Кожевников Савва. В стране Алтай-кижи
- Информация о материале
Тракт в горах
Машина набирает скорость. Мелкий гравий стучит по кузову и редким градом рассыпается по откосу. Свистит осенний ветер.
Я приподнимаюсь в автомобиле, и смотрю вперёд, на прямую ленту тракта. По нему идут машины. Немного впереди нас — тоже легковая, виден, её номер. Дальше — целая колонна трехтонок, и ещё дальше... Машины, машины! Некоторые так далеко, что нельзя различить их контуры, видны только облачка пыли на голубом горизонте.
Но правую сторону тракта по широкой долине бежит с гор навстречу нам Катунь. За многие века после того, как спускался здесь ледник из гор в Западно-Сибирскую низменность, Катунь создала себе широкое русло и течет тут спокойно, переливаясь на солнце бирюзовыми струями.
Светло-серое шоссе уходит в голубую даль. В эту даль, в Алтайские горы, идут машины. Горы открылись сгущенной сизой дымкой, зубчатые, как причудливое сновидение. За вершину Бобыргана зацепились клочья облаков и застыли. Гора из легко-дымчатой постепенно становится темно-синей и грозной. Мы едем пять минут, десять, полчаса и никак не можем укрыться от этой горы. Автомобиль временами резко бросается в противоположную от горы сторону, прячется за скалами, а Бобырган смотрит на нас зорко и настороженно, кажется, он поворачивает свою скалистую голову, обвитую туманом. И только около Маймы, убедившись, очевидно, что мы не причиним никакого зла горам, сторожевой Бобырган утекает нас из виду, скрывается за какой-то сопкой.
Про Бобырган в Алтае бытуют величественные легенды. Здесь с каждой рекой, горным озером, высоким перевалом связаны страницы богатейшего эпоса, сотканного из ярких иносказаний и смелых гипербол.
В тихом алтайском поселке, на берегу Катуни, нам рассказали легенду о богатыре Сартакпае, первом здешнем строителе мостов. Это был большой и сильный человек. Однажды он бросил камень в гусей, и камень этот, перелетев через весь Алтай, упал у Чибита, на берегу зеленоводной Чуи. Многие богатыри брались за этот камень, но не могли сдвинуть его с места.
Решил однажды богатырь Сартакпай соорудить через Катунь гранитный мост. Слез с коня, уперся ногами в серые плиты. Алтай стал колебаться, лежащий камень рушиться, стоящий лес ломаться. Три вечерних зари бросал богатырь глыбы в многоводную реку. Ворчала Катунь, гневалась. Доволен был Сартакпай, потешался над Катунью. Но вот после четвертой зари вышел Сартакпай на работу, смотрит — года всё разметала. Шумит Катунь, смеется над Сартакпаем.
Алтайский богатырь, на плечах которого гирями висели баи и русские купцы, был бессилен проложить в горах дороги, соорудить через реки мосты. В сказочном образе Сартакпая народ воплотил свое горе и свою мечту.
До революции на Алтае не было дорог. В алтайском языке не имелось слова «колесо». Здесь были только тропы. Они лепились по торам, по отвесным карнизам, проходили по темным сырым ущельям. Одна нога всадника упиралась в скалу, другая внесла над пропастью, в которой где-то в темной глубине ревела горная река. А вот сейчас...
Впрочем, мы забежали вперед. Наша машина только еще идет на подъем. Около села Маймы высотомеры показывают 360 метров над уровнем моря. Здесь начинается Горно-Алтайская автономная область.
Долина Катуни постепенно становится уже. В какую-то неуловимую минуту горы обступают нас со всех сторон. Вокруг нет ничего, кроме их скалистых ребер. Местами скалы подходят вплотную к реке, поджимая к самому её берегу светло-серую ленту горного тракта. Лента то извивается, то смелым и широким взмахом избирается на карнизы, на выступы гор, к хмурым клочьям тумана.
Ревет Катунь. Она не похожа здесь на ту спокойную реку, какой мы видели её в бийских предгорьях, у ног Бобыргана. Кажется, это две разные реки. Там — обессиленная масса воды. Здесь — неуемный, бьющийся в скатах голубой зверь.
Около Манжерока какой-то другой Сартакпай пробовал преградить путь неукротимой горной реке. Катунь бьет грудью о камни, с ревом перекатывается через них. Непрерывный шум стоит в долине от манжерокских порогов.
Машина идёт по скале, падающей отвесной стеной на нескольких десятков метров. Внизу, стиснутая в каменных глыбах берегов, приглушенно гудит река.
Это первый бом Чуйского тракта. Здесь в старые времена с трудом проходила двуколка. А наш шофер невозмутимо ведет машину на второй скорости, и она легко, как по асфальту городского проспекта, проскальзывает бом. Позади остается лишь едва заметная струйка пыли.
Долины и перевалы, по которым проложен великий Чуйский тракт, являются одним из древнейших проходов из Азии Восточной в Азию Северную и в Европу. При прокладке колесного тракта через Улегемский хребет было установлено, что по перевалу Чике-таман проходила древняя дорога. На Катуни, напротив Кер-кечу, еще и сейчас заметны следы приспособлений для перевоза — дыры в уступах скал. Возможно, в древние времена здесь был устроен канатный мост китайского типа, подобный мостам в Юннане, Тибете и Гималаях. Кош-Агачская и Курайская степи, Чуйская и Урсульская долины усеяны древними могилами, разбросанными во времени на тринадцать веков. Но местам этим проходили великие переселения народов. Здесь разыгрывались сражения на развалинах царства Чингис-хана. Здесь разгуливали когда-то всё уничтожавшие полчища монголов.
Шли года, столетия, а горы Алтая оставались опоясанными лишь узкой вьючной тропой. На нашем пути встречаются иногда следы этой вьючной дороги. На Чике-Таманском перевале мы забрались на один из уцелевших обрывков тропы. Она идет дикими скачками, применяясь к каждому изгибу скалы, к каждому камню. Тропа то падает почти отвесно вниз, то растворяется в курумнике, то вновь карабкается на крутизну, доступную только алтайскому козерогу.
Пятьдесят лет назад приказчик при чайном караване, шедшем из Кобдо в Бийск, записал в дневнике:
«Чуйская дорога, составляет самый трудный участок пути. Она проходит в узкой долине р. Чуи, взвиваясь иногда на вершины отвесных утёсов. Местами дорогу перегораживают каменные отроги, через которые животное должно перелезти, а между тем с правой стороны у него отвесная скала, а с левой -обрыв в Чую. Чуть неверный шаг в животное вместе и грузом и людьми летит в реку».
В 1912 году было торжественно объявлено, что барнаульский исправник Лучшев и подрядчик Смирнов на месте тропы «проложили Чуйскую колесную дорогу». Недалеко от Ини на камне сохранилась надпись:
«1912 г. По распоряжению г. Томского губернатора князя С. А. Вяземского 7 мая 1901 года г-ном барнаульским исправником Ф. И. Лучшевым и подрядчиком А. С. Смирновым приступлено к устройству Чуйского колёсного пути. В настоящем году доведён до с. Онгудай, до Ер-бома второго. Работа закончена 1 сентября».
Кроме этой надписи, мало что прибавилось тогда на Чуйской дороге. По ней с трудом проезжали двухколесные таратайки, которые нередко ямщики подпирали собственными плечами. На Семинском перевале возчики распрягали лошадей и груз переносили на своих спинах. По Белому бому даже смелые всадники проводили лошадей на поводу, предварительно долго перекликаясь, чтобы не натолкнуться на встречного — двум лошадям негде было разъехаться. А настоящая дорога, которая дала бы человеку силу и власть над горами, жила только в мечте народа, воплощенной в образе богатыря Сартакпая.
Наша машина не уменьшает скорость. Она идет по тракту, с северо-запада на юго-восток, - на восход солнца, как поётся в алтайских песнях. Колеса мягко шуршат по широкому полотну. Навстречу несутся верстовые столбы и многочисленные условные знаки — молчаливые регуляторы автомобильного движения. То справа, то слева неожиданно возникают частоколы столбов по бортам дороги — они страхуют автомобили на опасных участках.
С белков бьет в лицо остуженный снегом горных вершин резкий ветер. Он пригасит к нам в кузов запахи альпийских лугов, алтайской осени. Но он же, как горный вентилятор, собирает поднятую встречными автомашинами пыль и осыпает нашу маленькую «эмку». Шофер не убирает руки с сирены. Здесь большое движение и много поворотов. Вот машина метнулась в сторону, забралась на какой-то выступ, вдруг закружилась по крутой петле, потом, как бы оправившись от минутного замешательства, снова мчится по прямой ленте — тракт выпрямился.
Он ещё совсем молодой. Этот горный автомобильный тракт. Первая скала была здесь взорвана в 1930 году. И в тридцатом же году пошла по нему первая машина. Труден был Семинский перевал. Случалось, срывались машины с Белого бома, часто мучились шофёры на Менах, почти всегда буксовали
грузовики на Красной горе. Но в ущельях и долинах Алтая гремел аммонал.
Строители рассекали горы, отвоёвывали у скал ровные и широкие террасы.
Прошло еще два—три года и через горные хребты были устроены удобные перевалы. Через всю Горно-Алтайскую область пролег Чуйский тракт — одна из самых красивейших дорог Советского Союза.
Чуйский тракт пересекает по диагонали всю область и является основной её жизненной артерией. Он начинается от Бийска и заканчивается за Кош-Агачем, у границ Монголии. По прямой — это триста километров. Но тракт настолько извилист, что когда вы проедете по нему из конца в конец на автомашине — счётчик будет показывать почти шестьсот километров.
От Чуйского тракта идут автомобильные дороги во все стороны области, в самые дальние аймаки.
«Тихий ход!» — предупреждает придорожный столб. Из зарослей лиственниц неожиданно возникает мост. Величественный и эпически спокойный, мощно распластавшийся над бурной рекой, он стоит здесь, словно сторожевой человек. Машина сбавляет скорость и, как прославленный алтайский богатырь Кускун-Кара-Матыр, который «через синее море по птичьему крылу переправился», — спокойно переезжает неугомонную и неприступную Катунь. Река, кажется, недовольна, она яростно набрасывается на столбы, сооружённые человеком, угрожающе урчит в водоворотах.
Пойманная молния
Первую остановку мы сделали на туристской базе Аскат, в двадцати километрах от тракта. Был вечер. Верхушки гор подернулись легким багрянцем. в ущельях сгущалась тьма. И только через расселины скал ещё прорывалось в долину солнце, переливаясь ярко-золотистыми блёстками на камнях высокого берега, на пожелтевших лиственницах.
И это был последний румянец увядающего дня. Из ущелий ползла на крутой склон осенняя ночь, вырывая у солнца то отдельное дерево, то прибрежный камень. День угасал где-то за Согонту. По преданию, гора эта—стрела легендарного Сартакпая, которую он пустил из Чемала не расстоянии двадцати километров.
В долину спустилась ночь. Тихо. Где-то сорвался с высоты камень, застучал о выступы гранита. И опять тихо. Даже Катунь, кажется, шумит как-то приглушенно. Eй равномерные всплески воспринимаются, как тихое биение собственного пульса.
В Аскате была шумная встреча. Но когда над туристской базой нависло чистое звёздное небо, никому из нас не хотелось нарушать покой ночи. Мы покинули берег реки и в небольшой уютной комнате стали молча изучать по карте (в который уже раз!) своё маршрут по Горному Алтаю.
На небольшом лоскутке, обведённом красной линией, напечатано: «Горно-Алтайская автономная область.
На западу и юго-западе эта область граничит с Казахской ССР, на севере и северо-западе - с Алтайским краем, в состав которого входит, на северо-востоке — с Кемеровской областью, на востоке — с Тувинской автономной областью и Красноярским краем, на юго-востоке — с Монгольской народ ной республикой.
На огромном пространстве Сибири Горно-Алтайская область занимает крохотный клочок. Но по числу квадратных километров (93,1 тысячи) она равна целой Венгрии.
Географы называют Горно-Алтайскую область складчато-глыбовой горнойi страной. И это верно. Вся её территория занята высочайшими альпами: Катунскими, Чуйскими, Теректинскими, Коргонскими, Тегерекскими, Чулышманскими. У Телецкого озера возвышается величественный хребет Карбу, переходящий на востоке в Кузнецкий Алатау.
Горы Алтая древни и величественны. Но они не подавляют человека. Вот за каким-то поворотом тракта встали грозные, голые скалы, темно-синие и угрюмые. Но вы не успеваете вглядеться в них, как появляются новые хребты и сопки, поражающие причудливостью линий и яркостью красок: то коричневых, то светло-зеленых, то белых и даже розовых. И чем дальше вы едете на юг, тем всё чаще встают перед вами то сине-полосатые склоны, то фиолетовые холмы, то ярко-желтые скалы. На горе Чаган-узун мы видели скалу, которая по богатству и яркости красок кажется застывшей, окаменелой радугой.
Из долин и ущелий горы осаждаются плотной островерхой тайгой. По северным их склонам громоздятся цепкие сосны, угрюмые кедры, могучие лиственницы, белостволые березы. Иногда они окружают невысокие сопки со всех сторон и окутывают их мохнатой шубой.
Горный Алтай — не только горная, но и лесная страна. Свыше пяти миллионов гектаров здесь занимают леса. Они начинаются со стороны западных и южных степей на высоте 350 метров над уровнем моря и смыкаются на севере и северо-востоке, через Кузнецкую тайгу, с низменной Сибирской тайгой. Верхняя граница леса проходит на высоте 2000—2400 метров.
В складках гор и увалах — непроходимые заросли смородины и калины. Весной по долинам гор ветер разносит пьянящий аромат цветов.
Многие горные хребты Алтая покрыты вечным снегом и огромными ледниками. Главный ледниковый узел находится на горе Белухе. Он занимает шестьдесят восемь квадратных километров. С ледников берут свое начало алтайские реки. В ущелье Аккем гремит беломолочная вода, в Турочаке течет спокойная зеленоводная Бия. За Семинским перевалом беспокойно стучит о камни неугомонный Урсул. На юго-востоке бешено мечется меж серых скал изумрудно-малахитовая Катунь. Ниже Бийска она соединяется с Бией и образует великую сибирскую реку — Обь.
На северо-востоке Горного Алтая играют всеми цветами солнечного спектра воды Алтын-коля — самого большого и самого живописного озера на Алтае. Озера и реки полны чудесной рыбы: в бурных потоках жирные хайрюзы жадно хватают крючок с приманкой. В заводях рек на блесну идет таймень. Из горных озер сети вытаскивают сига.
В девственных лесах и высоко в горах на отвесных скалах бродят копытные звери: сибирский козерог— тау-тэкэ, северный олень, марал, лось, джойран, кабарга.
Одну пятую часть всей пушнины Западной Сибири дает маленькая Горно-Алтайская область. Здесь водятся белки и лисицы, соболя и горностаи, рыси и медведи. В горных ущельях нередко можно встретить красного волка в снежного барса.
К востоку от озера Алтын-коль пятнадцать лет тому назад создан заповедник — один из самых больших в Советском Союзе. Площадь его — один миллион гектаров. Привольно здесь живут дикие звери. Соболь, который был почти полностью истреблён, снова появился на Алтае. Размножаются и идут из заповедника в охотничьи угодья белки, маралы, лоси.
Горный Алтай — богатейшая сокровищница растительного мира. Хребты его покрыты обширными альпийскими лугами. Здесь полторы тысячи видов растений — десятая часть всего ботанического состава территории Советского Союза. Здесь, в горных долинах и урочищах, формировалось ядро современной растительности Сибири, была родина многих лесных пород сибирской тайги, родина сибирского кедра, белой березы.
Ученые называют горы кухней природы. В горах, у предела растительности, в крайних условиях существования, быстрее всего идет великий процесс видообразования, когда один материнский вид распадается на цикл юных дочерних видов. Именно такой процесс рождения новых видов наблюдается сейчас в Горном Алтае, в долине реки Чуи, среди бобовых растений.
За последние годы на Алтае выявлено около тридцати видов растений, содержащих ценные эфирные масла. В каменистых россыпях здесь растет колюрия — растение, содержащее в своих корнях эфирное гвоздичное масло. Такое масло раньше добывалось лишь в тропиках. В этих же каменистых россыпях размножается панцерия, излюбленное лечебное средство на Востоке. В горных степях Алтая произрастает термопсис, заменяющий ипекакуану. На высоте 1500—1600 метров растет маралий корень — леузея, обладающая целебными свойствами маральих пантов.
Ранней весной, когда лежит еще снег в долинах, цветет фиолетовый маральник, замечательный кустарник солнечного Алтая. Затем появляется темно-голубая таранка, небесно-синий подснежник, розовые пионы, северные азалии, белые левкои. На склонах гор летнее солнце расстилает розовые ковры кипрея, синие ковры аконита и черно-синие ковры корона. Буйные цветы заливают Алтай кипящими волнами красок.
Один из путешественников по Горному Алтаю писал о нем: «Сравнивать силу и глубину впечатления от земли, от красок, от звуков, от запахов Горного Алтая ни с чем нельзя, природа всё здесь устроила на «превосходную степень». Можно только сказать, что в этой жемчужине Сибири сочеталось лучшее, чем гордится Тироль: лесные ущелья, горные реки, водопады; с лучшим, что есть в Швейцарии: озерами, снеговыми вершинами и долинами цветов».*)
*) Мариэтта Шагинян. «Собрание в Кош-Агаче».
Увлекательно путешествие по этой стране! Мы все немножко размечтались над картой, мысли носились то у вечных ледников Белухи, то около дремучей тайги Улагана, то у безмолвной каменистой пустыни Кош-Агача. И мы невольно вздрогнули, когда к карте неожиданно подошел старик Сюгунчи Тодышев, наш новый знакомый, и ткнув в неё своим старчески смуглым пальцем строго осведомился: — Новой?
Мы показываем ему год издания. Тодышев не смотрит. Он ведет пальцем по голубой линии, изображающей реку Катунь, перескакивает на зеленые пятна, на коричневые штрихи. Смуглое, широкое лицо его строго. Но вот около губ скользнула весёлая морщинка, глаза его ещё больше сузились. Тодышев доволен.
— Однако, верно новой. Слушай, товарищ, эти моя карта. Ай, якши карта!
Сюгунчи Тодошев показывает две точки: одну вверх по Катуни, другую где-то ниже Артыбаша и снова повторяет:
- Это моя карта.
Начался разговор о каргах. И мы узнали, как делается новая карта нового Горного Алтая.
В 1930 году на Алтай приехала экспедиция мелиораторов. Ей очень нужна была река Кебезень. Начальник развернул карту, показал по ней Тодышеву какую-то точку и попросил проводить туда экспедицию. Тодышеву стало смешно: там нет никакой реки. Однако начальник настаивал:
— Как нет?! Больше ста лет на всех картах она повязывается в этом месте.
Сюгунчи Тодышев повёл экспедицию.
Реки, в самом деле, не оказалось. Там, где она была обозначена на карте в действительности —бом Кэмингуэн. Угрюмый и опасный. Экспедиция едва по нему пробралась. А потом еще ехала день и ночь, и еще день и ночь. А когда очутилась ниже Артыбаша, Тодышев остановил лошадь на берегу небольшой горной речки и сообщил:
- Вот Кебезень.
Конечно, все обрадовались. Эта речка почему-то очень нужна была экспедиции. Начальник предложил присвоить ей имя проводника. Тодышев решительно отказался:
— Не надо реку называть Сюгунчи, не надо!
— Почему же ты отказался? — спросили мы Тодышева. Он окинул нас пытливым взглядом и с еле заметной хитрецой сообщил:
— Зачем реку Сюгунчи называть? Здесь все сюгунчи*.
* Сюгун - по-алтайски радость.
Сюгунчи Тодышев — проводник. Он проехал по своей стране около пяти тысяч километров. Только в одном году он шесть раз сопровождал туристов в Артыбаш, два раза — на водопад Бельтыртуюк, три раза — на Каракольские озера. Он ездил по Алтаю с экспедициями геологов, кинооператоров, мелиораторов, географов.
Мы видели, как Сюгунчи Тодышев сопровождал очередную партию туристов. Около Катуни он предложил остановить лошадей, подошел к реке, указал кнутовищем вверх по течению.
- Хороший река. - И не находя, очевидно, русского сравнения, добавил по-алтайски: — Ялкын ошкош яраш! (Красивая, как молния). Проводник стоял на сером камне, наполовину залитом водой.
Он пытался не только сооружать мосты и дороги. Он ловил молнии-ялкыны и прикреплял их к скалам: освещайте! Катунь может родить сотни таких молний, она — неиссякаемый источник белого угля. Двадцать молний уже вспыхнули в долинах Горного Алтая. Через несколько часов Тодышев остановит туристов около Чемальской гидростанции и торжественно объявит: «Ялкын ошкош яраш!»
Однако, беседа идет пока на берегу Катуни. Тодышев хозяйственно рассказывает о семинском камне, который обязательно нужно взорвать, чтобы он не мешал лесосплаву, о доннике, желтой люцерне и пыреях, которые, не сея, можно ежегодно собирать на многочисленных лугах Алтая и экспортировать во все районы страны, о колычакских золотых самородках, которые попадаются всё чаще и чаще.
А в это время в другой долине — Каярлыксой — по берегу реки идет старик-охотник Упай. За плечами у него висит старое ружье, на боку болтается патронташ. Но старик не смотрит ни на лес, где водится боровая дичь, ни на склон горы, по которому любят прогуливаться быстроногие косули. Упай вглядывается в берег речки, измеряет что-то шагами разговаривает сам с собой.
Нет, не на охоту вышел сегодня старик Упай. Ружье он взял по привычке. Упай изучает берег Каярлыка. Это капризная река. Поставишь нынче электростанцию, а через год, глядишь, она окажется на сухом месте. Упай не может допустить, чтобы колхоз, решивший строить электростанцию, совершил такую ошибку. Он всматривается в пенную воду реки, вслушивается в её сердитый рокот и мысленно представляет уже как будет обуздана колхозниками река и как мрачное ущелье озарится, словно молнией, электрическим светом.
Как сложилась песня
За катунским постом тракт поворачивает на юго-запад и едет по долине Семы. Горы раздвигаются, Кое-где попадаются поляны. И пахнет здесь чем-то знакомым, степным. Вдруг мы догадываемся: пахнет пшеницей! Откуда она в горах?
Машина вырывается из ущелья и перед нами открываются сопки и поляны, сплошь покрытые суслонами хлеба. Местами пшенице тесно в долине и она дерзко тянется к вершинам гор, плещется золотыми волнами по их отрогам.
Еще совсем недавно, до создания колхозов, алтайцы не сеяли хлеб. Но испокон веков народ мечтал выращивать в горах золотые стозерные колосья. В устном творчестве алтайцев жила легенда о ячменной лепешке, как о недосягаемой мечте.
Вот здесь, недалеко от тракта, на берегу реки Песчаная, откуда берут начало пять долин, в 1930 году возник новый поселок Бешпельтир, что значат на русском языке: «Устье пяти рек». В поселке был создан колхоз. В первый же год своей коллективной жизни алтайцы начали заниматься земледелием — посеяли 20 га ячменя. Осенью, когда собрали урожай, в Бешпельтире был необыкновенный праздник — праздник урожая. Алтайцы впервые испекли из собственной муки ячменные лепёшки.
В 1939 году колхоз засевал ячменем 169 гектаров и собрал в среднем по девять центнеров с гектара. В 1947 году бешпельтирцы сеяли уже сотни гектаров пшеницы, ячменя, овса и вырастили стопудовые урожаи.
Мы едем меж пшеничных полей. Где-то у речки стучит молотилка. По сопке расхаживают жнейки.
В новых долинах нас встретят хлеба других колхозов. В Горном Алтае хлеб растет сейчас на склонах всех гор. Даже в высокогорном Курае появилась золотая пшеница. Как вестник новой эпохи, светлой и богатой жизни, пришел хлеб в горы Алтая — хлеб, выращенный руками самих алтайцев.
...Мы минуем пшеничные полосы. Тракт поднимается все выше и выше. И когда он достигает альпийских лугов, мы попадаем в окружение отары овец. Она надвинулись на нашу автомашину, как туча, и остановила ее. Передние овцы стояли уже около автомобиля, а конец отары не был виден. Долина, кажется, устлана мохнатыми овчинами и тихонько колышется.
— Кит! — кричит по-алтайски шофер. Овцы отскакивают в сторону, но надвигаются опять, и тогда вновь приходится кричать «кит» и подавать гудки. Скоро это надоедает шоферу, и он уже не отнимает руки от сирены и зло ворчит: «Тесно, как в старом аиле, повернуться негде».
Из овечьего плена наш автомобиль вырвался только у небольшого поселка. Мы спустились в него сверху и, казалось, сразу окунулись в тишину. В долине одиноко дымились конусообразные аилы. Около них не было ни людей, ни скота. Люди ушли со стадами на пастбище.
Но нам посчастливилось. Тирпан Турпаев был дома. Он не ожидал гостей и смутился. Однако, гостеприимство прежде всего. И Турпаев, пожимая нам руки, спрашивает:
— Не табыш? (Нет ли новостей?).
Мы отвечаем по обычаю: «Табыш ёк», что значит — новостей нет, а затем, так же по обычаю, рассказываем новости.
«Не табыш?» — традиционный вопрос алтайцев при встрече. «В давние, худые времена», как поется в народной легенде, алтайцы жили отрезанными от мира. У них не было ни письменности, ни каких-либо средств связи. Они узнавали новости друг от друга, передавали их от аила к аилу нарочными. Сообщал кто-нибудь новость услышанную в городе или от случайно заехавшего в горы путешественника, и тот час же одинокий всадник скакал по горным тропам в соседнее урочище, заходил в первый же аил и передавал свой табыш — свежие новости. И вскоре другой такой же одинокий всадник скакал с этим табышем к другому урочищу.
Сейчас табыш несут газеты: в Горном Алтае издаются две областных и восемь районных газет. Табыш передается но радио (в области работает радиовещательная станция на алтайском и русском языках), сообщается по телеграфу, телефону, в письмах (в Горном Алтае установлен телеграф, создано семьдесят два почтовых отделения, 56 сельсоветов из 116—телефонизированы) Но старая привычка не отмерла. Спутники, встретившиеся на горной тропе, первым долгом спрашивают друг друга: «Не табыш?» И мы тоже спрашиваем Тирпана Турпаева: — Не табыш?
Турпаев сообщает о жизни колхоза и потом замолкает, ещё более смущенный. Он стоит перед нами небольшой, узкоплечий, в меховой шапке, задумчивые узкие глаза его поблескивают приветливо.
Колхозники артели прозвали своего пастуха «Унчукпас», что значит «Молчаливый». Мы не рассчитываем поэтому на длительную беседу. Нам хочется лишь раскрыть одну тайну. Пастух Тирпан Турпаев, этот скромный и молчаливый человек, сочинил песню. Песня эта облетела все долины и стала любимой в Горним Алтае.
— Как сложилась песня?
Турпаев не знает, как ответить. Он мнет в руках шапку, потом кладет ее на пожелтевшую траву, снова берег в руки и вдруг неожиданно сообщает:
— Сама сложилась...
Мы садимся на траву кружком близ Тургаева и делаем новую попытку раскрыть тайну рождения песни. Турпаев еще более смущается.
— Там, однако, совсем мало моих слов. Кто-то другой добавил.
Мы разбираем песню слово за словом и устанавливаем, что в ней, действительно, всего лишь три строфы Турпаева. Пастух сложил свою песню несколько лет назад. Он пел в ней о новой жизни, о радости, которую испытывает он, колхозный пастух, о богатстве родного Алтая, о Сталине. Еще до своего рождения песня пастуха Турпаева теснилась в груди каждого алтайца. И когда она родилась, народ услышал в ней свои слова и свои чувства. Песня пошла по долинам. К ней добавлялись новые слова, изменялись отдельные строфы, она обогащалась, крепла, становилась общей, народной. И сейчас ее поют во всех долинах Горного Алтая.
Алтайцы на редкость поэтически одаренный народ. За многовековую историю свою они накопили богатейшие сокровища устного творчества. Поэтические легенды алтайцев ярки, образны и величавы. В них каждое слово перевито иносказаниями, краски в них горят, как цветы Алтая, а гиперболы превосходят самую смелую фантазию. Сквозь тонкую узорность текста в сказках выступают богатыри народа, которые «годовое расстояние в одно мгновение пробегают», «на месячном расстоянии топот жеребца слышат», «через желтые степи, которых орлы не перелетают, словно вихрь проносятся».
Драгоценные сокровища народного творчества бытуют и до сих пор во всех долинах области. Народ любит свои легенды, в которых слабые становятся сильными, бедные побеждают богатых и злых.
В зимние вечера, когда в урочищах воет метель, в аилах у костров собираются люди и по нескольку вечеров подряд слушают, как чорчокчи (сказители) под аккомпанемент топшура рассказывают о победах богатыря Башпарака над семиглавым злым Дельбегеном, или о хитром бедняке Арбачи, который сжигает на костре злого и жадного бая.
Мы не слышали этих сказок. Но нам посчастливилось быть у колыбели новой поэтической легенды. Это было в поздний осенний вечер. С секретарем райкома партии мы приехали в колхоз и не нашли там ни одного человека. Люди, оказалось, собрались в аил сказителя. Сказка только началась. Чорчокчи играл запевку: «Под моими двумя пальцами струны твой, топшур мой, нежно звенит. Многочисленный народ наш побит, скрипка моя, слушать тебя»...
Сказитель сидел на почетном месте, слева от огня. Алтайцы, поджав под себя ноги, не отрывали от него глаз и жадно ловили каждое слово. Мы вошли незамеченными.
— А новую сказку можешь сочинить? — вдруг спросил сказителя секретарь райкома партии, большой знаток фольклора своего народа и начинающий поэт.
Сказитель смутился. Он боялся утратить авторитет первого певца долины. И хотел уже сказать: «Могу и новую», но решил не давать прямого ответа и спросил сам:
— А ты можешь?
Тут был постановлен на испытание авторитет секретаря.
— Я могу! Давай сочинять вместе.
Народ стал медленно выходить из аила. Когда рождается сказка — этому никто не должен мешать.
Секретарь райкома подбросил в костер сухих прутьев. Пламя метнулось по аилу и выхватило из темноты лицо старика-сказителя. Оно было сумрачно. У секретаря екнуло сердце: «Ничего не выйдет, засмеет народ». Он знал, что колхозники не ушли домой и ждут у аила. Как им покажешься на глаза без новой сказки?
Но вот секретарь райкома решился. Бьет по струнам самодельного топшура и начинает: «Семидесяти народам земли покойно жить не дававший, шестьдесят народов Алтая безвинно замучивший...»
Струны топшура замолкают. Секретарь ждет, когда старик подхватит сказ и поведет его дальше. Но сказитель молчит. И снова звучат струны секретарского топшура: «...ездивший на черно-бархатном коне богатырь медноплечий Дёк-Беко проживал в горах».
Чорчокчи оживился. Весело посмотрел на неожиданного соавтора своего и стал петь. Но он не сразу подхватил слова секретаря, а начал с запевки. Без этого нельзя — богатыри рассердятся. «Если в сказке ваше ими упомяну, вы на меня но сердитесь. — запел сказитель, — если ваши подвиги вспомню — вы на меня не обижайтесь. Не по своей доброй воле, по просьбе народа настойчивого я вас беспокою, сказку о вас начинаю».
Сказка началась. «Вместе с ним, медноплечим Дёк-Беко. — добавил к словам секретаря сказитель, — цепной собаке подобный, Ак-Беко жил свинцовоплечий». Сказка катится от слова в слову, от строфы к строфе. Злые богатыри хвастаются, издеваются, тиранит. НАрод стонет под игом их. Но вот из-под струн топшура рождается богатырь-избавитель Темир-Беко. «Медноплечий Дёк-Беко, дальше кровь проливать не будешь! У трудового народа родился сын. А среди табунов разномастных быстроногий родился конь». Начались битвы. «Затрещали соседние скалы, закачались деревья на дальних горах».
Секретарь давно уже отложил в сторону свой топшур и только подбадривал старика: «Вот так, вот так. Выйдет! Выйдет!» А старик пел: «Под пятиконечной красной звездой голубые горы озарились, все народы, трудясь сообща, живут светлой и радостной жизнью».
Было уже за полночь, когда секретарь райкома партии открыл дверь аила и крикнул народу:
— Товарищи, идите слушать, вышла новая сказка!
Там, где рождается пантокрин
Мы пересевали одну долину за другой, словно перелистывали страницы большой книги. И каждая страница открывала нам новое в жизни и труде чудесной страны Алтай-кижи.
У подножья Семинского перевала наша машина свернула с тракта к мы увидели высокую изгородь, темные скалы, молчаливый, спокойный, точно уснувший сосновый бор. И вдруг до нас донесся пронзительный свист. За изгородью, беспокойно насторожив уши, задвигались маралы. Мы подъехали ближе, маралы не убегали, но еще более внимательно присматривались к нам, принюхивались. Раздался снова протяжный свист, похожий на птичий. Это марал-вожак вторично предупреждал: «Берегитесь, едут незнакомые люди». Маралы перестали есть, смотрели не нас настороженным, выразительным взглядом, готовые вот-вот сорваться с места и унестись в горы.
Марал, пятнистый олень и изюбрь — редкие звери. Они водится только в Горном Алтае, Казахстане, Хакассии, Приморье. Вне СССР пантовые олени живут лишь в Монголии и Северной Китае.
Основной массив оленеводческих и мараловодческих хозяйств — Горный Алтай. Здесь шесть совхозов: Шебалинский, Нижне-Уймонский, Абайский, Кайтанский, Талицкий, Верх-Катунский. Еще один совхоз есть в смежном Горному Алтаю Солонешенском районе. Маралов разводят также и некоторые колхозы.
Марал — горный зверь. Его сердце, кровеносная система, дыхание, весь организм приспособлены к быстрому бегу и высоким прыжкам. Марал легко перепрыгивает двухметровую изгородь парка.
С давних пор так называемая «тибетская медицина приготовляет из рогов оленя разного рода целебные снадобья, которые, в зависимости от способа приготовления (порошки, пилюли, настойки), употребляются, как тонизирующее, повышающее жизненные силы человека средство, как болеутоляющее средство при родах, кровоостанавливающее и связывающее при ранениях, при желудочных заболеваниях, при половых расстройствах, при болезни легких и т. д. Тибетская медицина утверждает, что панты помогают от всех болезней.
Пантами давно интересовалась ученые Томского медицинского института, Московского института имени Склифосовского. Советские ученые создали из маральих и оленьих пантов специальное лечебное средство — пантокрин, имеющее чудесное свойство восстанавливать утраченные силы человеческого организма.
Вот мы находимся у одного из первичных источников рождения «Пантокрина» — в Шебалинском мараловодческом совхозе. Мы видим, как по огромному маральему парку торопливой походкой идет дедушка Михаил Алексеевич — старейший мараловод к пантовар, искуснейший мастер своего дела.
Старик открывает ворота соешника (сайки и сойки — маралята и маралушки от одного до двух лет).
— Мори-мори-мори-морюшкп, морюшки, — зовет он маралят. Тихий голос его проникнут лаской и добротой.
Маралята уже встрепенулись, насторожили уши, навострили глаза. Они принюхиваются, потом неожиданно от какого-то резкого звука срываются с места и несутся в другой конец парка. От стада отделяется маралёнок, со смелым взглядом и темной взлохмаченной шерстью.
— Шурик, Шурик, Шурик, — тихо зовет его Михаил Алексеевич. «Шурик» подходит. Дед гладит его, обнимает, нежно целует в голову, дает припасенный для него вкусный жмых.
— Этот ручной, — говорит дед. — Его выпоила телятница наша, Евдокия Николаевна.
В маральнике есть еще «воспитанники» — «Бальер», «Митрий», «Серьга», «Файка». Все они выхожены человеческими руками. С красавца «Бальера» весной прошлого года сняли первые панты. Привычный к людям, он легко зашел в панторезный станок, и оставил там свои увесистые рога.
Михаил Алексеевич отлично знает всю историю маральника, на котором он провел добрую половину жизни.
—Однако, году в тысяча восемьсот девяностом, — рассказывает он нам, —известный в здешних местах крупный кулак и торговец Попов привёз из Монголии две пары маралов! С этого он и начал хозяйство. Эксплуатируя дармовую рабочую силу—батраков, он скоро разбогател и сильно приумножил стадо.
Пантачей держать был резон. Маральи панты возил Попов в Китай, за две тысячи вёрст, горами да ухабами, а все же оставался в барыше.
В то время появились маральники и в других наших местах—в Нижнем Уймоне, Абае, в Верх-Катунском, в Талице. Везде сейчас в эти местах мараловодческие советские хозяйства.
Зверю здесь жить в самый раз. Сказывали, раньше лавливали на Алтае диких маралов, да и сейчас они здесь водятся. Стало быть, природа по зверю. Вот оно и так.
— Двадцать лет я работал в батраках у Попова. Насмотрелся всего. Бывало, придет пора панты резать—а всё стадо вместе — и рогачи и стельные-маралухи, телята. Начнем гонять стадо, рогачей отбивать, ну тут такое подымается, прямо светопреставление. Лошадей в пену вгоним, с самих пот градом катится, все стадо позамучим, покалечим маралят, а рогач никак не дается.
Притащим пантача к станку, а он еле на ногах стоит, задыхается, ни жив, ни мёртв.
Тоже и панты резали, лишь бы спилить, о звере не заботились, а он, сердешный, с пристатку, да с жару выскочит из станка и тут же свалится, а после ключевой водицы наглотается—и конец ему. Вот оно и так.
Михаил Алексеевич не говорит о том, что представляет из себя маральник сейчас. Это видно и так. Печать культурного, образцового хозяйства лежит на всем. Стадо маралов разделено на шестнадцать групп — по полу, возрасту, упитанности, характеру. Вот сойки и сайки, вот рогачи, вот маралухи. Вот пантачи, отощавшие во время осеннего гона и состоящие на усиленном рационе.
В каждом зимнике рациональные, изобретенные совхозными рабочими ясли-кормушки. Кормление маралов раздельное. Каждая группа имеет свой рацион. Кормление—сложная работа. Недаром кормач в пантовом хозяйстве считается ведущей специальностью.
В первый раз я был в Шебалинском совхозе весной, когда там происходила срезка пантов. Срезка делалась на рассвете. (Днем нельзя—жарко, зверю тяжело). У панторезного станка люди переговаривались шепотом, не делали резких движений. Зверь очень пуглив. В страхе он начинает биться, может повредить, и оцарапать, а то и надломить рога.
В глухой ящик, с мягко обитыми подвижными, пологими крыльями, заводили большого, хорошо упитанного пантача. В глазах его было беспокойство. Осторожно, легонько его подталкивали сзади. Наконец пантач в станке, Внезапно пол уходил из под его ног, тело пантача повисало, подхваченное крыльями станка. Быстро, проворно работал бригадир. Морда зверя закреплялась в деревянном наморднике, комли рогов крепко перевязывались и закреплялись мягкой кожаной веревкой. Марлевая повязка закрывала глаза зверя. В сильных руках бригадира сверкал никель большой медицинской пилы. Бригадир протирал срезы дезинфицирующим средством, освобождал голову зверя, подавал ему пол и выпускал на волю. В три прыжка зверь оказывается далеко от станка, в отстойнике и, потряхивая непривычно легкой головой, уже пощипывает травку.
Пантоварный мастер — все тот же дедушка Михаил Алексеевич. Над кипящим котлом, заваривая панты, он шептал — отсчитывал секунды. Воздух панторезки был насыщен специфическим сладковатым, приторным запахом испарений.
В нынешний наш приезд мы не могли наблюдать резку пантов—была уже осень. Но мы видели, как вырос совхоз за эти годы. Появилась электростанция, построены новые дома, столовая, опытный двор, конюшни, коровник. Увеличилось поголовье маралов. В совхозе появились знатные новоселы — пятнистые олени, уроженцы Дальнего Востока.
Когда мы покидали совхоз, солнце уже клонилось к вечеру. Маралы и пятнистые олени провожали нас настороженным взором, чутко прислушиваясь в шуму.
Перевалы
...Алтай громоздится все выше и неприступнее. В притрактовои селе Черга мы были на высоте около 500 метров над уровнем моря, а в Шебалино — уже на 850. А машина все идет на подъём. Еще несколько рывков, смелых, почти акробатических трюков — и мы поднимаемся на 1125 метров от уровня моря. Горы хмурятся. Клочья тумана неподвижно висят, как лишаи, на серых глыбах ущелий. Реки ревут беспокойнее и грознее.
За деревней Топучей, с моста через Сему, сказалась первая снеговая вершина — шапка горы Тарлык(Сарлык?). Тракт метнулся в сторону. Учащеннее застучал мотор машины. Вновь начался подъём на перевал.
Дорога врывается в глухую таежную заросль. Сначала нас обступают лиственницы. Они словно выстроились по бортам тракта и приветливо помахивают своими пожелтевшими ветвями. Но вот начинают изредка мелькать белые смолы берез, из густой чащи вытягивает на солнце свои перистые руки рябина. Кое-где тайга раздвигается, выступают черные плеши пожарищ, обгорелые пни, мрачные скелеты деревьев.
Мотор воет. Машина, мечется из стороны в сторону. Исчезли куда-то лиственницы, убрали свои руки рябины. Остается один кедрач, коренастый и угрюмый.
Первый раз я поднимался на Семинский перевал в конце июня. За час подъема я наблюдал здесь смену нескольких времен года. У подножья перевала отцветали огоньки, трава стояла по пояс человеку. Колхозники выходили на покос. Здесь было лето, конец июня, каким мы привыкли его видеть. А через несколько сот метров началась весна — перед нами раскинулись оранжево-яркие поляны. Еще выше—мы неожиданно увидели желтые лилии, малиновые лепестки лесных пионов. На солнечных полянах перевала цвели подснежники и анютины глазки. Около высотной арки лежал снег, миновав его, мы наблюдали обратный ход времени.
Семинский перевал — высшая точка Чуйского тракта — 2200 метров над уровнем моря. Мы, наконец, вырвались из плена гор. Они отступили и, кажется, немного пригнулись. С перевала открывается замечательный вид на Теньгинскую долину и на снежные вершины Терехтинского хребта. В отдалении белки сверкают серебром, а горы рдеют голубым светом, как вечернее небо. Мне удалось однажды наблюдать отсюда горы вечером, когда садилось солнце: белки сверкали расплавленной медью, небо было оранжево-красным, а облака на горизонте, внезапно вспыхивали, казалось, они горели.
Не проезжал еще через Семы тот путник, который не остановился бы на перевале. Арка, воздвигнутая на горе строителями, вся испещрена надписями «на память».
Под семинской аркой проехали тысячи автомашин. Они провезли под ней в горы сепараторы для маслозаводов, запасные части к сельскохозяйственным машинам, бензин для заправочных колонок, мануфактуру и мыло, обувь и шелк для аилов. Они ехали с гор с маслом, сыром, кожами, мясом, медом, орехами, пушниной. На легковых машинах и в грузовиках туда и обратно едут люди: пастухи и зоотехники, педагоги и вязальщицы, инженеры и трактористы, геологи и колхозные бригадиры, избачи и альпинисты...
Под семинской аркой шагает в горы новая социалистическая культура, новая жизнь солнечного Алтая.
...Машина спускается и долину зеленоводного Урсула. Горы снова сдвигаются. Легкий ветерок несется над рекой и трактом. Один за другим остаются позади нас алтайские селения: Туехта, Усть-Каракол, Курата, Шашакман. На улицах, рядом с бревенчатыми избами стоят ветхие аилы. Это осколки старой нищенской жизни. Их остается все меньше.
В долине Урсула мы побывали в Каярлыке — в колхозе «Дьяны дьол», что значит — новая дорога. Здесь всюду навален лес — у школы, у клуба по обочинам улиц. В поселке давно нет аилов. Но колхозникам уже мало иметь избы. На одном из своих собраний они приняли решение на каждой усадьбе построить дом с тремя комнатами, с верандой, с палисадником. Для новых построек заготавливается лес. А старик Упай ходит по берегу реки Каярлык и выбирает место для сооружения колхозной электростанции.
На месте былых вековых кочевий в Горном Алтае выросло 273 колхоза. Вместо крытых корою аилов во всех долинах выстроены поселки — жилые теплые дома, школы, больницы, клубы.
По-прежнему, как и раньше, в долинах Алтая вьются сизоватые дымки. Но они поднимаются к небу не из узких отверстий, а из труб новых домов маслодельных и сыроваренных заводов. Девяносто заводов Горного Алтая ежегодно дают стране тысячи центнеров масла и сыра.
В Караколе мы осматривали механизированный по последнему слову техники один из крупнейших в Горном Алтае маслозавод, а потом снова поехали в глубь Алтая.
...Шоссе извивается по узкому ущелью. Тракт огибает каменистые мысы, на несколько минут вырывается в степную долину, а потом неожиданно взбирается на гранитные выступы скалистой горы. Мотор снова воет. В нос бьет запах бензина. Разговор в машине замирает. 312 километров, 313, 314. Повороты, повороты...
— Не считаете, сколько их?
Это спрашивает шофер. Я их не считаю. Смотрю на предупреждающие надписи — «тихий ход» — и мне кажется, что вот, вдруг, не хватит силы у мотора, и машина покатится вниз, в пропасть.
Мы невольно ежимся. Шофер отчаянно крутит руль. Кажется, он даже побледнел. Позднее он сознался, что машина поднималась на перевал с поломанными тормозами.
Но вот и 315-й километр. Под ногами у нас — начальная точка подъёма. Мы видим серые петли шоссе, которыми с верхушки и до самого подножья перевита гора. На вершине горы надпись: «Вышка перевала Чике-Таман, высота 1360 метров».
На юге видна Ульгуменская долина. Она уже наполнена тенью вечера. Над Б.-Ульгуменом, высоко в небе, медленно плавает ястреб. А ещё выше его, на горизонте сверкают Яломанские белли. В апреле 1922 года отряд частей особого назначения под командой Ивана Долгих совершил через эти белки свой легендарный поход.
«...Рано утром отряд двинулся на страшный Яломанский перевал. Утопая поминутно в снегу, который местами был в человеческий рост, мы медленно двигались вперед. Не было слышно ни шуток, ни смеха. Мороз крепчал. Даже на привалах нельзя было разводить костров... Отряд дошел до крутого спуска и остановился, не решаясь двинуться дальше. Момент был напряженным. Но вот первый красноармеец начал спуск, за ним второй, третий. Беспрерывно двигаясь, мы одолели восемь спусков. Но трудности все увеличивались».
Это из воспоминаний товарища Долгих. А вот выписка из приказа помощника главкома по Сибири:
«...Потеряв при подъеме и спусках до 100—150 лошадей и таща на своих плечах пулеметы и седла, они спустились на рассвете в долину реки Катанды и внезапным ударом захватили весь бандитский гарнизон, в том числе самого Кайгородова». Белогвардейская банда была ликвидирована.
...Из гранитной щели неожиданно вырвалась Катунь. Тракт снова пошёл по её долине. В старину здесь была переправа. Колёсная дорога шла по правому берегу реки до Яломана, а потом, после вторичной переправы, — до Ини. Вторая тропа извивалась по левому берегу, через трудно переходимый хребет Ууркош, в долину Большого Яломана. Это был страшный путь. «Уурвош» по-русски — тяжелый вьюк.
— Перебирались мы по этой тропе с одним своим другом, — рассказывал нам старый житель этих мест Шераборин. — Забрались на Ууркош, друг мой взглянул вниз, побледнел весь и от страха закрыл глаза. Так с закрытыми глазами и съехал.
Автомобильный Чуйский тракт идет левым берегом Катуни, среди выемок и серых камней. Путь здесь вырублен в скалах. Машина движется по бомам: Кор-Кечу, Ууркош, Кынгар, Айрындаш. Временами вырывается из-под бурых скал Катунь и вспыхивает нежной бирюзой, словно озаренная внутренним светом. Автомобиль скользит по каменным нишам, пробегает между гранитными щёками.
Вдоль каменистой стены, выложенной по краю бома, чьей то заботливой рукой посажен маральник. Ранней весной от цветения маральника стоит здесь фиолетовая дымка.
Большие новости
Водителем нашей машины был Чупаков. Петя Чупаков. Это очень искусный шофер, рубаха-парень и неудержимый фантазер.
— А знаете, на Большой Сумульте алтайцы к ружьям мушки делают из золота. А что им не делать, когда там самородков — тьма!
Эту «новость» он сообщил нам, когда мы едва, выехали из Маймы. Путь наш был дальний. Мы должны были пересечь Горный Алтай по Чуйскому тракту от северной его границы до южной. А Пётр не любил молчать.
— А знаете, — спросил он нас на Семинском перевале, — на Белухе нынче нефть открыли. Так прямо фонтаном и хлещет!
Чулаков вел машину мастерски, пожалуй, даже вдохновенно и уж, конечно, по первоклассным правилам уличного движения. Грациозно выбрасывал электросигналы (« По всему тракту только у одной машины и есть такие сигналы!») и то и дело давал предупредительные гудки («Во всем Алтае нет ни у кого такого гудка!»). А когда, мы останавливались, чтобы сделать очередной фотоснимок, Петр любовно обводил взглядом горную панораму и сообщал:
— А знаете, за Кураем обнаружена целая гора магнитного железняка. Богатства там — видимо-невидимо!
Осень. Ветер гонит по тракту сухие листья. В зарослях кедра и сосен появились желтые полосы. Но это не левитанский пейзаж. Алтай освещен ярким солнцем и кажется окутанным какой-то беспредельной солнечностью и голубизной. Осенний Алтай невольно ассоциируется с урожаем, с обилием, с богатством.
Народ, который живет здесь, буквально влюблен в свой чудесный Алтай. Он превознес его в своих многочисленных былинах и сказаниях, воспел в сотнях своих песен и наградил самыми возвышенными и красивыми эпитетами: голубой, золотой, солнечный. Он и себя назвал: Алтай-кижи, что значит — люди Алтая.
Народная фантазия страстно хотела, чтобы горы Алтая были так же богаты, как и красивы. И алтайские сказители создавали легенды и передавали их из поколения в поколение о белых скалах (ак-кая), из которых богатыри когда-то брали железо и ковали чудеснейшие вещи, о сумультинских золотых самородках, о чудодейственных водах. Это была мечта о металле, о культуре, о богатстве недр.
Но Горному Алтаю был издавна вручен аттестат на бесплодие. Царские геологи вынесли ему жестокий приговор: «Здесь мертвые, безрудные камни».
Первый раз мы ехали по Горному Алтаю в дни блестящего кружения всех этих пророчеств. В Горно-Алтайске тогда только что состоялась конференция геологов.
— Мнение о бедности Горного Алтая полезными ископаемыми, — заявил на этой конференции маститый ученый академик В. А. Обручев, — опровергается окончательно и не должно больше фигурировать в литературе.
Люди, с которыми мы встречалась и говорили, возбуждены и буквально захвачены открытием ископаемых богатств. Первым долгом о недрах заговорил с нами и секретарь обкома партии.
На столе секретаря обкома лежали рядом со скульптурами талантливого самоучки Ярымки Мечешева образцы полезных ископаемых.
В Аскате мы просили сказителя спеть под топшур алтайские легенды о золоте. Он посмотрел на нас недоумевающе и спросил: «Разве вы не слышали еще, что в Колычаке найден уже второй самородок».
В Чаган-Узун мы приехали поздно ночью. Нас встретил теленгит — колхозный сторож.
— Как, проехать к геологам? Сторож молчал.
— Я по-русски бельбес.
— Где тут нижний стан разведчиков? Не понял.
— Где ртуть? Ртуть...
— А, ртуть. Ртуть знаю!
Мы не слышали докладов геологов на их конференции. Но уже на половине пути нам было известно почти все, о чем говорили на конференции, ибо на вопрос:
— Не табыш? (Нет ли новостей?) — нам сообщали: «Ой, ой, деян табыш» — большие новости — и рассказывали об открытиях полезных ископаемых в горах Алтая.
Многие годы изучают недра Алтая советские геологи. Они побывали за это время на вершинах многих гор, и в узких ущельях, и на берегах бурных рек, и в таежных чащах. Это была работа полная приключений, невероятных трудностей и нередко — героизма. Горная страна из месяца в месяц в паспорт свой заносила все новые цифры, новые «приметы». Горы её, долины и берега рек стали как бы прозрачными для мысли и недра засверкали.
Конечно, нефти на Белухе нет. Нет и горы магнитного железняка. Все это — фантазия алтайского шофера, который хотел бы как можно в более пышные одежды нарядить свой возлюбленный край.
— А знаете, — сообщил нам шофер в Ине, — около Белого бома есть огромная мраморная гора.
На этот раз сообщение Петра оказалось без фантастических измышлении. Не более, как через час мы ехали уже по Белому бому. Машина шла по петлистому тракту, замощенному мрамором самой природой. Борта тракта выложены вместо булыжника белыми кусками красивейшего камня. Это возможно только в Горном Алтае!
В этот же день мы были у подножья Акташ-горы. По внешнему виду гора эта ничем не отличается от десятков других алтайских гор, у которых мы побывали. Она поднимается над уровнем моря до трех тысяч метров. Вершина её почти круглый год покрыта снегом. Тысячелетия стояла гора и тысячелетия свистел в ее кольцах суровый ветер.
В годы Отечественной войны, когда немцы приближались к Донбассу, и донбасские шахтеры были вынуждены собственными руками взорвать Никитовский рудник, дававший стране ртуть, гора Акташ раскрыла перед людьми свои богатства. Горняки пробили на гребне её штольни и стали добывать там киноварь — руду с красноватыми прожилками, в которой застыла когда-то серебряная вода — ртуть.
Отгремела война. Восстановлен и вновь работает Никитовский комбинат. Но не затихла работа на Акташ-горе. Из года в год растет здесь промышленный городок. Пока его называют скромно: «Средний стан». Там, в шести километрах от подножья горы, воздвигнуты дома для рабочих, контора рудника и завода, школа, клуб, баня. Но это только начало. Показывая на широкую просеку, идущую по склону горы на рудник, нам с гордостью сообщали:
— Здесь пройдет высоковольтная линия от гидроэлектростанции на гору. На Среднем стане вырастут новые образцовые дома для шахтеров, будет установлен радиоузел, построен кинотеатр, возникнут скверы.
Горный Алтай давно уже даёт стране золото, мрамор, вольфрам. Он начал давать и серебряную воду — ртуть.
Красив и богат Горный Алтай. Большие новости в стране Алтай-кижи!
Время новое летит-гудит
За городкам Иня тракт резко поворачивает на юг. Машина идет в Кош-Агач. Петр Чупаков по-прежнему неутолим. Он бережно проводит свою «эмку» по отвесным бомам, почти не убирает руку с гудка и успевает приветствовать водителей встречных машин.
— Чичинов, здравствуй!
Из кабины трехтонки выходит смуглолицый алтаец. Он весело смеется и крепко жмёт руку Чупанову. Она давнишние друзья.
Когда машина снова тронулась в путь, Чупаков сообщил нам:
— Помощником у меня был. Парень, скажу, — золото.
По тракту беспрерывно идут автомобили. Автомобиль вошел в быт алтайцев и про него уже сложили песпи:
Я сегодня встретил на дороге
Быстрого, как молния, коня:
Голубой, безхвостый, круглоногий,
А в глазах больших — снопы огня.
Он летел-гудел. И вот большая
Радость пенится в моей груди: Это счастье новое Алтая,
Время новое летит-гудит.
Время новое летит-гудит по Горному Алтаю!
«Чудные долины Алтая слишком хороши для номадов, которые не умеют
поднять богатства края», — цинично восклицал когда-то царский путешественник по Алтаю.
Прошло тридцать лет, как «номады» освободились от колониального гнета. Алтайцы выпрямились во весь свой роет и начали вместе со всеми народами социалистической страны преобразовывать свой край.
Не узнать сейчас долин Алтая. Шестьсот с лишним километров тянется Чуйский тракт, построенный буквально за несколько лет. Сотни машин ходят по этому тракту и по нему же пришли в Горный Алтай тракторы, комбайны, жатки, сепараторы.
Долины гор усыпаны суслонами хлебов. Тучные снопы ячменя и пшеницы не умещаются на ровных полянах и смело громоздятся на горы. Вчерашние кочевники, объединившись в колхозы, научились хлебопашеству.
Извечно кочевой народ перешел на оседлость. Образовались десятки новых сёл. В них появились не только дома и банил, но и больницы и клубы, школы и детские ясли. В аилах вспыхнули электролампочки, и горам и ущельям протянуты металлические провода телеграфа и телефона.
В Чуйской долине мы часто вынуждены были останавливать машину и пережидать пока тракт перейдут стада.
Но особенно часто мы были вынуждены делать остановки в Курайской степи — в высокогорном плато. Курайская степь — это, собственно, не степь, а высокогорная каменистая полупустыня, зажатая со всех сторон Чуйскими альпами и Курайским хребтом. Есть только один лог между этой горной грядой — Соконда, что по-русски значит — мороз. Как из мешка, летят на степь из этой Соконды холодный ветер, и над пустыней клубится буран, как белые облака.
Курайская степь на первый взгляд кажется бесплодной. Её каменистая, иссушенная солнцем почва едва покрыта редкой худосочной травой. Только изредка можно встретить здесь низкорослую карагану (по-русски — старый лес), которая за много десятков лет роста едва достигает полутора метров. Подобно лишаям, гнездятся здесь на камнях пучки катюр-элюна да шелестят на ветру реденькие, проволочно-жесткие стебли чия. Но именно эти неказистые пучки и жесткие стебли являются великолепной базой развития на этом высокогорном плато мощного животноводства. Катюр-элгон — лучший корм для овец, а чий—лакомство верблюдов. В высокогорной степи пасутся десятки тысяч голов колхозного скота.
В эту высокогорную Курайскую степь держит курс наша машина. Горы уступают нам дорогу не сразу. Они то теснят тракт к обрывам, то неожиданно выходят навстречу и могучими своими кряжами перегораживают путь. Только у Курая горы отходят за Чую и тракт вырывается на простор. Навстречу нам летит тугой ветер, в вихрях его кружатся и звенят мелкие гальки.
— Эзень! (здравствуй), — кричим мы алтайцу.
— Эзень бар! — отвечает всадник и подъезжает к машине. Это колхозный пастух.
Мы встретились с ним на земле, закрепленной за колхозом навечно. Стадо угрюмых лохматых сарлыков разгуливало вокруг нас. На склонах окрестных гор паслись отары овец. Близости реки важно расхаживали двугорбые верблюды.
— Не табыш?
— Табыш ек, — отвечает нам алтаец.
Потом мы узнаем от него, что в колхозе 80 дворов, и что имеет он девять тысяч голов различного скота. Больше ста голов в среднем на хозяйство. До какая же это новость! Это обычное явление.
В Горно-Алтайской области уже десятки колхозов имеют от семи до пятнадцати тысяч голов скота. Но, кажется, самое большее количество скота ходит на пастбищах колхоза «Мухор Тархата» — свыше двадцати трех тысяч овец, коз, сарлыков, коров, лошадей, верблюдов. От самого русла реки Чуи и до Сайлючемского хребта, тянутся его пастбища. Здесь как и во всей Курайской и Чуйской высокогорных степях, зимой почти не бывает снега и скот круглый год содержится на подножном корму.
«Хорошо пасти — значит хорошо ходить», — говорят здешние пастухи. И пастухи изо дня в день, из месяца в месяц, круглый год, ходят со своими стадами по каменистой степи. Сколько делается шагов, сколько приводится ночей у одиноких костров! Иногда, перегоняя свои стада, пастухи откочевывают до ста километров от усадьбы колхоза.
Нелегка работа людей на дальних пастбищах, особенно в зимнее время. С Чуйских альп веют холодные ветры, поднимают в степи тучи накаленных морозом песчинок. Пастухи прячут свои стада в глубоких балках и ущельях, а сами спасаются у костров. На отдаленных высокогорных пастбищах, как и на нейтральной усадьбе колхоза, люди живут и трудятся по законам и обычаям социалистического общества. Они берегут народное добро — колхозный скот, соревнуются за полное сохранение молодняка, улучшают породу скота. По Чуйской степи пасутся овцы— «теленгитки», новая порода, выведенная в колхозе «Мухор-Тархата». Овцы «теленгитки» не боятся суровых зим и дают прекрасную тонкорунную шерсть.
На дальние тебеневки приходят газеты, журналы, приезжают красные юрты-передвижки. Здесь трудится советский человек.
В Курайскую степь мы приехали в яркий солнечный день. Чуйские Альпы здесь придвинулись ближе к тракту, и серебристый отблеск их снежных вершин, казалось, был разлит по всей каменистой степи. Было тепло и тихо.
— Такие дни раз в году здесь бывают, — сообщил нам сторож оросительной системы Белкой Кумышев, когда мы стояли с ним на берегу изумруднозеленой речки Ак-Тура.
Плотина реки была закрыта, уровень воды быстро повышался. Казалось, она вот-вот вырвется из берегов. Кумышев оборвал разговор и ловким движением открыл большой деревянный заслон. Вода хлынула. Изумрудно-зеленая Ак-Тура изменила свое русло, потекла, по каналу.
Потом мы видели, как горная снеговая речка бросилась в распределитель, в оросительные каналы и многочисленными ручьями разлежалась по поливным бороздам.
Белкой Кумышев, колхозник степной артели «Ленин дёл», первый сторож оросительной системы, откинул в бороздах железные щиты. Началось орошение издавна бесплодной, сухой степи.
В этот же день мы были на другом участке Курайской степи. В нескольких километрах от посёлка, на высоте 1580 метров над уровнем моря; институт растениеводства Академии наук испытывает несколько сот названий сортовых зерновых и овощных растений, кормовых трав, силосных и технических культур.
В конце августа в Курайской степи зрел ячмень, дружно наливались черно-абиссинские, аравийские и египетские пшеницы, монгольские и алжирские овсы, росла люцерна, эспарцент, американский пырей, прекрасно развивались редис, свекла, китайская капуста, салат.
Курайская степь меняет свою репутацию. Пройдет ещё несколько лет, и каменистая пустыня превратится в высокогорный цветущий оазис:
Неузнаваемыми становятся долины и степи Горного Алтая! Время новое летит-гудит по Алтаю. И поют на Алтае новые песни: В дни былые о смерти скорой
Мы мечтали. А вот сейчас
Жить бы столько же сколько горы, —
Так светла теперь жизнь у нас!
Машина идёт в Кош-Агач. Последние километры пути. За Кош-Агачем будет еще один—два аила, а потом — граница. Через час мы пожмем руки отважным пограничникам, охраняющим богатство и красоту социалистической Родины.
Источник.
Алтай. Литературно-художественный и общественно-политический альманах. № 1. Издание газеты «Алтайская правда», Барнаул, 1947.
Перевёл в текстовой формат Е. Гаврилов, 4 октября 2015 г.