Он пришивал подворотничок к гимнастёрке. Выслушав старшину, парторг кончил работу, расправил воротничок и, отложив гимнастёрку на столик, прилепленный на трёх ногах в углу, снял с гвоздика дивизионную газетку и неожиданно сказал:
— Прочитай...
На первой страничке было сообщение о расстреле наших парламентёров под Будапештом, а на последней публиковалось продолжение сообщения о злодеяниях немцев на Северном Кавказе и Украине.
Старшина не мог говорить от волнения.
— Сволочи, — стиснув зубы, прошептал он. — Иду на всё...
— Предсмертные судороги, — сказал парторг.
Но Улыбин не понимал, какое это отношение имеет к Гудзе, и поэтому внимательно и выжидающе смотрел на парторга, который, закурив, подавил в себе волнение и, остановившись против старшины, тихо, но ясно сказал:
—Учите его этой священной ненависти. Вызовите на откровенный разговор о себе... О зверствах оккупантов в их краю пусть скажут... О великом русском народе-богатыре, о его вождях... Это, несомненно, большая работа. Помогу. Вышлю комсорга с беседой.
— Так ведь не сегодня завтра идти в тыл?
— А ты не бойся. И в разведке и в бою... Испытывай. Ставь смелее задачу. Не бойся. Доверяй человеку.
— Да разве ему такой промежуток догнать? — Какой? — не понял младший лейтенант.
— Который лежит между нами. Переродиться надо
— Это будет второе рождение... Вот ты — коммунист. Пусть будет тебе партийным поручением воспитание этого человека другой эпохи...
— Есть! — козырнул старшина.
— Ты учти: процесс перевоспитания у него должен пойти значительно быстрее. И знаешь почему? Потому, что ему-то придётся идти по проторённой дороге... Всюду среди наших людей он будет видеть образец для себя.
Трудную задачу поставил парторг. Никогда не был учителем старшина. На фронт попал он прямо из полеводческой бригады. И кончил-то всего-навсего девять классов средней школы. Попробуй подравнять идеологию человека другой эпохи. Ясно, что Гудзя подвержен ржавчине проклятого прошлого. Попробуй вот отскреби её от человека, если она ещё от деда-прадеда идёт.
Нелёгкую задачу взвалил на свои плечи старшина Улыбин. Посовещались с Супруном: Решили, что он почитает сегодня в отделении газету, а секретарь комсомольской организации проведёт беседу о моральном облике советского человека...
...Гудзя на беседе сидел безучастно. Это беспокоило, старшину.
— Ясно, товарищи? — спросил беседчик. — Наш человек должен и за рубежом своей родины вести себя достойно. Вопросы есть? — И как бы мимоходом: — А у вас, товарищ Гудзя?
Гудзя вскочил. Растерялся. Лицо его покрылось красными кругами.
— Не маю чего сказаты...
— Ну, а лекция понятна?
— Не розумию, — сознался Гудзя, ещё больше краснея. Разведчики переглянулись, подавляя тяжёлый вздох.
— Неужели неясно, что фашисты — звери, и все их помыслы дикарские?
— То розумию... Хорошо... Ще бендеровцы... — он блеснул глазами.
— Ну, вот-вот, — обрадованно кивнул под одобрительные взгляды старшина. — А про то, что только русским, советским людям под силу оказалась борьба с ними, это тебе ясно?
— Того не знаю... И правда, отчего? — с любопытством оглядел он ребят.
— На то мы и советские, — сказал кто-то.
— Это понятно, но для него не совсем ясно, — поправил комсорг. — В чём наша сила, должен он понять... А сила советских людей, товарищ Гудзя, в том, что они превыше всего любят и берегут своё социалистическое отечество. Их объединяют одни думы, одни мечты: сделать свою Родину прекрасней всех, богаче всех, счастливей всех, потому что и Родина бережёт своих верных сынов. Она заботится об их здоровье, учёбе, счастье.
— У нас всего два роки булы советы... Больницы появились, школы, машинное товарищество, — сказал, просияв, Гудзя.
Ребята обрадованно заулыбались.
— А когда б лет тридцать, разве то было бы, товарищ Гудзя? И вот такую страну хотели у нас отнять фашисты!
— Им народное щасте глаза застит, — тихо сказал Гудзя и добавил растроганно: — Було у нас, таке дило, що страшно.
— Расскажи, — попросили Гудзю.
Он, волнуясь, сказал:
— Таке дило що сожгли бендеровцы- всю деревню... Мою мать... убили та взяли и — в костёр...
Разведчики переглянулись. Усатый пожилой солдат подвинулся на скамье и тепло произнёс:
— Двигайся, браток, к печурке, там от двери тянет... Гудзя запротестовал:
— Ничего, ничего...
— Так схватили и... За что же?
— Один там був из сельских... Скрывался... А мать признала его... Та и сказала... Она ночью побег сделала. Бандиты искали... Сидела у людей в подполье.
Этот эпизод сразу приблизил людей к Гудзе. Разведчики стали более внимательны к нему и все его смешные привычки воспринимали как наследие, от которого они все должны помочь ему избавиться.
Все заметили, что Гудзя первое время совсем не хотел слушать читки газет. Это было для многих непонятным. Сначала относили это за счёт его малограмотности, но потом поняли, что причина не только в этом.
Как-то вечером читали свежий номер газеты. Гудзя лежал на нарах и, казалось, не слушал. Речь шла о том, как колхозники одной области приобрели для армии целую колонну боевых танков.
Гудзя вдруг неожиданно засмеялся.
— Ты что? — спросил читающий. И все прислушались, ожидая от Гудзи очередной, как говорил сержант Супрун, «фортель». Гудзя приподнялся на локте и, улыбаясь, сказал:
— Де ж воны денег взяли на танки?
Ребята посмотрели друг на друга и поняли, что Гудзя отнёсся к газетному сообщению недоверчиво.
— А вот ты, Гудзя, не слышал про колхозника Ферапонта Головатого?
— Ну, а шо?
— Он купил на свои деньги два самолёта и подарил их.
— Небось шпикулян був, чи меняла какой?
— Колхозник. И все эти деньги заработал собственными руками на трудодни. И Сталин ему благодарность объявил... Было это в нашем крае...
Гудзя удивился.
— Сколько ж мае колхозник денег?
— У нас в Кулунде в урожайный год колхозники засыпают хлебом свои горенки или совсем не берут зерно, — заметил разведчик-сибиряк.
А Супрун, видя растерянность Гудзи, сказал твёрдо:
— Наши газеты, Гудзя, делает сам народ. — Как же то можно?
— Газеты и журналы опираются на массы. В наших газетах врать нельзя. Они первые помощники на производстве и во всяком деле. Газета разъясняет, организует и, если надо; призывает к порядку.
— Как?
— Одёрнет зарвавшегося человека или бюрократа... А требуется — настоит перед прокурором или администрацией, чтоб привлечь к ответственности. Газета у нас большой авторитет имеет. Ты пойми это. Она оберегает честь и будущее нашего народа. Помогает строить это будущее. Указывает на ошибки, помогает изучить лучший опыт. Газета помогает людям увидеть завтрашний день. Она — первый помощник нашей партии. Ясно?
— Кажись, да... — задумчиво кивнул Гудзя.
А в конце февраля Гудзе пришло письмо. Вспыхнул он, повертел его и признался, что «не розумеет» грамоте...
Супрун хлопнул себя по лбу.
— Что ж это никому и в голову не пришло!
Письмо читал сам старшина Никита Улыбин. В конверте вместе с письмом была обнаружена небольшая вырезка из газеты.
— Да тут, кажется, портрет девушки! — воскликнул старшина. — А ну признавайся, что за барышня! — шутливо улыбнулся он, рассматривая миловидное лицо девушки.
Гудзя дрожащей рукой взял вырезку и, всматриваясь в портрет, с удивлением воскликнул:
— Та то ж... То ж, гвардии старшина... Никак Олёнка?..
— Какая Олёнка?
— Та сестра ж...
— Сейчас прочитаем... — Никита взял вырезку и к великому изумлению и радости Гудзи прочёл громко:
«Лучшая стахановка стекольного комбината Олёна Гудзя, став на стахановскую вахту, за одну декаду закончила свой квартальный производственный план. Олёна Гудзя — зачинатель новых методов работы на нашем комбинате. Только за одну декаду она заработала свыше трёх тысяч рублей, из которых полторы тысячи отчислила добровольно в помощь фронту. На днях, на техническом совещании Олёна Гудзя выступит с докладом о методах своей работы и расскажет о том, какие усовершенствования вносит она в свою работу».
Гудзя сидел красный от смущения и радости, глядя на старшину повлажневшими глазами. Бережно свернув газетную вырезку, Гудзя спрятал её во внутренний карман и попросил Никиту прочитать письмо. Сестра писала о том, как изменилась сейчас жизнь на Западной Украине.
«Я учусь в вечерней школе, что при заводе открыли, — писала она. — Был бы ты, Ванко, дома, я б помогла тебе в учёбе... Бей врагов да приезжай до дому, а мы отсюда поможем вам добить их».
— Хорошая у тебя сестра, Гудзя, — сказал Никита. Гудзя бережно свернул письмо и запрятал в вещевой мешок.
— О, сестра! — воскликнул он. — Коли б вы бачили, старшина!
— Вот что, товарищ Гудзя, — сказал серьёзно Улыбин. — Поможем мы твоей Оксане.
— Олёнке, — поправил, улыбаясь, Гудзя. — Як?
— Да Олёнке. А вот как: будем мы тебя учить, голубчик, грамоте...
Старшина встал и приказал Супруну:
— Каждый вечер, в свободное время, обучать грамоте гвардии рядового Ивана Гудзю.
— Есть! — коротко ответил командир отделения. Разведчики шумно одобрили решение старшины.
А вечером того же дня вызвал Никита Улыбин в свою каптёрку Гудзю и попросил снова газетную вырезку с портретом девушки.
— Пока не разумеешь грамоте, буду писать тебе письма я. Понял? Не доверяй... там... кому попало. Ясно? — сказал он, стараясь быть строгим.
— Спасибо вам, гвардии старшина, — блеснул глазами обрадованный Гудзя.
— Не на чем, — отвёл взгляд старшина. — А портрет её, если хочешь... сохранить... Понял?
— Понял.
— Могу портрет и всю вырезку — в свою полевую. сумку... Понимаешь? Отсюда уж — никуда. А ты можешь и подмочить и всякое бывает. Да и вообще у разведчика ничего лишнего не должно быть в карманах.
— Ясно.
— Ну, вот... Сегодня я напишу ей весточку от тебя. Первую...
— Скажить там, товарищ гвардии старшина... За мать и за всё отомщу сполна... Так и скажить ей.
— Конечно...
— И ещё скажить... шоб не дюже с хлопцами... Моего благословенья на то нет.
— Ну, это само собой, — строго сказал старшина.— Только благословение твоё — пустой звук.
— Ни, не может она! — горячо воскликнул Гудзя.— Я за отца ей!
— Одним словом, я твои слова передам, — сказал старшина. — Постараюсь.
Оставшись один, Улыбин опустился на топчан и долго рассматривал портрет девушки. Чем-то далёким, родным повеяло на старшину. От её больших весёлых глаз, от смелого разлёта тонких бровей и всей её фигурки, втиснутой в рамку портрета, пахнуло на старшину будто дуновением лёгкого ветерка, забытыми прелестями сельского вечера, запахом полей, ласковым перебором гармошки и отголосками девичьей песни... Старшина смежил глаза. И почувствовал, как ему дороги эти воспоминания...
* * *
Часть готовилась к боям. Шла усиленная разведка вражеской обороны. Взвод старшины Улыбина выполнял особое задание. Пока разведчики каждую ночь, подползали к переднему краю и по нескольку часов кряду лежали, затаясь вблизи врага, следя за всеми изменениями на вражеской стороне. Немцы в то время ещё сидели крепко в самом городе. Почти вся восточная часть вниз по Дунаю принадлежала им. Взводу было приказано до боёв тщательно разведать пункты боепитания и средства доставки снарядов на передний край.
Весь пригород окутался в несколько рядов колючей проволокой. Справа, к реке, на участке Улыбина окопы обрывались крутым бетонированным обрывом. Эта часть обороны усиленно охранялась. Здесь стояло несколько крупнокалиберных пулемётов, два сильных прожектора. Это сразу показалось подозрительным старшине, и этот участок он взял под усиленный и неослабный контроль.
Пункты боепитания находились в глубине обороны. Но способы доставки боеприпасов были неизвестны разведчикам.
Командиру роты, гвардии капитану Полякову, весьма недвусмысленно заметил генерал, что рота, очевидно, не в состоянии добыть нужные сведения для части.
— С каких пор стало, капитан? — пожурил он и твёрдо добавил:. — Завтра я должен твёрдо знать о средствах доставки боеприпасов...
— Ясно, товарищ генерал, — ответил Поляков. — Разрешите нам устроить в левом углу инсценировочку?
— Огнём?
— Да.
— А вы твёрдо убеждены, что берег...
— Так точно. Ведь ещё никто из нас не смотрел вдоль берега...
— Хорошо, действуй.
...Тёмной ночью, когда полыхали вокруг зарницы и холодный ветер с брызгами дождя и жёсткой снежной крупой бил в лицо, взвод Никиты Улыбина подползал к Дунаю. Впереди чернела разрушенная водопроводная колонна с грудой щебня, а в двух метрах от неё начиналась проволока. Нужно было незаметно подползти к щебню и зарыться в землю. С полянки через траншею и проволоку должен быть виден весь берег, уходящий в глубину обороны.
В то время как Улыбин с Гудзей, который ни за что не хотел отстать от старшины, ползли к колонке, вся рота, вооружась гранатами, ползла по самому открытому месту в центр нападения.
Вскоре на самом левом фланге кто-то из разведчиков подорвался на мине и тотчас вражеский берег отозвался бурными вспышками огня: резко и гулко забили пулемёты, отвратительно заквакали в полёте мины, ослепительно вспыхнули с двух сторон прожекторы.
— Вперёд! — крикнул капитан Поляков, и десятки гранат полетели через проволоку в огневые точки. Откуда-то из-за укрытия мощно ударила наша артиллерия. Перед самым Улыбиным взметнулись вдруг рельсы со скрученной проволокой, взвизгнули осколки, горячее дыхание обожгло лицо...
Но вот и цель... Ещё пару усилий...
Когда рота спешно проходила оборону, Никита» Улыбин с Гудзей подползли под железные перекрытия колонны. Вдруг оба они провалились вглубь. Никита головой стукнулся обо что-то мягкое, послышался слабый стон. «Немец!» — молниеносно вспыхнула мысль. Нащупал рукой что-то липкое. «Кровь. Значит, ранен». Придавили его. Обезоружили молча. Немец стонал всё громче и громче. Гудзя сел ему на голову. Немец замолк. Всмотревшись в темноту, Гудзя вдруг зашептал:
— Гвардии старшина... Гвардии старшина. Тут сообщение под землёй. Ей богу!
— Тише! — сдавил его руку Никита. — Проверь!
Гудзя пополз. Улыбин думал, что предпринять с немцем. Этот подвал никак не входил в их планы. Отсюда совсем не было ничего видно. Единственно верный выход — вынести отсюда раненого немца. Он осторожно вытащил карманный металлический фонарик, заслонил собой ход и осветил пленного. Немец был молодым, безусым. Острые скулы, вымазанные в грязи, были задраны кверху. Через всё лицо медленно текла тёмная слизь. Едва ли мог представлять собой какую-то ценность этот солдат. Да и, кажется, он не дышал уже.
«Придавил Гудзя», — подумал Никита и стал вглядываться в проход. Было ясно, что немцы сюда вернутся. Создавалась очень сложная обстановка.
Вернулся Гудзя и сообщил, что ход засыпан землёй. Вдруг где-то сбоку, тихо, но отчётливо и резко, брякнул звонок. Старшина почувствовал, как у него стала мёрзнуть спина, а на лице выступил холодный пот. Одно мгновение он медлил, потом решительно шагнул в угол и, сняв трубку полевого телефона, простонал в неё. Там, очевидно, не поняли, зазвонили ещё. Никита опять бессмысленно промычал что-то в ответ. Никита повесил трубку.
— Теперь жди гостей, — проговорил он.
— А ну, пусть сунутся, — решительно проговорил Гудзя, снимая автомат.
Никита посмотрел вверх. Небо серело.
— Если сюда доберутся немцы днём — нам не уйти. А главное — не выполнить задачу.
— Що це таке? — оступился неожиданно Гудзя.
Выхватив из-под его ноги, Никита внимательно осмотрел коробку. Нащупал детонатор и провод, идущий под землю.
— Это, Гудзя, значит то, что Ганс был заминирован, сям того не зная. При надобности он был бы взорван.
Старшина осторожно обезвредил мину.
— Эх ты, зря так сел на него, — сказал он Гудзе, указывая на немца, — может он действительно знал секреты, если они минируют его.
— Хиба ж вин... того? — удивился Гудзя.
— Вот тебе и хиба... Не дышит уже...
— Та вин дрибненький, як мышь...
— Ты, пожалуй, и слона задавить можешь.
— Если он немецкого роду, — улыбнулся Гудзя.
Надо было что-то решать. Ведь командир роты думает, что они наблюдают за вражеским берегом, а им отсюда, кроме стен подвала, ничего не было видно.
— Как ты думаешь, Гудзя, полезут они сюда?
— Полезут.
— Чтоб ты делал?
— Я б стрелял...
— Ну, а когда выйдут патроны?
— Граната...
— Если и её не станет, а будут лезть и лезть?
— Тогда — вот! — Гудзя потряс огромным кулаком.
Старшина улыбнулся.
— Слушай меня, — сказал он. — Если фрицы полезут сюда, нам нужно захватить живым первого...
— Ясно, — сказал Гудзя.
— Дальше. Нам нужно утащить его к себе...
— Утащим...
— А теперь будем ждать. Сначала ты подежурь, потом я... Как начнут копать — буди.
— Ясно.
Неожиданно в подвале стало темно. Никита глянул верх и откачнулся в сторону, выхватывая пистолет: прямо на них, торопливо забрасывая ноги в отверстие, прыгал неожиданный «гость»...
Оглушённый страшным ударом кулака, немец ослаб и шлёпнулся на землю. Обезоружили его, связали. Никита снял с шеи небольшой шарфик и заткнул ему рот.
— Теперь быстрей наверх! Они подумают в темноте, что это он ещё возится на щебёнке... Ты подашь мне его...
С этими словами, встав на руку Гудзи, которую тот упёр в стенку подвала, старшина поднялся наверх...
К вечеру того же дня мощный артиллерийский Шквал обрушился на береговую линию врага. Немцы, Пользуясь обрывом реки, сделали над водой подвесную дорогу. По крепкому стальному канату они доставляли боеприпасы на всю глубоко эшелонированную оборону.
А ещё через день, на рассвете, советские войска завершили окружение города и начали бои по уничтожению гарнизона.
Генерал лично вручил Никите второй орден Славы, а Гудзе медаль «За отвагу».
От радости Гудзя сам хотел написать письмо Олёнке, но у него ничего не получилось. Он морщился, потел. Огромные, корявые буквы, прыгавшие сверху вниз, выдавали состояние его души. Исписав лист, он хотел прочитать, но сделать это оказалось ещё трудней. Наконец, тяжело вздохнув, он скомкал лист и пришёл к старшине.
— Не можу ще... Практики нема...
Старшина похлопал его по плечу, засмеялся и тут же стал писать.
«Здравствуй, наша далёкая, — и перед Никитой встали почему-то широкие плёсы Катуни. — Далёкая и ласковая», — продолжал он, и снова нахлынули на него воспоминания о голубых ущельях Алтайских гор, черёмуховых зарослях, медовом воздухе, щекочущем ноздри...
Он вздохнул и поднял лицо.
— Вот так, Гудзя... не могу. Пиши сам под моим контролем... Пусть знает...
Гудзя с радостью взялся за карандаш.
— А от меня сочинишь привет, какой по душе тебе...
И Гудзя написал: «Ещё, Олёнка, сообщаю о человеке, которого кохаю пуще себя. Вин надо мной шеф. Поклон от него. Вин и карточку твою в своей сумке бережёт...»
Войска успешно продвигались по австрийской земле. В одной небольшой деревеньке у подножья Австрийских Альп Гудзя получил письмо от Олёнки. Еле разбирая слова, он читал сам. Девушка радовалась успеху брата, поздравляла с наградой, передавала сердечный привет Никите.
— А ну, кажи, — потянулся к письму старшина. — Верно. «Передай горячий, сердечный привет Никите Ивановичу... Я не забуду его доброты к моему брату», — прочитал он и почувствовал, как жаром обнесло его лицо. — Спасибо.
В конце письма Олёнка писала: «К нам в Старую Гужу приехала новая учительница. Мы с ней шибко-шибко дружим. Звать её Олеся Петровна... Ой, что за дивчина, Ванко! Она мне як ридна сестра. Мы долго сидим вечерами. Она про тебя тоже спрашивает... Интересуется...»
«Учительница, — подумал Гудзя, — и моя Олёнка с ней дружит!» — Он взволнованно прочитал ещё и ещё эти строчки, потом повалился на траву и, заложив руки за шею, смежил глаза.
— И шо вони роблють, а? — проговорил он. — Ведь вот какая земля-то хорошая!
— Ты о чём? — не понял Улыбин и посмотрел на товарища.
— Та всё про неё, про войну. Когда не будет народ воевать друг с другом?
— Тут сложная штука, Гудзя... Надо знать историю возникновения человеческого общества... Противоречия... Хочешь я с тобой буду беседовать? У парторга есть книги... Начнёшь читать книгу по истории нашей партии. Хорошо?
— Договорились, старшина...
Во взводе давно полюбили этого здорового увальня, с ясными голубыми глазами, и каждый старался передать ему долю своих знаний.
Гудзя поражал часто товарищей такими странными «фортелями», как говорил Супрун, что взвод со смеху катался по траве.
Однажды Гудзя дежурил на кухне. Понадобилась свежая вода. Итти нужно было недалеко, к роднику. Гудзя взял ведро и пошёл. Вдруг через минуту, запыхавшийся, бледный, он возвратился обратно.
— Что такое? Почему без воды? — спросил повар.
— Не можу, — опустился на камень Гудзя, вытирая пилоткой вспотевший лоб.
— Так, не можу и только...
Как ни бились, он ничего не сказал.
Вечером весельчак и гармонист Вася Мальцев, тряхнув чубом, подсел к Гудзе и начал с ним пустой разговор. Перебросился шуткой, анекдот рассказал. Гудзя расхохотался. А через минуту Вася сам катался по траве, хватаясь за живот, не в состоянии вздохнуть от смеха. Он вскочил только тогда, когда повар ухватился за черпак с водой и решительно пошёл на него.
— Говори, чорт вихрастый, а то оболью!
— Кошка... Понимаешь? Обыкновенная кошка, только чёрная...
— Да говори ты толком!
— Ну, значит, бежит оно, бедное создание, ему через дорогу... А примета тяжёлая... Вдруг на мину наскочишь или из-за камня треснет кто...
— Не ври! — вскочил Гудзя и сжал кулаки. — Я не боюсь мины... Я не боюсь... а просто... Люди ж верят.
Ребята стали серьёзными. Вася посмотрел на него укоризненно.
— Такой большой, а чепухе веришь. У нас и старухи давно верить перестали в такое...
— Вот и у нас так было раньше, — говорит ему старшина. — Верили многие, что в понедельник нельзя начинать новое дело, — не повезёт — день тяжёлый. Верили, что всё создано кем-то, что переделать уж по-своему нельзя. А про Мичурина слыхал?
Гудзя просиял, вскочил.
— Як же, слыхал! В первый же год при Советах из России садовод учёный был у нас. Он про мичуринские сорта говорил. И выводить думал, да война помешала...
— Мичурин вывел новые замечательные сорта. А сейчас мичуринцы даже на севере выращивают фрукты. Значит можно переделать природу?
— Да.
— Когда, Гудзя, человек свободен от всякой чепухи, тогда он способен на большие дела. Тогда человек сильнее становится.
Как-то прочитал Гудзя взятую из полковой библиотечки (было это уже под самой Веной) небольшую книжку про подвиг Матросова. Долго ходил пасмурный и неразговорчивый. Потом признался Никите:
— Вот разве ж его остановить было, когда пошёл он на такое смелое дело?
— А как ты думаешь? — ответил вопросом же старшина.
— Ничто б его не остановило.
— Да. А кто может пойти на такое?
Гудзя выпрямился. Глаза его сверкнули.
— Я бы мог...
— Нет, тебя кошка испугала б, Гудзя... На такое дело идут те, кто превыше всего считает общее государственное дело. Это благородные люди.
Гудзя стоял, опустив голову, красный от смущения.
Он старался избавляться от веры в предрассудки. Иной раз ради озорства кто-нибудь крикнет:
— Эй, товарищ Гудзя, баба с пустыми вёдрами идёт, вернись! Не повезёт!
Гудзя усмехался:
— То предрассудок, не обманешь...
Или кто-нибудь начнёт про сон врать:
— Иду, вдруг, знаешь, яма. Я в неё — бац! А там— собака. Да как хватит за штанину. К чему бы, а? Неужто плохо?
Гудзя весело отвечал:
— Сон в руку. Побачь який у тебя автомат, как раз от старшины наряд отхватишь!
Это пробуждение человека радовало ребят. Многое было для него непонятно и ново и вопросам «почему» да «как» не было конца.
Однажды он спросил старшину:
— Что такое соревнование? Конкуренция или как Там?
— Конкуренция — это когда один другого старается к ногтю...
— Да, да... У нас в местечке был такой парикмахер Юшка. А второй Петро. У Петра было заведение на базаре. Юшке завидно было. А был в местечке богач-мельник Хвычко. Парубок с меня. Брился он у Петра, а был угрятый, та весь аж синий. Вот ему и говорит Юшка: «Тебе, Хвычко, Петро бритвой лицо испортил. Заразу на лицо занёс». Тот подговорил хлопцев, они горилки надулись и раскатали петрово заведение. Всё перебили. Так и не поднялся больше Петро. А Юшка построился тогда на базаре. Это и есть конкуренция?
— Вот это самое, — подтвердил старшина. — У нас конкуренции быть не должно, а на счёт соревнования ты ж вот читал в истории. А ну, давай найду тебе, что сказал товарищ Сталин об этом.
Старшина взял книгу, перелистал внимательно. — Вот смотри: «Один работает хорошо, другой — лучше. Догоняй лучшего и добивайся общего подъёма. Понял? Это нужно, чтоб росло у нас производство. Вот пример. Алексей Стаханов давал за смену сразу несколько десятков норм. Все угольщики стали равняться на него, а вскоре многие из них перекрыли даже самого Стаханова. А как разрослось это движение! По всей стране, во всех отраслях хозяйства. Понял? — Понял. А коли б Стаханов на дядю работал, — хитро посмотрел на старшину Гудзя, — стал бы он так стараться?
— Даже если б и добился такого рекорда, движение не охватило б шахты других хозяев. Стаханова б засекретили.
Гудзя с любопытством посмотрел на старшину, уверенно качнул головой.
— То правда.
Около одного господского имения, под Веной, разведка попала под перекрёстный пулемётный огонь. Трёх человек убило. Никиту ранило в руку, Гудзю в левое плечо. Их положили в один госпиталь.
В конце апреля, когда особенно хороши дни вблизи Австрийских Альп, Никита впервые встретился с Гудзей в саду. Старшина похудел, левая рука его висела на подвязке, правая щека и бровь краснели швом большого рубца. Гудзя, выставив загипсованную ногу, сидел на скамье и смотрел сквозь белоснежные ветви миндаля в далёкое голубое небо. Лицо его было бледно, обросло рыжей бородой. Встреча обоих встряхнула.
— Ну, как? — спросил Никита, хлопая по плечу и обнимая однополчанина.
— Ох и нема чего сказать! — За один день там, — он указал в сторону фронта, — весь госпиталь отдал бы, со всеми процедурами!
— Не говори, — согласился старшина. — Такая тишь... У нас сейчас за Катунью ручьи вовсю звенят,— вздохнул он и вдруг, вдохновляясь, заговорил горячо, взволнованно. — А горы, вот такие ж, курятся теплом. Только здесь миндаль, а у нас в селе — черёмуха, берёзки...
Он прищурил глаза. Видение родного села в дымке, воспоминаний вставало перед ним. Потом, вспомнив, очевидно, о самом близком, он улыбнулся.
— А на дворе колхозном сейчас... Ух!.. Гудит, звенит с утра и до ночи... Ухает в кузнице. Пробуют свою мощь трактора... Дед Пахом Свиридович, наверное, из мочалил свою кобылёнку, бегая по полям: за таянием снегов наблюдает он у нас. Сердитый старик. Борода— за опояску заткнута. Глаз из-под бровей не разглядишь... Прилетит с поля, бывало, на двор и на бригадира отряда: «Такой-сякой не мазаный, почему не выезжаешь!» Бригадир нарочно вскочит и по швам руки, вытянет, рапорт отдаёт ему. Неужели нет в живых ребят? Мы до войны большие планы имели — всё механизировать. Осушить Камышенку. Организовать подсев трав. Электростанцию свою соорудить... Помешали сволочи! — старшина сплюнул и замолчал.
Гудзя сидел, подавленный, очевидно, тяжёлым воспоминанием. Но когда рассказывал Никита про родное село, он встрепенулся.
— Уже и у вас весна на Катуни? — удивился Гудзя. Никита хлопнул его по здоровой коленке.
— Ещё какая! Верно, без этих вот цветов пока, — он подал ветку миндаля. — И без этого приторного запаха. Здоровая, ядрёная. С утренними заморозками и Вечерним ещё ледком. Дышишь — и не надышишься... Уже земля отошла. Проталины всё больше и больше. Скоро пахать.
Он мечтательно посмотрел вдаль.
— Есть мечта у меня теперь: стать комбайнером. К нам перед войной пришли в МТС три «Сталинца»... Вот машины, скажу тебе! Чудо — не машины. Технику в селе осваивали все парни и даже девушки. Вечерами, бывало, зимой сидим в читальне — агротехнику разбираем, машины... Вот жизнь, товарищ Гудзя! Дух захватывает от того, что боишься отстать от неё!
Гудзя тяжело вздохнул. Никита встрепенулся, хлопнул его по плечу, весело сказал:
— Не вздыхай тяжело, не отдадим далеко... Расскажи-ка про своё село, про жизнь... Или вот о чём: как встречали Красную Армию впервые.
— Я запомнил хорошо, как мой хозяин Гундаренко (был такой спекулянт-богач) подошёл ко мне и говорит: «Здорово, Иван... Наплюй ты на ту проклятую работу, в лес не убежит... Идём до хаты, горилки по чарке хватим: Червонна Армия идёт». Вот гад! Затрясся, как трясогузка перед тучей... А допрежь за весь день и не подойдёт... Да ещё говорит: «Наше освобождение... Счастливая жизнь будет». Оно верно: настала счастливая жизнь. Землю мы получили, а Гундаренко сослали. Только сын его убёг... Он-то и был у бендеровцев, которые мою мать и хату уничтожили...
Иван замолчал.
Никита обнял его за плечи.
— Мы ещё поживём, Иван... Поработаем...
...Вечером, счастливо смежив глаза, Никита мысленно докладывал парторгу: «Товарищ старший лейтенант! Ваше поручение я выполнил. Получайте человека... Разрешите взять на себя более ответственную задачу?» «Говорите!» — сказал парторг. «Я хочу подготовить его в партию». «Ну, что ж, — улыбнулся тот и протянул Никите руку. — Хорошее вы дело задумали, товарищ Улыбин. Желаю успеха...» И вдруг вместо парторга откуда-то из лучезарной дали кивнул ему отечески и улыбнулся Иосиф Виссарионович... Он спокойно подошёл к старшине и сел на койку. Приглаживая одной рукой седеющий ус, раздельно сказал: «Нам хорошие люди нужны, товарищ Улыбин... Постарайся, поработай, да и сам с победой возвращайся домой... На большие дела вы будете нужны дома. Оч-чень на большие... Ну будь здоров... Мне ещё у других побывать, надо...»
Никита открыл внезапно глаза и вскочил. Сердце гулко стучало, готовое выскочить. Он осмотрелся вокруг не веря, что вздремнул... Так явственно было обаяние этой встречи. Взволнованный радостным видением, он присел к окну и долго сидел в каком-то оцепенении, вызывая снова и снова тёплую улыбку вождя а своём воображении.
«Пусть это сон, — подумал Никита, вглядываясь в апрельскую темь и сжимая правой рукой косяк окна. — Но я всё равно доложу Вам, что гвардии старшина Никита Улыбин на любую задачу готов... И мне тоже кажется, что пойдём мы после этой войны на невиданные дела. Почему? Да потому, что человек на войне ещё пуще полюбил и оценил мир... Я про себя скажу: бил я их, фашистов, много, три ордена боевых имею... А почему? Потому — не тревожь нашу мирную жизнь!»
Никита часто задумывался над дальнейшей судьбой Гудзи. Он старался вообразить себе его деревеньку. Первые годы ломки старого быта. «Одним словом, им: начинать всё сначала придётся, — думал старшина и боязнь вкрадывалась: — А не откачнётся? Не засосёт его обывательщина? Женится. К хозяйству потянется личному. Разве твёрдо он на ногах стоит? Всё ещё а нём шатко и валко. Конечно, он научился распознавать врага, и ненависть в нём сильна к нему. Да разве этот достаточно?»
Так не раз думал Никита Улыбин.
Вот и сегодня. Он вышел в сад. Над Альпами полыхал закат. Деревья казались розовыми. Родник бежал в красноватых блёстках и, казалось, будто растеряли где-то в долине свои лепестки какие-то чудесные огненные цветы.
«Провести б его по всей нашей стране с запада и прямо до нас на Алтай. Посмотрел бы он её, великую, из конца в конец. Увидел бы, какую Родину приобрёл он! — подумал старшина. — А может, так и сделать? Вот кончится война скоро. Домой поедем. Уговорить его на Алтай съездить. Пусть поживёт в настоящем хорошем окружении... А патом можно и домой отпустить...»
Никита так обрадовался своей мысли, что в тот же вечер решил встретиться с Гудзей.
Он нашёл его около кладовой под густым кустом орешника, за очень странным занятием: перед Гудзей стоял небольшой чемоданчик из красной кожи (Гудзя прихватил его вместе с венгерским полковником, которого взял в плен с легковой машиной). Около чемоданчика — стопки чёрных пакетиков. Их-то и просматривал Гудзя. Увидев перед собой старшину, Гудзя растерялся. Никита нагнулся и взял один пакетик.
— Что это? — удивился он.
— Так... мелочь, — смущённо пробормотал Гудзя.
— Да нет. Ты уж говори, брат, прямо. Не виляй. — Улыбин сорвал этикетку, пакет раскрылся и из прореза чёрной хрустящей бумаги выглянули головки... машинных иголок.
— Иголки? — удивился старшина.
— Они.
— И... много? — бледнея проговорил Никита.
— Пятьсот тысяч.
— З-з-ачем?
— Гол ведь я, Никита Иваныч, — но, встретив колючий взгляд старшины, поправился: — товарищ гвардии старшина.
— Ну?
— А у нас, говорят, они по рублю штука. Та я не хочу того... Я б... по 20 копеек пустил.
— Та-ак, — прохрипел Никита и сел на лавочку. Настала тяжёлая гнетущая тишина. — Гроши, говоришь?.. Та-ак...
Он не мог говорить больше. Свирепая ярость жгла его сердце. Ярость человека бессовестно обманутого в своих надеждах. «Рано, рано ты, Никита Иванович, расхрабрился с выполнением поручения, — зло подсмеивалась ядовитая мысль. — Вот оно, снова всё вылезло из его нутра... Начинай сызнова».
И вдруг над ухом — спокойный, недоуменный возглас:
— Товарищ старшина! Чи обиделся?
Никита резко вскочил и с ненавистью проговорил:
— Не обиделся... Нет! Я б тебя... Я б тебя...
Гудзя отшатнулся, побелел.
— Ты что ж, тем самым Гундаренко хочешь стать? — прошипел старшина, сжимая кулаки. — Тем самым паразитом, который гнул в три рога всю Старую Гужу? Эх ты... душонка!
Старшина сплюнул с презрением в сторону.
— Чего ж ты нам мозги крутил?
— Я? Вы зря на меня так, Никита Иванович!
— Чего там зря! Ишь — 20 копеек за штуку!
Гудзя вспотел. Он тяжело дышал, лицо его пылало.
— Ты подумай, куда ты метил? Обставиться. Обгородиться. Скотиной обзавестись. Да ведь это что? Это — капитализм... Частная лавочка... За что ж ты воевал?.. Ты вот посмотри, как мы жили и на фронте — как одна семья. А почему? В чём наша сила?
— Я знаю. Я знаю, Никита Иванович, — пробормотал Гудзя, отирая лицо.
— В чём?
— В коллективе...
— А ты куда идёшь?
— Но ведь я ж для начала... Чтобы, значит, зацепиться... А потом...
— На чём? На спекуляции зацепиться?
— Получается... Получается так...
Гудзя молниеносно схватил чемоданчик, и не успел ещё сообразить Никита, что он хочет делать, подскочил к железной оградке, проходившей по крутому берегу Равы, и вывалил через неё содержимое чемодана.
* * *
Вот и отвоевались. Весёлый нарядный поезд стоит— у одного из вокзалов Вены. Наверное, такие же поезда стоят в этот день в Берлине, в Будапеште, в Праге и в других столицах и городах освобождённой Европы.
У вагонов суета. Провожанье, наказы, приветы.
«Неужели... домой? Неужели всё-таки так, чорт возьми!» — думал, чувствуя трепещущую в сердце радость, Никита Улыбин, оглядывая из вагона большую, толпу собравшихся.
У подножки вагона, не сводя глаз со своего прежнего командира, стоят молодые разведчики. Сколько пройдено, пережито вместе! Только по горящим щекам? да тепло искрящимся глазам можно понять, каково состояние душ провожающих и отъезжающих. Даже разговоры как-то не клеятся... Только изредка у кого-нибудь сорвётся:
— Э-эх! Давай, братва, по последней!
И сверкают дюралюминиевые портсигары, щелкают крышками. То там, то здесь всплывают сизые струйки дыма над кучкой собравшихся выкурить прощальную трубку. То вдруг кто-нибудь скажет после долгого многозначительного молчания одно единственное слово, скажет с чувством, с глубоким вздохом:
— Да-а.
И всем ясно, каждому понятно в его интонации то, самое, о чём он думает, но переживает и понимает по-своему. В этом коротком слове слилось многое: и тысячевёрстные военные дороги, и мечты о победе, и далёкая в Тот миг, но ставшая ещё прелестней и привлекательней дорогая Отчизна, и родной дом, жена, невеста,, наконец, то, что мы называем дружбой, но что никак не вмещается в обычное понятие этого слова. Не у каждого прошла она сквозь такие испытания. Не каждому дано на земле понять её незримые родники...
Вот почему и кажется необычным это расставание. И нет слов, чтобы сказать то, что хотелось бы.
Никита, в новеньком с ног до головы обмундировании, с орденами и медалями во всю грудь, уложив свои пожитки и гостинцы, спрыгнул вниз к ребятам, которые тотчас его окружили. Что-то долго не показывается Гудзя, демобилизованный тоже по тяжёлому ранению (кость левой ноги так и не срослась правильно. Ходит теперь Иван немного прихрамывая).
— Где-то наш хроменький? — улыбаясь в короткие русые усы, сказал Никита, оглядывая из-под руки перрон. Разведчики разом посмотрели в ту же сторону, Гудзя начал позднее оформляться, но они договорились, что Никита займёт место в вагоне и для него.
Пришёл парторг вместе с Гудзей. Лейтенант был заметно расстроен.
— Уезжаете, — сказал он, лохматя свои квадратные, вылинявшие брови. — Ну, смотрите, не роняйте своей гвардейской чести дома. Это первое. Кланяйтесь Родине от всех нас — это второе.
Никита почувствовал, как у него перехватило горло. Отвернулся. Сдержался. Подошёл к парторгу и, обняв его, поцеловал при всех. Тот растроганно проговорил, пряча глаза:
— Ничего, ребята, бывает... Вот задержал я Гудзю. Беседовали...
— Товарищ лейтенант, — обратился старшина. — Мы договорились с ним так: заедем к нему, погостим, а потом — на Алтай вместе. Для него полезно будет посмотреть и Родину и жизнь настоящего колхоза.
— Он мне говорил... Действуйте так, как подскажет вам обстановка. Будьте в своих решениях не опрометчивы.
Подали паровоз.
* * *
...День был хороший, тёплый, хотя и стояла уже глубокая осень. Никита с Гудзей только что сошли с поезда и прилегли в дубняке, на его листве, будто на мягкой перине.
Вдали светлой полоской прорезалась водная ленточка, а за ней — белые мазанки небольшой деревеньки, пожелтевшие кроны садов. Гудзя всё вскакивал и смотрел, волнуясь, на село.
— Ну вот мы и на твоей родине, — сказал Никита. — Соскучился?
— Да не могу дышать, Никита Иванович!
— А к кому мы? К сестре? На её квартиру?
— Пошли, пошли, Никита Иванович!
Они взвалили свои ноши и, раздвигая ветви деревьев, зашагали напрямик.
Деревня казалась вымершей. Но стоило им показаться в улице, как сначала по одному, потом по два, бросая всё, выскакивали на улицу жители.
Иван кивал головой то вправо, то влево, громко выкрикивая:
— Здравствуйте, земляки! Добрый день, Окся! Дед Мирон, здравствуйте!
— Кто это? Кто?
— С каких мест будете? Заходите до хаты!
— Здешний я, тётка Ариша, Иван Гудзя... Вот я. Ну бачете?
— Ой, лишенько! Ванко! — всплескивают руками женщины. — Ванко Гудзя!
— Гудзя — командир! С наградами прийшов!
— Ходимте, ходимте до нас!
Расстроился Никита, посмотрел на Ивана, а тот стоит столбом, слёзы ручьём катятся по его щекам. Плачет, сдёрнув с головы фуражку, а губы шепчут беззвучно:
— Спасибо... Спасибочки, земляки!
Олёнка жила у дальней родственницы, в маленькой комнатушке с земляным полом и одним оконцем, выходящим в сад. Тут же стояла на квартире молоденькая учительница.
Когда старшина и Гудзя подошли к домику тётки, вышла им навстречу высокая сухая старуха. Она беззвучно зарыдала и повисла на шее Гудзи.
— Ох, Агриппина, Агриппина, — скорбно говорила сна. — Не дожила ты до ясного дня. Злые вороги заховали тебя навечно...
Она выговаривала эти тяжёлые слова медленным речитативом, и крупные слёзы катились по её морщинистым щекам.
— Маты, маты, — шептал Гудзя и, сжав зубы, смотрел куда-то поверх деревьев.
Вышла молоденькая девушка. На ней было лёгкое платьице, облегавшее её хрупкую фигурку. На ногах — белые спортсменки. Она радостно всплеснула руками, вскрикнула и бросилась к Гудзе.
— Ванко! Ванко!
Гудзя, освободившись от старухи, которая качая головой и что-то шепча беззвучно, уже шла притихшая к дому, схватил девушку, приподнял её от земли и прижал к своей могучей груди.
— Олёнка, Олёнушка...
Старшина отошёл в сторонку. Сложное чувство волновало его. Это была и радость встречи и горечь воспоминаний. Было что-то такое, от чего щипало и покалывало сердце.
— Никита Иванович! Никита Иванович! — услыхал он голос Гудзи. — Куда же вы?
Старшина обернулся. К нему, держа брата за руку, шла Олёнка. Она настороженно посмотрела старшине в глаза и подала руку:
— Здравствуйте, Никита Иванович. Спасибо вам за всё... Если вы не маете ничого против, я вас як брата поцелую...
Никита обомлел. Помычал что-то. Он неловко нагнулся к ней и тотчас ощутил на щеке её поцелуй.
Она взяла его за руку. Рука её была маленькая, но упругая, сильная.
— Пошли до хаты... Ой, яка ж радость! Ванко, це ты?
— Я, Олёнка! Я!
— Ой яке щасте! Ванко! А какой мы вечером хоровод у озера устроим! Верно?
— Верно, Олёнка.
— А вот бежит и моя сестра, Ванко!
По улице шла в лёгкой соломенной шляпке стройная девушка. Волнистые локоны, цвета распушённого ковыля, спадали на её плечи. Она была повыше Олёнки.
— То Галина Петровна? — волнуясь почему-то, спросил Гудзя.
— Она, моя сестричка названная, она!—радостно закивала головой Олёнка и пошла ей навстречу. Галина Петровна подошла, оглядела гостей, вспыхнула почему-то и поздравила с приездом.
— С победой, — сказала она. — Какое счастье, что до нас зараз два общественника прибыло... Ведь вы тоже? — шевельнула левой бровью Галина Петровна в сторону Никиты. Он заметил, как внимательно и, настороженно глянула на него Олёнка.
— Я из Сибири... С Алтая я, — сказал Никита. «Вот к другу заехал...
— Жаль, жаль, а то бы мы вас запрягли!
— Ой, Галочка, что вы такое говорите! Все засмеялись и пошли в дом.
...Очень расстроился Никита. Понравилось ему радушие сельчан, их гостеприимство. В тот же вечер пошли они к озеру, куда по-прежнему сходились девчата и парни. Игры их понравились — весёлые. А как посмотрел дня через два поля — клочки небольшие, кукуруза да подсолнух — в пот ударило. Вот куда трактор! Да чтоб под весь клин, ни одной межи!
...Председатель Совета, энергичный, молодой, лет тридцати, мужчина, сутуловатый, с висящими, как у Тараса Бульбы, усами, не отходил от Гудзи... Расспрашивал, настроение выпытывал... Вечером собрались в Совете. Учитель пришёл, Галина Петровна, единственная пока комсомолка на селе, избач... Один инвалид Отечественной войны, пожилой мужик с нервным злым взглядом. Вот и весь актив.
— Тихо сейчас? — кивнул в сторону гор Гудзя.
— Есть несколько отщепенцев... Бродят... Но скоро переловим...
Никита видел, как яростью вспыхнули глаза Ивана и подумал: «Здесь начинай всё сначала».
— Ну, а народ?
— Народ хороший — сами видели... Для начала в колхоз уже есть семей тридцать... Остальные жмутся. На утес, на горы поглядывают — напуганы страшно этой сволочью. Но велика беда - начало... По району уже несколько колхозов организовалось. Трактора и другие машины идут...
— А где же молодёжь? — спросил Никита. — Сейчас бы в читальню, да лекцию или что-либо другое культурное организовать...
— Актива маловато... Раз, два и обчёлся. Приходили два красноармейца... Ты их знаешь, товарищ Гудзя, — Бузенковых Степан и Глыба Павел.
— Знаю, как же! Ну?
Не понравилось... «Глушь, — говорят, — поедем ближе к центру». А попробуй их задержи... Я думаю, вы не сделаете этого?
Все посмотрели на Гудзю, а он густо покраснел.
— Не пустим, — сказала, решительно тряхнув локонами, Галина Петровна. Сказала и приветливо улыбнулась ему.
— Мы его председателем колхоза порекомендуем!— Сказал председатель Совета.
— Ну, как так! — смутился Иван. — Надо побачить...
— Оглядывайся, мы не возражаем. Правда, товарищи?
Все дружно и весело поддакнули ему.
... До самой квартиры шёл Гудзя молча, о чём-то думая. Никита не мешал ему: пусть взвесит всё. Здесь работы, конечно, непочатый край. Тут ломка старой деревни только начинается. Кипуча и деятельна должна быть работа актива.
У самой хаты Никита толкнул локтем молчавшего товарища:
— Какова Галина Петровна, а? Что-то она за тобой строго присматривает.
— Ну что вы, Никита Иванович. Я ж малограмотного десятка, — блеснул светлой улыбкой Гудзя.
— Научит, — уверенно сказал Никита. — А глаза... Ух! Хороша дивчина, Иван!
— Да шо вы в самом деле, Никита Иванович!
— Вот тебе и шо...
* * *
— А знаешь, Иван, — сказал как-то вечером Никита, взяв друга под руку. — Из такой деревни, где требуется приложить столько сил и стараний, чтоб вывести её в люди — стыдно убегать!.. — Берись за работу по-нашему... Только не поскользнись, не упади... Большая ответственность перед народом, перед партией и Советской властью будет... Помни об этом всегда... А то у тебя нет-нет да отрыгнётся старое.
Гудзя опустил голову, вспомнив случай с иголками.
— То безрассудство было, Никита Иванович... Я понял свою ошибку...
— Хорошая у тебя есть черта, Иван. Ты береги её. Это — откровенность.
Иван крепко сжал руку друга.
...А через неделю от полустанка Старая Гужа отошёл пассажирский поезд, увозя Никиту домой. Было грустно и тяжело видеть, как отойдя от перрона, на котором остались молодая девушка в кудряшках и сутулый, усатый председатель Совета, долго шёл за поездом Иван Гудзя. Шёл и махал рукой, вконец расстроенный тяжёлым расставанием. Рядом с ним шла и махала рукой Олёнка.
А поезд — ему нет дела до людских горестей и печалей — всё быстрее и быстрее уносил Никиту от маленького полустанка...
***
Повесть эта возникла так. Мы только что сдали с Никитой экзамены по основам марксизма-ленинизма и оба в приподнятом настроении вышли из института. Вдруг Никиту окликнули. Мы остановились. Девушка из канцелярии подала ему телеграмму. Никита быстра сорвал бандероль и, пробежав её глазами, вдруг сгрёб меня в охапку и закрутил на площадке.
— Стой, стой! — взмолился я, чувствуя как трещат мои кости.
— Да ты полюбуйся! На, почитай! На! Я прочёл:
«Едем целой бригадой Алтай экскурсию. Берегись. Олёнка месяц живёт без твоих писем. Достанется. Гудзя».
Я непонимающе пожал плечами.
— После! После! — схватил меня Никита. Бежим звонить в райком, в колхоз... Надо предупредить! Ты подумай только откуда едут гости-то. Из самой Западной Украины... Гудзя — председатель колхоза. Э, да тебе так ничего не понять... Я тебе непременно расскажу.
И он рассказал то, о чём было написано в этой повести.
Источник:
Шаргайта: повести и рассказы / А. Демченко. - Барнаул : Алт. краев. изд-во, 1952. - 118с.: ил.
Перевёл в текстовой формат Е. Гаврилов, 22 сентября 2015 года.