Никифоров Н.Я. Аин-Шаин-Шикширге.

Информация о материале

Об авторе: Никифоров Николай Яковлевич

* * *

(Был) старик Олокшин; у него было три дочери и буро-пегий конь; (были еще) девять хороших зайсанов и бий Тойбон-каан.

Однажды от девяти хороших зайсанов и от Тойбон-хана пришел к нему посол. У основания земли и неба есть хан Кулузун; нужно повоевать его народ; Олокшин на буро-пегом коне состарился; крепкие кости затвердели, клыки—зубы обкрошились, черная голова поседела.

Он говорит: «чем трем дочерям родиться, лучше бы родился один сын».

Берет в руки потник величиной с луг (кубу калан), бронзовым седлом «арташ» седлает буро-пегого коня, черный лук «арагай» кладет на плечи; старик думает отправиться в путь.

Старшая дочь прибежала бегом, схватилась за чембур и говорит: «Пришли твои старческие годы, крепкие кости затвердели. Вместо тебя я поеду».

(Олокшин) снимает золотую курме о шестидесяти шести пуговицах и отдает панцирь о девяносто девяти пуговицах.

(Дочь) завьючивает на свою спину черный лук «aрагай»; села на буро-пегого коня; косу с золотыми шанка(Шанка— мишура, заплетенная в косу – Г.П.), блестевшую, как небесные звезды, заложила за плечи. Встречающиеся высокие горы переваливает, большие реки перебродит.

Из пазухи Темир-Тайги (железной горы) выбежала черная лисица с девятисаженным хвостом и побежала на гору; буро-пегий конь испугался и повернул назад. (Она) не справилась со ртом коня и сделалась без чувств.

Когда очнулась, (видит) стоит у железной коновязи.

«Эта девица (говорит Олокшин) тамга! Оттянула мою поездку. Будет мне выговор от девяти хороших зайсанов и от Тойбон-хана».

Снял (с неё) свой черный панцирь и свой черный лук «арагай».

«Придется видно самому ехать».

Средняя дочь прибежала бегом, схватилась за конский повод.

«Старый человек, сиди! говорит, я поеду за тебя».

«Эти негодные девки (тамгалар) оттягивают только мою поездку; доведут они до того, что отрубят мне мою черную голову!»

Девица надевает черный панцирь, черный лук «арагай» берет на плечи и, сев на буро-пегого коня, отправляется.

Из пазухи черной тайги выбегает черная лисица с девятисаженным хвостом. Буро-пегий конь бросился назад.

(Девица) не могла сдержать рот коня и сделалась без чувств. Когда очнулась, стоить у железной коновязи.

«Не умер пока, но видно я умру, не ушел пока, но видно я пойду» (говорит Олокшин). От девяти хороших зайсанов, от Тойбон-хана неминуче будет выговор».

Младшая дочь прибежала бегом и схватила за чембур коня.

«Я, говорит, поеду. Тайбон-хану-бию сама лично дам ответ».

Надевает черный панцирь, панцирь не налазит на плечи.

«Этой дочери, видно, сегодня не уехать». (Говорит старик). «Этот черный панцирь нужно расставить!»

День и ночь мастерил, увеличил панцирь.

Надела черный панцирь, взвалила на плечи черный лук «арагай». Косу с золотыми шанка на шею и плечи кинула и села на буро-пегого коня.

Когда Олокшин завьючивал сто маралов, спина коня не гнулась, (а теперь) конь ступает по твердой земле (нога уходит) в землю по щетку, а на мягкой земле конь тонет по колено.

Приехала к пазух черной тайги, опять выбежала черная лисица с девятисаженным хвостом. Буро-пегий конь повернул назад, (но она) разодрала рот коню до ушей и удержала его.

Выдернула стрелу о девяти глазках, выстрелила, и стрела черную лисицу пригвоздила к черной тайге. На рысях подбежала, выдернула стрелу.

Вместо лисицы оказался отец с простреленной насквозь сухой спиной.

Она говорит: «Старый человек! Что вы делаете, на дороге встречаете проезжего?»

Ударила Олокшина ладонью и отправила домой. Девочка (кыз-чагаш) едет далее.

Приехала к девяти хорошим зайсанам и к бию Тойбон-хану, к железной коновязи Тойбон-хана. Сняла с себя черный лук «арагай», прислонила к железному орго (дворец) хана; железный орго покосился на бок.

Войдя (в орго), села пониже огня(Буквально «сила у ног огня», ог аягы, т. е. между огнем, который разводится посредник аила и дверью – Г.П.).

(Хан спрашивает:) «Почему не приехал с буропегим конём Олокшин?»

«Глубокая старость пристигла его, крепкие кости затвердели. Теперь нет у него сил ездить. Вместо него приехала я»

«Девять благородных (якши) зайсанов теперь проехали уже половину пути. Как ты теперь догонишь их?»

«Чем слышать упрек, что я не поехала, во что бы то ни стало, догоню»!

Вышла, навьючила на себя черный лук «арагай», навесила алмас булатный белый меч, села на буропегого коня и побежала рысью.

Тойбон-хан вышел и смотрит ей вслед.

Младшая дочь Тойбон-хана говорит отцу: «Это должно быть мальчик. Разве девушка может так ездить?»

(Дочь Олокшина) догнала на полдороге девять благородных зайсанов. Нет ни конца, ни краю (учу бажы бильдербес) стоит дремучий лес (аба тиш)(Тиш, джиш или иш (jиш) дремучий хвойный лес, то, что русские зовут тайгой или чернью; аба — «отец». Именем Аба-тиш называется у алтайцев район к востоку от Катуни; у русских этот район известен под именем Черни – Г.П.).

Девять благородных зайсанов, собравши народ, рубят лес, делают дорогу.

Младшая дочь Олокшина подъехала.

Девять благородных зайсанов спрашивают: «Зачем не приехал Олокшин?»

«Он дожил до такой старости, что не в силах ездить на коне. Не было другого выхода, я приехала сама вместо отца. Разве я не могу варить в котле?»

Сколько тут стояло войска, все, не умолкая, хохотали и надсмехались.

(Войско говорит:) «Для юношей приехала быть запасом» (азык)(Азык «провизия», «запас» – Г.П.).

Пришла сумрачная ночь. На девяти тысячах мест устроили станы (оду).

Ночуют. Настала полночь; утро светает; солнце взошло (В подлиннике не переводимое место: тамырланын тан атты, «заря началась (выпуская?) жилы», «танды айланып кунь чыкты», солнце взошло, окружив нёбо (во рту) – Г.П.).

(Дочь Олокшина) положила седло на буро-пегого коня и поехала назад.

Из одного гнезда (комдый) (Полость в колчанах разделялась на несколько отделений и гнезд для помещения стрел, которые назывались комдый – Г.П.) в колчане взяла стрелу, положила стрелу кайбыр («Кайбыр» какой-то особый род стрелы. Стрелы имели различный вид и носили разные имена: jeбe, кастак, кайбур, согон, томор (тупые с шариком на конце; они не портят шкурки зверка), косту ок (с дырочками, свистящие; когда марал уходит, чтобы остановить, пускают эту стрелу, чтобы пролетала мимо его; изумленный свистом, марал останавливается и осматривается) – Г.П.) на тетиву; два конца железного лука, снабженного заложкой (тепке) (Тепкелу ja. Чтобы натянуть лук, клали его на землю; на тело лука ставили вертикально тепке, деревянную линейку, на конце которой было несколько зарубок; потом тянули тетиву вверх, заставляя ее скользить по линейке сначала до первой зарубки, потом до второй – Г.П.), сошлись вместе; из груди большого пальца (Грудью большого пальца (ергекнын тос) называют часть ладони или мякоть, покрывающую первый сустав большого пальца – Г.П.) потянулся дым, а в конце стрелы появился огонь.

Как грива жеребца (столь густую) чернь (аба тиш) разорвала (стрелой) надвое и проехала.

Тем местом, где прошла стрела, стоявший тут народ прошел вереницей.

Некоторые говорили: «должно быть это превратившийся (кобулуб) в девушку юноша; девушка разве может так стрелять»?

Идя далее, пришли к юрту хана Кулузуна, пришли к синей реке, которая движется и не движется (шлар iылбас кок талай); на берегу этой реки ночевали; в десяти тысячах мест устроили станы.

Настала ночь. Подданные Кулузун-хана, видя, что пришла война, всю ночь скакали на лошадях, а свое войско (т. е. войско Тойбон-хана), когда настала полночь, спало глубоким сном.

Дочь Олокшина встала среди ночи, превратилась в серую пташку (бopo кутчиак), перелетела синюю реку и села на тюндюк (дымовое отверстие) Кулузун-хана.

Кулузун-хан годами состарился, крепкие его кости затвердели. У его старухи клыки-зубы повыпадали, её черная голова побелела.

Двое сидят, разговаривают. «Военное время наступило: теперь в чем найдем спасение»?

Кулузун-хан говорит: «Подданный народ нужно превратить в угли и песок, оставить только старых и беззубых; если желает их взять, пусть возьмет? Сам превращусь в паршивого верблюда, старуху в развилистую кожемялку (айры талку), единственное дитя превращу в молодую березку».

Дочь Олокшина слышала весь этот разговор.

«У комля Темир-терека (железного тополя) есть волосяной переход (кыл кичу). Если найдут его, то переправятся, если не найдут, то не переправятся».

Эта девочка, сделавшись пташкой, обратно перелетела в стан (Тойбон-хана), легла на свою постель и уснула.

Настало утро, взошло солнце (Здесь та же самая фраза в подлиннике о жилах и о нёбе во рту, как и выше – Г.П.).

Весь народ встал. Подумав, нужно устроить переправу, пошли по берегу синей реки.

Дочь Олокшина положила седло на буро-пегого коня, села, подъехала к комлю Темир-терека (железного тополя), нашла волосяной переход и быстрою иноходью, покачиваясь, побежала по волосу; все войско отправилось вслед за ней и перешло через реку.

Остались (тут только) хромые, горбатые, старые, беззубые. Спрашивают: куда девался народ?

(Им отвечают): «Алмыс-хан, живущий в нижней области, завоевал и угнал (народ на свою сторону)». Ну хотя и старые и беззубые, и хромые, горбатые (все таки), возьмем!

И девять благородных зайсанов старых и беззубых (людей взяли и отправились).

Дочь Олокшина ведет паршивого верблюда и привязывает к хвосту своего коня. «На что тебе нужен паршивый верблюд? говорят ей. Худую вещь нужно бросить».

«Старым моим отцу и матери будет нужен вьючить дрова» (отвечает).

(Дочь Олокшина) собирает песок и угли, насыпает в две сумы. «Зачем тебе нужны песок и угли?» (Угли) «будут нужны старому отцу ковать шило, а песок, чтобы раскаливать железо добела» (Когда сваривают два обломка железа, на них сыплют песок – Г.П.). Бледную (ку) кожемялку завьючивает на верблюда.

«Разве у тебя дома не найдется такого развилистого дерева?» спрашивают ее.

«Пригодится отцу и матери старые бросовые шкуры мять» (отвечает).

Молодую березку, выдернув с корнем, положила в карман.

«Будто (дома) нет березы? На что тебе посохший прут?»

— «Хочу сделать черень для шила».

После этого, погнав старых и беззубых, отправились домой.

Девять благородных зайсанов говорят Тойбон-хану: «В юрт Кулузун-хана приходил войной из нижней области Алмыс-хан; что осталось, мы пригнали».

Тойбон-хан (сказал): «Ну и это годится».

Дочь Олокшина туда-сюда качнула паршивого верблюда, бросила (перед Тойбон-ханом) и сказала: «А я вот что нашла»!

Черная голова побелившая, белая борода разостлавшаяся,—Кулузун-хан целиком сидит.

Развилистую кожемялку бросила (перед Тойбон-ханом); она сделалась женою Кулузун-хана.

Молодую березку туда-сюда покачав, бросила—сделалась девицей Алтын-Юстюк (золотое кольцо).

Угли и песок, выбежав из аила, рассеяла по чистому полю (ак jалан), сделался скот многочисленный, как карагана, сделался народ, многочисленный, как черный лес.

«Вот моя добыча, хан мой»! говорит. «Отец и мать старые, мне пора домой»!

Села на коня и поехала домой.

Девять благородных зайсанов говорят: «Какой нам стыд и позор! Мы не могли равняться против дочери Олокшина»!

Подданный народ, девять благородных зайсанов и Тойбон-хан, все дивились:

«Неужели это девушка? Это должно быть парень» (ул)!

Дочь Олокшина приехала домой. Отец и мать живут благополучно.

Старик Олокшин спрашивает у старухи: «У этой дочери образ мужчины? Если знаешь правду, то скажи мне».

Жена отвечает: «Родить, рожала, но сама я ее не видала. Из-под полы унесла ребенка Тенере-ханова старуха Юкюн (укун) емеген; она это знает».

Тогда старик Олокшин послал посла к старух Юкюн. «Пусть не поленится, побывает у меня», сказал.

Приготовил семьдесят тажууров аракы, заколол семьдесят ириков (Ирик—взрослый баран – Г.П.), поставил золотой стол, устроил белый, хрящевый (темирчак) шире.

Через три дня свет солнца (Буквально: «глаза солнца и луны затмились» – Г.П.) и луны затмился; луновидные крылья заслонили солнце и месяц: старуха Юкюн спустилась и опираясь на золотой стол, села на белое шире.

Старик наливал и подавал старухе семьдесят тажууров вина; выпивши его, старуха порядочно опьянела; поставили перед нею мясо семидесяти ириков; она довольно насытилась.

«Зачем вы меня звали?» говорит (старуха).

(Ей отвечают:) «Самую младшую девицу не может распознать, кто она, девица ли, парень ли? Если сочтем за девицу, то (опять кажется), как будто парень, если признаем за парня, то (опять кажется), как будто девица».

Старуха Юкюн говорит: «Это нужный парень (кэрэкту ул) (Антари, энтэрэ—наизнанку – Г.П.), но я спустила его девушкой».

(Олокшин говорит): «Твоему пуповому дитяти (кендык бала) (Кендык—пуп – Г.П.), ты сама нареки имя!

Старуха стала благословлять (дочь Олокшина): «Имеющий челюсти да не сможет обругать, имеющий лопатки да не одолеет; имеющие большие пальцы, да не поймают имеющие губы, да не смогут оскорбить. На кого осердится, того да победит; что пожелает то пусть получит. Ездовой конь его пусть спустится от Кудая. Да будет это Аин-Шаин-Шикширге на рыжем коне Илизин».

Старуха Юкюн, дав имя, полетела вверх.

Аин-Шаин-Шикширге переднюю полу на выворот заткнул (за пояс), заднюю полу заткнул (за пояс); взошел на гору Сумер-Улан, зычным голосом закричал, омо-томо засвистал: «На верху пребывающий Учь-Курбустан, бог мой! без одеяния нагого пустил (меня)!»

Из основания (из комля) неба поднимается, клубясь, черный туман; гремя, черный туман опустился. Посреди железной степи земля всколыхнулась. Шикширге сбежал туда бегом.

Когда прибежал на то место, (видит), рыжий конь Илизин (стоит). Черный панцирь в тороках, арагай — лук навьючен. Шёлковый повод волочится (по земле), как обрубок (Тормош—обрубок дерева – Г.П.).

Придя, взялся за повод и развязывает вьючок (артынчак). О шестидесяти шести пуговицах золотую курмэ отвязывает и надевает о девяноста девяти пуговицах черный панцирь надевает поверх. Из алмас стали белый меч на перекрест привешивает. Белобледную пику, как посохшее дерево, берет в руки. Ноги вступили в стремя, уселся в три изгиба. Окружая белые табуны, ездил, плетью собирал (их) в кучу.

Объезжает свой подданный народ, (силою) меча приводит все в порядок. Приехал и остановился у железной коновязи. Ставил золотой стол, ел алиман-чикир. Голодный, стал наедаться; истомленный, стал жиреть.

Девять благородных зайсанов и Тойбон-хан, собравшись, рассуждали и смекали.

«Появился в нашем юрте шулмус. Никогда не будем жить спокойно. Как бы нам погубить его?»

Девять благородных зайсанов говорят: «Если бы дать (ему) какое-нибудь приказание, он не должен отказаться и ослушаться. Вероятно, он умрет, если послать его в смертное место. Куда бы его теперь послать?»

Сидя, совещались.

«У основания земли и неба (есть) Карагула об восьми хвостах. К нему нужно послать».

Пришел к Аин-Шаин-Шикширге посол от Тойбон-хана (и говорит:)

«Велел прийти».

Аин-Шаин-Шикширге садился на своего коня, черный лук арагай взваливал (себе) на плечи.

Отравился.

Мимо дверей девяти благородных зайсанов проезжает рысцой, подъехав к железной коновязи Тойбон-хана, слезает. Когда он подъезжал к коновязи, руки олыпов (Олып—великан – Г.П.) не находили места, чтобы взять его коня и привязать (Т. е. такое множество рук протянулось, что руки не находили простора в пространстве – Г.П.). Семьдесят богатырей взяли его под мышки, вошли с ним в железную ставку. В шестьдесят рядов белый ковер постлан в переднем месте.

Пока несли золотой стол, он сидел на белом ковре. Золотой стол стоит перед ним, пища алиман-чикир приготовлена.

«По какой надобности требовали меня? (спрашивает Шикширге). Какая появилась нужда?»

(Хан отвечает:) Табуны наши без жеребца, так съезди и приведи нам Карагулу (Рассказчик произносил, то Карагула, то Каракула – Г.П.).

«Пущенная стрела не возвращается от камня, посланный посол не возвращается с дороги. Что делать! Нужно ехать».

Выходил, садился на рыжего коня Илизин и отправлялся дальше в путь. Появление лета узнавал по плечу, появление зимы по воротнику.

Зашел на хребет своей тайги (Тайганынг кырына – Г.П.) Сумер-Улан. У основания семи Алтаев, внутри чёрного Алтая виднеется чёрная, как сажа, тайга. Когда (он) внимательно осмотрел эту гору, это оказалось (лежит) Карагула. Два глаза, как два черных озера. Как черная горка виден нос.

С месячного расстояния он (т. е. Карагула) узнал, с годичного расстояния он учуял (что едет Шикширге); пасть (Уузы мурды – Г.П.) раскрыл, и, оба уха прижавши, Карагула идет (навстречу Шикширге).

Зрячими глазами не успел мигнуть, просунутую руку не успел отдернуть—Карагула подбежал. Карагула скачками подбежал.

(Шикширге) схватил (его) за оба уха, придавил среди железной степи.

Рев Карагулы то был слышен в верхней области, то был слышен в нижней области.

(Карагула) спрашивает: «Имя твое и дорога какая?» (Адынг нэрэнг ни болор – Г.П.)

«Я Аин-Шаин-Шикширге, единственный сын Олокшина. Я пришел не прельщенный тобою; я пришел по приказанию девяти благородных зайсанов и Тойбон-хана».

«Что же ты не говорил (этого) давеча?»

«Я пока вел с тобою борьбу (говорит Шикширге) спустил с себя тело, количеством с одногоднего жеребенка (Кулун – Г.П.) силы мои истощились, (дошли) до величины трехлетнего жеребенка (Кунан – Г.П.)».

(Карагула) говорит: «Я сам пошел бы (к тебе) добровольно» (без борьбы).

Они сделались клятвенными друзьями (Антырлу нади – Г.П.). Лезвие меча лизали, остриё пики нюхали.

«Проверти мой нос (говорит Карагула) и привяжи (меня) к хвосту своего коня. Пусть подумают, что я иду не добровольно, что ты ведешь меня насильно».

Аин-Шаин-Шикширге пустился в дальнейший путь - прямее птичьего полета, быстрее пущенной стрелы.

(Не слезая) с коня привязал Карагулу к железной коновязи и сам закричал: «Привел я вашего жеребца; теперь возьмите». А сам уехал домой.

Девять дней никто не приходил. После девяти дней пониже огня (т. е. между костром и дверью), распыляя землю (тобрак), вышел из земли богатырь.

(Шикширге спрашивает:) «Зачем пришел?»

(Богатырь отвечает:) «Девять благородных зайсангов и Тойбон-хан-бий в своих аилах (т. е. юртах) испражняются и мочатся. От мочи и кала невыносимый для человека запах, КалакКорон (Эти слова: «Калак-корон» будто бы кричали зайсанги и хан, перепуганные страшным видом Карагулы – Г.П.)! Пусть придет и отпустит своего этого!»

(Шикширге говорит:) «Привести это мое дело, а отпускать не мое. Пусть сами отпускают».

Пришедшего (из-под земли) богатыря домой не отпустил, а заставил собирать дрова для отца и матери, после трех ночей из того же места вышел другой богатырь.

«Зачем пришел?», спрашивает (Шикширге).

«Калак-корон! Пусть поскорее придет и отпустит. В аилах моча и кал».

(Шикширге говорит:) «Старой матери толки крупу!»

(Шикширге) садился на рыжего коня Илизина, отправился вниз к юрту Тойбон-хана.

Когда подъехал к месту, (видит), Карагула сидит у железной коновязи. Прилегши к земле, Карагула заревел; лежачее дерево раскалывалось. Поднявшись, стоя заревел, стоячее дерево срывалось (падало).

Он отпустил Карагулу выше огня (Местом выше огня считается пространство от огня к западу; значит Шикширге отпустил Карагулу позади юрты – Г.П.). (Шикширге говорит Карагуле:) «Чего желаешь поевши уйти, то и поешь, чего желаешь попивши уйти, то и попей».

Лишь обернулся Карагула назад, от белого скота, от подданного народа сразу половину проглотил и пустился (домой). Аин-Шаин-Шикширге, воротившись, лежит дома.

Девять благородных зайсанов и Тойбон-хан опять делают совещание. На дне моря Абра есть Керь-балык. Послать его к нему, он (Керь-балык) проглотит его.

Опять послали посла.

(Посол говорит:) «Тойбон-хан-бий говорит: «Опять приди!»

«Хорошо, пойду!» Сказал (Шикширге).

Садился на рыжего коня Илизина и говорит: «Теперь можно ехать!»

Мимо дверей девяти благородных зайсанов (проехал), у железной коновязи Тойбон-хана слез. Железную дверь Тойбон-хана отворил и вошел, на белый ковер в шестьдесят рядов садился. Золотой стол и пищу алиман-чикир (перед ним) ставили.

(Шикширге) спрашивал: «Какая нужда, что потребовали меня?»

«У моря Абра есть Керь-балык. Съезди, приведи его к нам. Нет у коров пороза, так мы его припустим».

Пущенная стрела не воротится от камня, посланный посол не воротится с дороги. Звон панциря, черного как сажа, подобен грому небесному; шум черного лука «арагай» похож на эхо (янгырт) Алтай-Хангая.

(Он) погонял коня бежать рысцой (илечиле). Коленная чашка (томык) гнется, как сырой ремень, крутится от сгибанья мышца (Может быть следует перевести: мышца напружилась, потому, что тут стоит слово торсок. Торсок идэ «мясо буграми» – Г.П.), из-под четырех копыт (тёрт томык) сталь ай (ай болот) огонь высекает. От прикосновения к твердому камню высекается огонь; от прикосновения к пустынной (как) елани образуется озеро. Плетью бьет, сам, качаясь в ту, в другую сторону, бежит в мах.

Керь-балык нижнюю челюсть к земле приткнул, верхнюю челюсть к небу подпер и начал валяться. Озеро и море заволновалось и гальки (дна, сан) оголились. Высокие и мелкие горы разрушились, остались (одни) их основания.

«Калак-корон! Не убивай меня! (твое) имя, (твоя) дорога какая?»

(Мое имя) «Аин-Шаин-Шикширге на рыжем коне Илизин. Был бы исход, не пришел бы по своей воле. А пришел по приказанию девяти благородных зайсанов и Тойбон-хана».

«С давешних пор (ты) ничего не сказал. Я бы знал, сам бы пришел. Будем завсегда друзьями!»

(Шикширге) повертел нос (Керь-балыку), привязал к хвосту коня и отправился обратно домой.

(Керь-балык)своим хвостом озеро-море повел за собой.

Далее (Шикширге) говорит: «Пороза, которого (ты) просил для коров, (я) привел тебе. На кого хочешь отпустить?»

Крикнувши (так), сам поехал домой.

Приехал и дома живет.

Через девять дней опять из-под огня вышел один богатырь.

«Зачем пришел?»—(спрашивает Шикширге),

«Девять благородных зайсанов и Тойбон-хан мочатся и испражняются в юрте. Велел тебе прийти, отпустить Керь-балыка».

(Один) «Раз приказывают привести,- (говорит Шикширге), -(другой) раз приказывают отвести. Не поеду!»

Опять пришел третий богатырь.

«Калак-корон!» Пусть приедет, скорее отпустит».

Поехал; не слезая с лошади, отпустил (Керь-балыка). Керь-балык лишь успел повернуться, из «белого скота и народа (половину) проглотил.

(Шикширге) воротился назад домой, говорит:

«Здравствуйте отец и мать! Здравствуйте две равные сестрицы!»

Две равные сестрицы ставили золотой стол о шестидесяти шести углах, клали пищу алиман-чикир, ставили горькое, ядовитое (ачу корон) вино (араки).

Выпивши насытился; голодный стал сытым, усталый стал жиреть; лег и заснул.

Через девять дней пришел посол (и говорит:) «Тойбон-хан и девять благородных зайсанов велели тебе придти».

«Завтра утром пойду!» Говорит (Шикширге).

Приходит утро (Тут опущено в переводе стереотипная фраза: тамырланыб танг гелед, тангдайляныб кунь чигады; тамырланыб—глагол от существительного томыр, «кровеносная жила», тангдайляныб от существительного танг. дай, «небо во рту». Можно перевести так: обжиливаясь, утро пришло, нёбясь, солнце взошло – Г.П.). Взял в руки потники (Вместо потников в тексте сказано: взял степи и поляны, кубэ ялан – Г.П.), вынес бронзовый арташ (Арташ очевидно эпитет седла; в тексте слово седло, ер опущено – Г.П.), положил потники, наложил бронзовый арташ, подтянул шестьдесят подпруг; надевает (на себя) золотой чумь, навьючивает лук «арагай», привешивает меч из стали алмас.

Сел на коня Илизин-ерена. Загремел, как гром неба, зазвенел, как железо. Твердый камень, ломаясь, превращается в сай и корум (Корум каменная россыпь из крупных обломков, сай из мелких, оош из обломков средней величины – Г.П.). Твердое дерево превращается в обломки (Вместо «обломки» в текста не употребительный глагол саймалиб Сайма—вышивка – Г.П.) и в сухоподстой.

Проезжает мимо дверей девяти хороших зайсанов, остановился у железной коновязи Тойбон-хан бия. Слез. Подошли шестьдесят богатырей, привязывают его коня. Семьдесят богатырей, поддерживая его под мышки, ввели (его) в аил. На торе (Тор —переднее место в юрте у задней стены (против дверей) – Г.П.) его садили. (Он) садился на постланный белый ковер, здоровался.

Тойбон-хан брал (его) за руку, опираясь на свое правое колено, садился рядом. Ставили (перед ним) золотой стол о шестидесяти шести углах, ставили пищу улюм-чикир. (Шикширге) пил горький яд (ачу-корон), из пищи ел лучшие куски. Пил горький (ачу) арадян (араиан) по выбору.

«Что нужно, хан мой!» спрашивает (Шикширге).

(Ему отвечает хан): «Желая умножить белый скот половину погубили, желая умножить народ, половину погубили (Тойбон-хан напоминает о скоте и о народе, которые были проглочены Карагулой и Керь-балыком – Г.П.). Ты в моем народе главарь, лучший (аказы) (Ака—конь, опередивший других в беге – Г.П.) из народа (ара jон) ты. Кроме тебя, нет другого, более изобретательного (аргалузы). Доставь-ка находящуюся вверху старуху— шаманку (кам емеген). Мы покамлаем, посмотрим!»

(Шикширге говорит:) «Куда деваться? поеду!»

Пущенная стрела от камня не возвращается, посланный посол с дороги не ворочается.

«Собирайте аракы, чиген (Аракы—вино из молока; чеген —кислое молоко – Г.П.); пейте и пойте песни шесть дней. Как река, собирайте вино, как гора накрошите мяса. Пока (я) сижу на белом ширдеке (Ширдек—подстилка из войлока – Г.П.); (потом) я исчезну.

В течение девяти дней кропите молоком, пируйте, распевая песни».

(Шикширге) коня своего Илизин-ерена подернул взад и вперед (Словом «подернул» пришлось произвольно перевести устаревший глагол экчеды. Экчей тудуб — взять на излом, дать неправильный вид – Г.П.): конь превратился в волос. (Шикширге) положил волос в большой карман. Пришел и сел на трон (шире) из белого хряща. Встал, простер руки к верху, закричал: «Бог, который вверху!» и поднялся наверх

(В первый) раз очнулся, видит себя выше белых облаков, поднялся под ясную синеву неба (В подлиннике «под синей ясностью» – Г.П.). Обернувшись назад, он видит: девять хороших зайсанов пируют и поют песни.

Другой раз простер он руки и закричал: «Ак-сюргек в верхней области» (Ак-сюриек, белый сюргек» —так называются семь препон на пути шамана в мир духов – Г.П.). Опять сделался без чувств. Когда очнулся, видит себя в верхней области. Посмотрел назад, не видно стало его Алтая. (Он) предстоит перед бесчисленными бурханами.

«С нижней области человек, зачем сюда явился?» спрашивают (его).

(Он отвечает): «Не по своему желанию явился я, а против своей воли, по требование девяти зайсанов и Тойбон-хана. Иду я по ихнему принужденно. Белый скот у нас вымер на половину и арка — народ вымер на половину. Иду я за камдыком кам—старухи».

Находившиеся (тут) бурханы говорили: «Идущий к ней твой след будет, а обратного следа не будет. Будешь съеден кам-эмегеной».

«Пущенная стрела от камня не возвращается, посланный человек с дороги не ворочается. Где предстоит умереть, умру, а куда направился, пойду».

Коня своего Илизин-ерена туда, сюда повернул (экчеды), превратил его в настоящий вид. Ноги достали в стремя, изогнувшись в три перегиба, поехал. Взявши плеть, усаженную зубами трехлетней коровы, едет. Зима и лето не различимы, белый скот ест белые солонцы; берут и пьют воду из источника Аржана (Аржан, монг. аршан, кирг. арасан—минеральные целебные воды. В подлиннике сказано: воду берут из аржан—кутуков, т. е. из колодца с целебной водой – Г.П.).

Ударяя плетью кымжылу (Значение слова кымжы теперь неизвестно – Г.П.), едет (Шикширге) в мах и поёт песни, раскачиваясь на обе стороны. Туда и сюда (олый-селий) плетью размахивал, то правой, то левой рукой подергивал (повода) (В тексте это выражено глаголом олдоб-солдоб. Перевод гадателен, сделан по соображению с вставленной формой «сол» правая рука; её аллитерация ол вероятно искажение слова он, левая рука – Г.П.).

Проехал белый Алтай, влез на белую тайгу (Тайга—высокая гора, белок – Г.П.).

Когда взъехал на белую тайгу, стал смотреть туда и сюда.

Виднеется белая река, которая движется и не движется. На берегу белой реки стоит белый орго (Орго—ставка, резиденция – Г.П.). У дверей белого орго стоит золотая коновязь, которую лошадь не обойдет (айлянбас). У основания золотой коновязи стоит на выстойке бело-серый конь (ак борат).

Где стоял, на том месте, встряхнувшись, сделался черной мухой и полетел, прильнул к уху бело-серого коня, залез в ухо бело-серому коню. Белосерый конь где стоял, прыснул; бегая вокруг коновязи, стал рыть копытом.

Из белого орго вышли две девицы, у одной в руках кыпграк (нож для стрижки шерсти, обоюдоострый кинжал), у другой эбрек (мялка).

Две сестры, старшая (эде) и младшая (сыйны) стали бело-серого коня бить по глазам и по голове.

«Эта тамга (бранное прозвище) почему не стоит на месте?»

Две девицы повернулись, пошли; (Шикширге) прильнул к поле травою.

Когда две девицы вошли в белый орго и сели, среди них и он сидит, приняв свой настоящий вид.

Одна девица вышла в тунюк (дымовое отверстие), другая вышла в двери.

(Шикширге) ухватил девицу, уходящую в тунюк, за ноги; уходящую в двери девицу ухватил за руки.

«Не бойтесь дети! (говорит). Ищу себе равную суженую (туш тугай покор) (Туш тугай одновременно родившаяся, ровесница; нокор—друг – Г.П.). Которая из вас за меня пойдет?» —

«Нет (в тебе) души, которая расставалась бы (с телом) в муках; нет у тебя крови, которая бы бежала, краснея! Нет недостатка в плечах, в позвонках и ребрах (богоно сеок); нет суставов. Истинный кэзэрь (Кэзэрь— витязь – Г.П.) народился в тебе. Если не выйти за такого молодца, так за кого еще выходить?»

Старшая сестра говорит: «Я пойду!»

«Если ты пойдешь, то и я пойду!» говорит младшая сестра.

«Пусть возьмет нас обеих!»

У двух девиц взял два золотых кольца, отдал (им) свое золотое кольцо.

Спросил у двух парных девиц. «Когда придет мать»?

«Семь лет уже прошло, как ушла она на камдык. Перед возвращением матери будет легкий, продолжительный ветерок; это будет веяние её крыльев. Пойдет (также) дождь (Тексты табыр тобур ямгыр келер; табыр тобур подражает звукам дождевых капель – Г.П.); это будут (капли) пота с её крыльев. Когда возвратится на тунюк в вид (птицы) Кан-Кереде, то сделает три круга. Вокруг аила оббежит, сделает три круга белой рысью (зверем), а когда войдет в аил, то будет красным филином (кызыл уку) и сделает поверх огня три круга. В торе отряхнется и усядется, приняв настоящий свой вид».

Теплый, теплый ветерок повеял.

«Мать наша возвращается», говорили девицы. Варили казан-аяк (котел-чашку).

«Если мать наша воротится, то проглотит (Шикширге). Какое мы найдем средство спасти его»?

Аин-Шаин-Шикширге лег под бело-серого коня, в виде сухого кизяка. Пошел дождь табур-тобур. Крик Кан-Кереде был слышен у основания неба и земли.

После услышанного крика, не успели смотревшие глаз зажмурить, не успели протянутую руку отдернуть, как Кан-Кереде явился, гремя луновидными крыльями, треща луновидными когтями.

(Птица) сделала три круга поверх тюнюка.

«Что худой запах слышен в моем аиле и в моем юрте?» И (сказав это, Кан-Кереде) поднялась кверху.

Две девицы кричали:

«Или чуешь нашу смерть, или чуешь нашу жизнь»?

Обратилась назад, сделала над тунюком три круга, обежала вокруг юрты три раза белой рысью (шулюзин).

«Кто есть в моем аиле? (спрашивает). Какой такой худой запах слышится?»

После этого, превратившись в красного филина, влетает в юрту и делает три круга над огнём. Уселась на тор в своем настоящем виде. Медный (джесь) бубен (тюнгур) в руке; маньяк (Маньяк—шаманская мантия – Г.П.) раскинула; сто кузунгы (Кузунгы—металлическое зеркало – Г.П.) бьются, земля Алтай заколебалась.

«Кто пришел в мой юрт?» Задает вопрос и камлает.

Оказывается (открывается камланьем), пришел человек из нижнего мира. Притягивая к себе (тартаныб) из нижней области Керь-балыка—Джютпу (Джютпа, рассказчик иногда произносил Тютпа. Иудар - «глотать» – Г.П.), (шаманка) спрашивает: «Кто в мой юрт пришел»?

(Отвечает Керь-балык —Джютпа:) «В нижней области нет такого, который бы мог придти к тебе. Только разве Аин-Шаин-Шикширге?»

«Не иначе, что он. Мне против него не насмелиться. Сердце мое устрашилось (В подлиннике: «он взял самое сердце мое» – Г.П.). После этого мы с ним стали клятвенными друзьями» (антыгарлу нади).

Кам-емеген начала славословить (алкаб) дух (ээзи) Алтай-Хангая, шестихвостого Карагулу.

«В мой юрт что такое постаралось придти?»

(Карагула говорит ей): (Он) «хотел красную жизнь, душу мою (тыным) хотел умертвить. Тогда я стал его клятвенным другом. Только один Аин-Шаин-Шикширге может подняться к тебе».

Ие калак! теперь какой способ будет?

Над головой огня сделала три круга (облетела) и вышла. Сухой кизяк ссыпала в тунгур, вошла в аил, вышибла (Тут прибавлено слово чалкуйта, что значить «навзничь лежать». Шаманка, держа бубен полостью кверху, причем «барь» (рукоятка с изображением человеческого лица) будет навзничь, ударом снизу вышибла кизяк из бубна – Г.П.) кизяк из бубна на голову огня.

Кизяк сделался Аином-Шаин-Шикширге и сел между девицами.

Кам-емеген отряхнулась, сделалась Кан-Кередеем, царем птицей (каан куш), раскинула два крыла, открыла пасть (ууз мурдун) и подошла, чтобы проглотить Аин-Шаина.

Две её дочери потянули (ее) назад за два крыла.

«Калак, калак! (кричат) он наш суженый, за которого мы пойдем замуж. Если (ты) намерена проглотить (его), то глотай и нас вместе».

Кам-емеген отряхнулась и приняла настоящий свой вид.

Ходила вокруг Аин-Шаина-Шикширге, всматривалась в него с недоверием (Находящееся в тексте слово шинжилеб значить рассматривать подробности – Г.П.). (Наконец говорит):

«Нет крови краснеть, нет души (тын) умереть в муках; нет недостатка в плечах, нет суставов в позвонках и ребрах. Лучше этого как быть человеку? Народился же алыпом(Алып — великан – Г.П)!. Лучше этого можно ли родиться»?

Старуха расплела двум дочерям две золотых шанка (Шанка—девичья коса; у девиц несколько кос на затылка, до девяти – Г.П.) заплела по две тулунг (Тулунг—коса замужней женщины. У женщин две косы, одна от левого виска, другая от правого – Г.П.).

(Аин-Шаин-Шикширге) влез на золотой шире и не спускается. Если подумать, мертвый, то нет, не мертвый; если подумать живой, то как не живой.

Станут (с ним) говорить, не отвечает; дадут пищу, не ест.

Две жены спрашивают:

«Ты не был такой. Что с тобою? Разве узнал о смерти нашей, или узнал о нашей жизни?»

(Шикширге отвечает):

«Есть у меня Алтай, пахнущий арчином (Арчин или аршин, можжевельник – Г.П.); есть у меня пища кызыл гат (Кызыл-гат (красная ягода), красная смородинам). Об них я вспомнил».

Две женщины были без вести в течение семи дней (терялись); через семь дней возвратились. В нижнем мире оказывается, правда, есть чистого вида дерево арчин, есть красные ягоды, красивее девиц, краше всякой пищи.

Две женщины принесли (арчин и кызыл гать), завязав в пояса. (Шикширге) ел пищу, красную ягоду; голодный стал сытым, исхудалый стал жиреть. Клал аршин на огонь; окурившись, говорит:

«Чувствую легкость в стане, разум просветлел. Девять хороших зайсанов и Тойбон-хан-бий послали меня доставать Кам-емеген. Хотел бы сказать, но язык не шевелится. Не сказать, но нет другого способа».

«Тут бояться нечего (говорят девицы). Старуха послушная. Услышит, сама пожелает (поехать)».

Две женщины, выйдя, вошли в аил старухи и говорят:

«Девять хороших зайсанов и Тойбон-хан-бий послали (его, но зачем) сказать не смею, говорит».

Старуха говорит:

«Зачем не сказывал, зять Аин-Шаин? Белосерого коня положи в свой карман. Садись мне на крылья. Мы спустимся в нижнюю область, на землю».

Аин-Шаин-Шикширге положил белосерого коня в свой большой карман. Кам-емеген сделалась птицей Кан-Кереде, раскинула два крыла. Аин-Шаин-Шикширге сел. Гремя луновидными когтями, (Кан-Кереде) пустилась в путь на поверхность земли. Спустились на землю.

(Кан-Кереде говорит):

«Не по своей воле ты пришел, а по принуждению. Проверти мой нос, привяжи (меня) коню за хвост возьми (меня) в повод».

«Не поднимается рука моя провертеть твой нос, (говорит Шикширге). Как я буду (после того) твоим зятем?».

Старуха сама провертела (свой) нос, привязала шелковый повод, привязала (себя) к хвосту коня. Говорит:

«Посмотрю силу коня, посмотрю удаль молодца. Быстро пускайся в путь».

Старуха стала ругаться и язвить (Этими словами переведены глаголы: адылган собственно «нападать», и саилган— «вонзаться» – Г.П.).

(Аин-Шаин-Шикширге) не мог устоять перед ворчаньем и гневом старухи. Туда, сюда подернул повод коня Илизин-ерена, стал бить по саврам (Сооры—мясо без костей у коня выше бедер впереди хвоста – Г.П.) плетью с зубами трехлетней короны. Под ударами копыт кипели моря и озера, от удара копыт о (камни) и скалы загорались огнем камни и скалы. Пыль от земли, крутясь, поднималась на небо. Небесные черные туманы, крутясь, спускались на землю. Лежащие леса ломались лежа, столице леса ломались стоя. Перебежал во весь мах на хребет синего Алтая. Сказавши:

«Где прорвался нос моей тещи?» обернулся назад. Кам-емеген вместе бежит.

«Если коню (нужно) народиться, пусть будет таким (говорит старуха). (Если) молодцу народиться, пусть будет таким. Лучше этого, как можно народиться».

В юрт девяти хороших зайсанов, к железной коновязи Тойбон-хана доставил (старуху) и привязал.

Говорит:

«Теперь знай сама, будешь ли камлать или что другое делать».

Сто маньяков (Маньяк—мантия, точнее жгуты и ремни, которыми увешана мантия – Г.П.) расстилаясь, покрыли поверхность земли; сто кузунгы ударялись; синий Алтай обломился. Медный тунгур (шаманка) стала раскачивать, Алтай стал колебаться. Твердый камень рушится, черный лес ломается. С каждым ударом орбо (Орбо—колотушка, которою шаман бьет в бубен– Г.П.) умирает по десяти человек; за каждым ударом орбо умирает по десяти голов домашнего скота.

Аин-Шаин-Шикширге уезжает на свою землю, к своему юрту.

«Отец и мать, здравствуйте! говорит (он). Хорошо ли (живете) две старшие сестрицы?»

Через девять дней из-под ног огня вылез один богатырь; голова и глаза засыпаны землею (тобрак).

(Богатырь говорит):

«Калак! Пусть скорее идее отпустит эту (шаманку). Девять хороших зайсанов и Тойбон-хан в доме мочатся и испражняются, выходить из аила боятся».

(Шикширге говорит):

«Доставь, скажут, одно принуждение; отпусти, скажут, другое принуждение. Доставить, я доставил; отпустить, уже сами отпускайте. Идти я не могу».

Пришел второй посол (и говорит):

«Калак-корон! Пусть отпустит!» говорит (хан).

Шикширге садится на коня Илизин-ерена, взваливает на плечи арагай-саадак; поехал.

Осталось скота на счету, остался народ на счету (В подлиннике тоолу; тоо «счет». Прежде скота было без счета, тоозы jок: а теперь осталось так мало, что можно сосчитать – Г.П.).

Доехавши, с коня отпустил старуху (т. е. отпустил, не слезая с коня). Старуха лишь успела повернуться, половину народа, половину скота проглотила. Остался народ на счету, остался скот на счету. Аин-Шаин-Шикширге сам уехал домой к отцу.

Посол опять пришел.

«Приди! сказали девять хороших зайсанов и Тойбон-хан».

(Шикширге говорит):

«Я, одинокий молодец, на коне излиняю (т.е. изотрусь). (Видно судьба моя такая) (Iep иангыс боим ад устуне илегенче iypeтен иадым – Г.П.).

Аин-Шаин-Шикширге сел на коня Илизин-ерена, подъехал к дверям Тойбон-хана. Шестьдесят богатырей взяли коня, семьдесят богатырей взяли под руки, вошли в аил.

«Здравствуй хорошо, мой Тойбон-хан с девятью хорошими зайсанами!»

Ставили золотой стол о шестидесяти шести углах, ставили пищу алиман-чикир. (Он) стал есть.

«Зачем меня требовали», говорит.

(Ему отвечают):

«Достали кама, камлали, чтобы белый скот плодился; хотели просить кама, чтобы народ плодился и рос. Теперь скотом разорились, народом оборвались. Прежде, подружившись с Эрликом, друг у друга брали (друг друга дарили). (Тойбон-хан Ерлику в те времена) дал эрдине белого скота два иыракы («Иыракы» кувшины холодильники, употребляемые при винокурении – Г.П.) и иулазы (Иулазы «образ, душа» – Г.П.) народа—шубу из белой рыси. В настоящее время заненастило (Тойбон-хан рассказывает о своем богатстве и о наступившем разорении – Г.П.); (я) поперхнулся (какадым), обеднел (я), (иок сурадым). Теперь достань мне те вещи».

Пущенная стрела от камня не возвращается, посол с дороги не ворочается. (Шикширге) сел на коня Илизин-ерена. Взвалил на плечи крестообразно черный арагай-саадак, как месяц, стальной меч (В подлиннике: ай болот. Это парное слово можно понять или в смысле, что меч сделан из стали (болот), которая называлась ай, или в смысле, что стальной меч своим видом напоминал луну (ай). Киргизы в старину вооружались топорами, которые имели вид луны и назывались ай-болта – Г.П.) (прицепил), и блестя от лучей месяца и солнца, поехал. Звон панциря слышен, как будто звон Алтай—Хангая. Отправился в путь.

(Шикширге) говорит:

«Прошу совета у тещи, живущей в верхнем мире. Прощусь с двумя женами. От большой старухи услышу (совет). Ранее никогда об Ерликовом юрте не слыхал».

Поднялся в верхнюю область. Нужно доехать до тещи и спросить ее.

Здоровается с двумя женами, говорит (В подлиннике: «спрашивает» – Г.П.):

«Езень»! (Езень—алтайское приветствие при встрече: здоров ли? – Г.П.)

Ставят золотой стол о шестидесяти шести углах, все вместе садятся есть.

(Шикширге говорит):

«Девять хороших зайсанов и Тойбон-хан-бий сказали (мне): доставь нам обратно данный Ерлику ердине (скота) и народное иула. (Я) обещался съездить».

Кам-старуха говорит: «Не только ты, даже я, хотя я и кам, но не бывала (в Ерликовом юрте). Раскали на огне мой медный тунгур».

В семь дней бубен высушили. Сто маньяков разостлались по земле, сто кузунгы начали биться.

Надела (шаманка) шубу со ста маньяками, которые стелются по земле, взяла в руки медный тунгур; сто маньяков разостлались, покрыли землю. То место, где сидела, есть, а того места, куда исчезла, нет. Стук медного бубна, где слышится, где не слышится, и исчез в нижней области. После того, как стук от медного бубна исчез в нижней области, семь суток было не слышно о кам-емеген.

Через семь суток кам-емеген, кружась, спустилась в (свой) туннук. (Старуха) привязала медный бубен, сняла камскую шубу.

Говорит:

«Не достигла до Ерлика. Достигла лишь до половины земли. Оказывается страшно грубая земля. Достичь-то, (ты) можешь достигнуть, но сомнительно твое возвращение. (Я) достигла до росстани (бельтир) семи дорог. Но, дитя мое, я провожу тебя до пасти ада».

Старуха встряхнулась и, сделавшись птицей Кан-Кереде, уселась.

Аин-Шаин-Шикширге с двумя женами втроем уселись ей на крылья. Эмеген, кружась, спустила их к отверстию ада. Емеген подала (им) одну горсть (пук) жильных ниток (ень сингыр учук).

«Нужны будут», сказала.

(Потом) подала девять глаз.

«Нужны будут», сказала.

Старуха подала две сумы углей и сказала:

«Перекинь (на седло) под себя. Куда ты едешь, там нужно будет».

Дала две белые жерди, сказала:

«Это тоже будет нужно. Ну, теперь сам смотри, поезжай».

(Шикширге) прощался с двумя женами и тещей. Слезы из глаз бежали, как озеро, слезы из носа делались, как лед.

Сел на коня Илизин-ерена, бросился в отверстие ада. Солнце и месяц остались. Настала тьма, как во время ущерба месяца (ай тара) (О лунном затмения алтайцы говорят: ай каракты или айды карык тутты, «карык схватил луну» – Г.П.).

По дороге, которая (своими бортами) хватает до полиц седла (До такой глубины пробита дорога – Г.П.), конь бежит прыжками. Прискакал на росстань семи дорог.

Подошли два паршивых верблюда и говорят:

«Будем чесаться об этого тамгу и об его коня».

(Шикширге) по обе стороны (дороги) воткнул две жерди. Два верблюда отстали, сказавши:

«Будем чесаться» (о жерди). Как хорошо нам чесаться»! говорили (верблюды).

После этого Аин-Шаин-Шикширге поехал дальше. Навстречу ему попалось много молодцов. (Они) говорят:

«Из самого и из его коня нужно нагасить углей».

(Шикширге) подал им две сумы углей.

«Хорошего отца сын, пришел с готовыми углями», (сказали они).

Едет оттуда дальше; пришли исключительно (ылгып) девушки; из них некоторые говорят:

«Нужно из коня сделать нитки». Другие говорят: «Нужно из самого сделать нитки».

(Шикширге говорит):

«Дети, зачем из меня делать нитки, когда есть готовые».

Бросает одну горсть ниток. Девушки, радуясь, делят нитки между собой и говорят:

«Хорошего отца сын»!

(Шикширге) отправился далее. Повстречались (ему) два ворона, имеющие носы в девять четвертей (карыш) длиною, с изверченным черным пухом (В подлиннике не пух, а шерсть, тук – Г.П.).

(Они говорят):

«Нужно выклевать глаза у самого и у его коня и съесть».

(Шикширге) выбросил из кармана четыре глаза.

«Если хотите есть, то ешьте вот это», сказал им.

Два ворона, деля глаза, отстали.

После того переехал по волосяному мосту (под названием) Мимо-не-наступай (Широкий мост называется курь; узюй комуру. Мифический мост из одного волоса—кыл комуру. Мост по которому едет Шикширге, имеет собственное имя, jаза баспас; jаза «мимо», баспас- «не наступай» – Г.П.).

Далее едет день и ночь, видит, стоит черный пень. Около пня есть абыл (мотыга); если какой женщине умереть, то эта мотыга лежит на земли, а если жить, то эта мотыга лежит на пне. Тут же находится пика; если мужчине умереть, то она лежит на земле, а если жить, то на пне.

Едет далее. Со стороны выпала ключевая вода, в этой воде плавают связанные легкие двух человек. Вода не несет их ни вверх, ни вниз.

(Шикширге наклонившись) через голову коня чернем плети развязал их.

Спрашивает у коня Илизин-ерена:

«Что это значит?»

Конь отвечает:

«Два Нама (Нама, испорченное алтайцами монголо-тибетское лама – Г.П.) не доучились, это их кара за это».

Далее едет; течет ключ тутканду (Тутканду от слова тут, «держи». Тутканду—затянутая тиной вода, где лягушки отлагают свою икру, пенистая зелень – Г.П.).

Конь говорит:

«Скажи, что пью эту воду в солнечном месте и теперь напейся».

И конь пил и сам (Шикширге) пил, сделавши три передышки.

«Если бы я не торопился, то ночевал бы тут и пил бы до завтра. Хорошая отцовская (адынын якши) река», сказал Аин-Шаин-Шикширге.

Далее поехал, лежит желтое болото (саз).

(Конь учит):

«Брось горсть песку и скажи: Отцовское хорошее (болото), будь ты Алтай!»

Когда (Шикширге) бросил горсть песку и сказал: «Отцовский хороший мой Алтай», то желтое болото превратилось в сухое место.

Далее едет, видит, один богатырь спиною привязан к тополю и в руках урук (укрюк).

«Это что за человек?» спросил (Шикширге).

(Конь отвечает):

«Кто из земли Ерлика побежит, то того человека этот человек ловит».

Далее едет, еще стоит привязанный к тополю человек и держит в руке собранный аркан.

(Конь объясняет):

«Кто побежит из земли Ерлика, на того этот человек накидывает аркан».

Далее едет. Вокруг одного человека ходить серая кобылица и бьет (его) копытом по голове.

«Если спросить, что это такое, то этот человек украл и съел дитя у матери (т. е. у кобылицы украл жеребенка), у кобылицы белое молоко бежало».

Далее едет; сидит человек, которому в рот заткнут черный камень. Этот человек, (когда жил) в солнечном месте брал взятки.

Далее едет, вдруг выбегает небольшой табун лошадей. Это значит, что на солнечном месте скот бедных людей нужнеет (Бедные люди, имеющие по одной лошади, постоянно на ней ездят бессменно. Их лошади в муках живут. Души этих лошадей вперед уже мучатся в аду – Г.П.).

Едет далее, видит, стоит железный орго; у железной коновязи стоят на привязи заседланные кони.

Подъезжает к железной коновязи, заходит в аил, видит, стоит в огне бронзовый котел о восьми ушах; в котле варится, перевертываясь, мясо; старый старик и старая старуха с обожженными локтями сидят у котла.

Аин-Шаин-Шикширге говорит:

«Нужно наесться этого мяса и ехать».

(Он)вышел на ржание своего коня.

Конь говорит:

«Ты чего ждешь, сидишь здесь?»

«Хочу дождаться поесть мяса».

(Конь говорит):

«У этого старика и старухи, отчего, думаешь, обгорели локти? Соображаешь ли об этом? Ихний котел придавлен камнем величиною с аил. (Они) были скупые люди. Нечего ждать, скорее в путь».

Далее едет, одна молодица стоит совершенно голая и держит в руке желтую мерлушку, а другая молодица сидит подле неё, бьет себя по бедрам и хохочет.

(Шикширге) спрашивает:

«Что с этими молодицами (было)?»

«В солнечном месте она до трех раз просила (мерлушку), а та не отдала, и теперь стоит с мерлушкой и не знает, как закрыть себя. Которая просила, та хохочет».

Далее едет. Лежат, накрывшись одеялом из семи овчин, муж и жена; муж стаскивает (одеяло) с жены, жена стаскивает с мужа; друг у друга отнимают.

Если спросить об них, то на солнечном месте (они) были несогласные, бранливые и драчливые (супруги).

Далее едет, лежат обнявшись муж и жена, накрылись одной овчиной, не чувствуют недостатка.

Если спросить об них, то они в солнечном мест жили в согласии и дружно (нак).

Едет далее, видит стоит железный орго; от дверей некоторые отъезжают, а некоторые наезжают.

(Шикширге) подъезжает на то место. Которые говорят, что насытились, наелись; которые подъезжают, заходят в орго. Молодица подает ложкой пищу людям.

Говорят:

«Напились, наелись!» благословляют и отъезжают.

Аин-Шаина-Шикширге она также подала. Он, наевшись, уезжает.

«Это какая будет молодица?» спрашивает.

«Это такая молодица, которая на солнечном месте голодных кормила и почитала».

Далее едет (Шикширге), стал подъезжать к Ерликову юрту. Вот (его) глазам показался Ерликов байзым орго (Байзым непорченое монгольское байшин. Войлочная юрта по-монгольски гарь; не передвижной дом из глины или дерева -байшин – Г.П.); показалась бронзовая коновязь.

Подъехал к дверям, остановился у бронзовой коновязи, слез. Привязал коня Илизин-ерена. Растворил створчатую дверь и вошел.

Вошедши, видит, челюстная борода (ээк сагал) закинута за оба плеча; два глаза, как два черных озера.

(Ерлик спрашивает):

«Зачем, вспотив своего коня Илизин-ерена, явился сюда Аин-Шаин-Шикширге из солнечного места»?

(Отвечает Шикширге):

«Пущенная стрела не возвращается от камня, посол не ворочается с дороги. Не имея другого выхода, по принуждению девяти хороших зайсанов и Тойбон-хана приехал. Они сказали: в давние времена с Ерлик-бием были друзья; данные мною шубу, из белой рыси и два кувшина (jарыкы) съезди и доставь нам».

«Желаемое возьмешь, дитя мое! сказал (Ерлик). Есть у меня одна просьба до тебя о твоей услуге».

«Послужу по твоей просьбе (сказал Шикширге). Можно послушаться приказания старого человека».

«Посреди желтого Алтая растет желтый камыш (сары камыш). Посреди желтого камыша есть три соловых коня. Поймай их и приведи мне».

«Ну, куда деваться, съезжу!» говорит (Шикширге).

Вышел, сел на коня Илизин-ерена и пустился в мах по желтому Алтаю. Меж желтых камышей по желтому Алтаю разъезжает.

«Где-то находятся такие?» говорит.

Вдруг из среды желтого камыша три соловых коня один за другим поскакали (прочь) от него.

(Шикширге) в след их пустил своего коня Илизин-ерена. Три раза объезжал кругом юрта Ерлика, но поймать их не мог.

Конь Илизин-ерен вдруг остановился и говорит: «Под гривой jик (jик jaлымным) (Большая грива jик jал; в ней три пряди; на них вешают яламу – Г.П.) есть у меня плеть с зубами трехлетней коровы.

Стегай меня этой плетью. Хорошо бежать не могу».

(Шикширге) взял плеть с зубами трехлетней коровы, стегнул коня по саврам; отлетело мясо величиною с двухлетнего барана. От ударов копыт коня Илизин-ерена забурлили и выступили из-под копыт воды и озера. (Шикширге) зажмурил свои два глаза и держался за луку седла.

«Открой глаза, смотри», говорит (конь).

Смотрит (Шикширге). Три соловых коня рядом с дном стремян бегут. С одного раза на всех трех накинул (аркан) и трех коней остановил. Взял в повод и отправился в путь.

«Это ли его страшные (срёкей) жеребята - кони? Ну и страшны же твои кони» (Шикширге иронизирует над Ерликом – Г.П.).

(Шикширге) привязал (коней) к черной бронзовой коновязи.

Старик Ерлик вышел из аила, смотрит и говорит:

«Хорошее дитя мое»!

Запирает доставленных трех лошадей в железной городьбе (чидэн).

Ерлик говорит:

«Оказывается, что твой рыжий конь хороший конь. Дай мне этого коня. Семь суток поезжу, поохочусь».

Секиру (ай малта) затыкает (за пояс), берет в руки черный меч».

«На эту Темир-тайгу (Темир-тайга «железный белок» – Г.П.), (говорит Ерлик Аин-Шаина-Шикширге) не ходи, в этот железный дворец (темир орго) не входи. Главенствуй над моим народом до моего прибытия. Сиди на железном троне».

Потом Ерлик отправился.

Влезши на железный трон, Аин-Шаин-Шикширге стал ханом. Жена Ерке-Кара (Ерке-Кара, дочь Ерлика, которую он выдал за Шикширге – Г.П.) что-то берет из блюда (тебиш), и, повернувшись задом к нему, ест.

«Какую пищу человеку не есть, ты тешь? Человеку не пить, что за пища, баба?» (кадыт).

Выхватил (у неё) из рук блюдо, попробовал, поел.

Оказалось, (это было) мясо его скота, находящаяся на солнечном месте(Т. е. мясо скота, принадлежащая Шикширге – Г.П.). Оказывается, что (в это время) на солнечном месте его скот приносят в жертву Ерлику. Она для того ела отвернувшись, чтобы он, поевши, не вспомнил о солнечном месте. Ему вспомнились отец и мать и жена.

(Думает): «Наказал мне не заходить на Темир-тайгу. А если зайти и посмотреть!» думает.

Зашел и смотрит. Виднеется дно неба, а у подножия Темир-Тайги виднеются круглые озера. Берега озер поросли черным кустарником. Кажущиеся круглые озера, это слезы живущих на солнечном месте; кажущиеся черные кустарники—это волосы живущих на солнечном месте.

Когда он увидел это, его слезы (полились), как озеро; из ноздрей вода, как лед. Сидел он и плакал. Такова видно смерть умирающих(Такова видно участь смертных – Г.П.).

Пошел он вниз по этой горе, пришел к дверям черного орго. «Заказал не заходить в этот орго, думает. Зайду и посмотрю!»

Войдя в орго, он видит сидят тут девять хороших зайсанов и Тойбон-хан. Спросил у них: «Езень?»

Никто из них не ответил. Опустив глаза вниз, сидят безмолвно.

Оказывается, это сидят души девяти хороших зайсанов и Тойбон-хана.

Открыл он другую дверь, заходит; там сидят имеющий буропегого коня, его отец Олокшин, мать и две старшие сестры.

«Вы когда сюда пришли?» спрашивает.

Никто из них не издал ни одного звука.

Стал внимательнее смотреть; после смерти всякий должен тут очутиться. После смерти никто отсюда в другое место не уйдет.

Далее еще дверь отворил. Заходить; сидит теща Кам-емеген, его две жены и душа его самого. Как увидал он это, слезы из глаз полились у него, как озеро, и из ноздрей вода, как лед. Пока еще человек не умер, такова то видно жизнь человека!

Воротился назад к черному орго, лег вниз лицом на железный трон.

Ерлик подъехал к бронзовой коновязи и спустился (с коня). Борода его оттопырилась, как клыки; два глаза его выворотились.

«Говорил не заходить на Темир-тайгу, по какому поводу заходил, тамга?» Спрашивает Ерлик, взял в руки две сумы и вошел в свой аил. Держа опрокинутые сумы, вытряхивал их. Найденные вещи(т. е. добытые на охоте – Г.П.) выпали: жуки, ящерицы, змеи, лягушки, кроты (номон).

(Ерлик говорит): «Ты пришел, не умерев, из солнечного места. Как не будешь вспоминать свой юрт? Если хочешь воротиться, воротись мое дитя!»

Шубу белой рыси и два джыракы, взяв, подает (ему).

«Доставь!» говорит. «Но, дитя мое, коня своего Илизин-ерена отдай мне! Отдаю тебе дочь хорошую Ерке-Кара. Ты человек будешь зятем; я должен ездить на твоем коне».

(Шикширге спрашивает): «Отдав единственного коня, на чем я поеду, почтенный старец?» (орокон).

Возьми трех соловых коней; будешь, переменяя, ехать, (сказал Ерлик).

Когда Аин-Шаин-Шикширге подошел к бронзовой коновязи, из глаз Илизин-ерена бежали слезы.

«Раз стал просить, нельзя, что не отдать» (говорит Шикширге). На солнечном месте видно, будешь ты стоять, а в бессолнечном месте буду, видно, стоять я! Что делать»?

Аин-Шаин-Шикширге заходит обратно в аил.

«Что думает о моей просьбе, зять мой? (спрашивает Ерлик).

«Возьмите, почтенный старец» (орокон), (сказал Шикширге).

Отвернувшись, плакал, повернувшись, смеялся. На большого солового коня надевал серебряную узду, клал бронзовое седло (кулер арташ).

Коня Илизин-ерена ввели в железный пригон из девяти рядов (из девяти стен), надели на его голову девять обротей (нокто), на четыре ноги наложили девять железных треногов (кыжень).

На среднего солового коня садилась жена Ерке-Кара. Младшего солового коня взяли в повод и рысью пустились в путь.

Проехавши до полупути (Шикширге), оглянулся назад, лучи от глаз коня Илизин-ерена светят на небе, как две тонкие волосяные радуги (кыл солонго). Бежавшие из глаз слезы, как два черных озера. Спина большого солового коня переломилась; конь умер.

«Мой отцовский хороший конь», говорить (Шикширге).

На меньшого солового коня положил седло арташ; спина переломилась, конь умер. Седло и токум взвалил на себя, продолжает путь.

Показался свет неба и лучи (кеген) солнца и месяца. И баба (кадыт) умерла, и конь умер.

Взвалив на плечи седло и токум, вышел из отверстия ада. Когда увидел свет неба, солнца и месяца, стала кружиться голова.

Оставшийся в руках Ерлика конь Илизин-ерен заржал, на земле было ясно слышно (его ржанье).

После этого (Шикширге) выдернул железный тополь, вывертел (в нем) сердцевину, сделал сыбыскы (свирель) и стал играть. Алтай обломился (от этой игры), которую ясно было слышно Учь-Курбистан-кудаю. И конь Илизин-ерен (также слышал).

«Я нахожусь на солнечном месте; ты находишься там, где свет солнца загорожен»; (так), горько—ядовито (ачу корон) наигрывал!» (Шикширге).

Конь Илизин-ерен, услыхав горько-ядовитую сыбыскы, разорвал девять железных треногов, оторвал девять нокто, поломал девять рядов железного пригона, выскочил и побежал в мах.

Ерлик сел на своего чернолысого быка, взял в руки ай малту (секиру), кричит: «убежал! убежал! калак, корон»!

Погнался следом, спрашивает у урукчиларов и чангачиларов1): «Что делаете, не ловите? Ловите!» Чангачи бросил аркан, петля попала на тонкую шею2).

1) Урукчилар множ. число от урукчи, человек, ловящий уруком, т. е. укрюком, жердью с навешанной петлей; чангачилар множ. число от чанга, аркан с петлей, который набрасывается по-американски, как лассо.

2) «Тонкая шеё», чичке моин, от уха до половины шеи; от половины далее шеё называется арка моин.

Илизин-ерен, когда стал пробегать (мимо), разорвал богатыря (чангачи). Половина богатыря осталась у тополя, половина потащилась за арканом.

Илизин-ерен прибежал к желтому болоту.

«Желтое болото мое!» оказал (конь).

Желтое болото сделалось твердой землей.

По твердой земле конь пробежал «тропотой» (тибредыб).

Когда подъехал Ерлик, то в одном месте тонет и в другом месте тонет.

Через семь суток едва выбрался (из желтого болота).

Илизин-ерен в мах пробегает через черную речку (тутканду).

А когда Ерлик поехал, то стал в ключевой воде тонуть, (только) через семь суток вышел и говорит: «Обсохни твои гальки! Высохни твое дно!» Плюет и ругается.

Конь Илизин-ерен прибегает к буранному черному пню; сделалась ясная погода. Конь пробегает.

Когда Ерлик подъехал (к пню), то черный пень стал буранить песком. Ерлик жил (у пня) семь суток, не имея возможности проехать.

Конь Илизин-ерен выскочил из отверстия земельного ада (jep тамы). На Аин-Шаин-Шикширге ни разу не взглянул, ни разу не издал звука. Аин-Шаин-Шикширге, держа седло и токум, сидит у отвергая ада. Старик Ерлик, усевшись на чернолысом быке, держа в руке секиру (ай малта), выехал следом.

Аин-Шаин-Шикширге встряхнулся, сделался черным камнем величиною с аил и лежит.

Старик Ерлик (Ерлик обогон) выскочил из отверстия земельного ада, держа секиру, (и говорит):

«Конем своим Илизин-ереном выманил меня обманом; увез шубу из белой рыси и два jыракы; теперь сам, превратившись в черный камень, лежишь, тамга!»

Взмахнув секирой, ударил Аин-Шаин-Шикширге, превратившегося в черный камень. Секира в трех местах переломилась, лезвие разлеталось.

«Что с вами, старик?» говорит Аин-Шаин-Шикширге; вскочил и говорит: «Вы просили, я ведь отдал».

«О, дитя мое!» (говорит Ерлик). Осердившись, ударил. Не сердись, дитя мое! К девяти хорошим зайсанам и к Тойбонхан-бию через девять дней приеду в гости. До этого срока ты перекочуй на другой Алтай».

Старик Ерлик воротился домой в землю и в свой юрт, а Аин-Шаин-Шикширге поехал домой.

«Э!» сказал Аин-Шаин-Шикширге.

Два иыракы привязал в торока канджига, шубу из белой рыси привязал в торока бокторго (Т. е. сначала привязал шубу, а потом привязал посредством ремней канджига джиракы по бокам седла – Г.П.). Рысцой прибежал в свой Алтай к девяти хорошим зайсанам и к Тонбон-хан-бию, принес и отдал (им)шубу из белой рыси и два jыракы.

Старый отец и мать не в силах добывать дрова и сено. Не стал ждать казана, не стал брать даваемые вещи (т. е. подарки). Переселил отца и мать на другой Алтай. Сам, воротившись и, забравшись на высокий хребет тайги, смотрит.

В конце девяти дней поднялся черный туман. Послышался крик и зов. Сделался плач. Ерлик, воюя, ходил и всех ел. Через девять дней черный туман рассеялся. В живых не оказалось никого. Орго (Тойбон-хана) не стало.

Аин-Шаин-Шикширге прощается и говорит: «Прощайте отец и мать! Хотя буду жить в верхнем мире, отца и мать не буду бросать». Доехавши до верхнего мира, стал жить там.

(Записано от Чолтоша Куранакова, старика 79 лет, ремеслом бондарь)

Примечания Г.П.Потанина

Сказка того же содержания, записанная у алтайцев, напечатана в моих Очерках С.-З. Монг. т. IV, стр. 427; главное лицо названо Ирень-Шайн. Сочетание Ирень-Саин, распространено в Монголии от Хобдо до Ордоса, но вместо Шикширге оно дополняется другими членами.

В дюрбютской сказке (Оч. С.-З. Монг., т. IV, ст. 429) это Ирин-Сайн—Гунын-настай Микеле (Гунын-настай «тридцатилетняя», микеле перестановка от мелекей, «лягушка»); в ордосской (Танг. тиб. окр. Китая, II, 131), Ирин-Сайн-Алтын-Горголтай, (алтын-горголтан «золотой фазан»).

У монгольских сказок с этим именем связаны другие сюжеты, но в записи, которую я сделал в 1877 г. сюжет тот же, что и в записи г. Никифорова, сделанной в д. Аскат, только у последнего редакция лучше и полнее.

В моей записи 1877 г. на Чуйской степи Ирень-Саин-Чичирге по поручению Тойбон-хана добывает от Ерлик-хана винокуренный снаряд, джиракы, а потом привозит странное существо Канкыре-куш, которое в одно и то же время и птица и женщина-шаманка.

Сюжет сказки об Аин-Шаин-Шикширге найден пока только у алтайцев; ни из Монголии, ни из Сойотской земли, такого сюжета пока не получено.

В аскатском варианте, записанном г. Никифоровым пять инцидентов: 1) о старике Олёкшине, испытывающем бесстрашие своих трех дочерей, 2) о Kapaгуле, 3) о Керь-балыке, 4) поездка Аин-Шаина к Ерлику за винокуренным снарядом и 5) привоз в ставку Тойбон-хана птицы-шаманки Кан-Кереде.

Кроме меня эту сказку от алтайцев записал г. Палкин. (Известия Вост.-Сиб. Отд. Геогр. О-ва по этнографии, т. 1, в. i. стр. 140). Имя Олёкшин в этой записи перенесено с отца на дочь; имени Ирин-Шаин в этой записи нет; у Палкина только три инцидента: 1) испытание дочерей, 2) доставление в ханскую станку необыкновенного пороза (вместо Кара-Кулы). 3) доставление архыта (кожаная посуда) из царства Ерлика (вместо jаракы).

Еще один вариант этой сказки помещен в Томских Епархиальных Ведомостях за 1912 год № 14 и 15; здесь также девица выезжает на богатырские подвиги, вместо имени Олокшин здесь стоит Элэмзи (вероятно порча); когда она вернулась с подвигов, одна старуха дает ей новое имя «Jеин-jеин-Шикширге». (Сравн. с именем народа «Жуань-жуань», о котором китайские летописи упоминают в период с 391 года и по 556 г., и воспоминания, о котором я еще встретил среди монголов в Ордосе).

В момент переименования девица переменяет свой пол; вместо Тойбон-хана—тут стоит Тоймон-хан; при нем девять хороших богатырей: богатырь добывает для Тоймон-хана сердце и печень гигантской рыбы, потом сердце и печень сивого быка (причем с быком вступает в бой конь героя, превратившись тоже в быка), привозит с неба старуху-шаманку и приводить трех львов.

В записанной г. Радловым сказке «Тектебей-Мерген « (Proben т. I, стр. 31—59, изд. 1866 г.) содержится только первая половина сюжета, т. е. рассказ о поездке Тойбон-хана и семи зайсанов на войну; помощником на войне является Тектебей-Мерген, о котором не говорится, что это замаскированная девица.

Эпизод об испытаниях отца сохранился только в виде смутного следа: отец испытывает трех сыновей, кто из них лучше увидит сон; он посылает их спать на три острые горные вершины; два старших видели, будто семья их разбогатела, младший же видел во сне будто семья обеднела: отец и мать ходят в виде тощих верблюдов; Старшие братья убежали в лес волками, а у него самого справа сияет солнце, слева—месяц, на лбу утренняя звезда (Чолпан); отцу не понравился сон младшего сына и он велел его убить.

В варианте Радлова на месте Тойбон-хана—Ай-кан, на месте Кулузин-кана—Кюн-кан.

Подслушивание в русской былине приписывается богатырю Волху; на месте Кулузун-хана—индейский царь Салтык-Ставрулевич. Преградой, мешающей попасть во враждебное царство, вместо синей реки служит городская стена; богатырь проникает через мелкие вырезы в стене, обратившись в муравья. (Кирша Данилов, изд. Суворина, стр. 38).

Мотив, испытание трех молодых людей по очереди, встречается: 1) в монгольской повести о Гэсэре; небесный царь Хормустен-хан (бурятск. Тюрмас-хан) испытывает трех своих сыновей, который из них способен спуститься на землю для совершения подвигов, к чему способным оказался младший, т. е. Гэсэр. (Танг.-Тиб. окр. Китая, т. П. стр. 59)).

В русской сказке из Смоленской губ., отец испытывает трех сыновей, поручает объехать царство; исполнить поручение может только младший. (Добровольский «Смоленский Сборник» ч. I. 495); на месте лисицы здесь чудовище Палугрим; у Афанасьева (Р. Н. ск. изд. 1897 г., т. II, стр. 347), отец испытывает трех сыновей, кто к чему способен; младший, Борма, оказывается отличным вором.

Имя Олекшин сравни с Улакшин, которое встречается в монгольских сказаниях. В монголо-буддийской легенде бог, обратившись в коня, привозит Аю-бодисатте невесту. (Оч. С.-З. Монг. вып. IV, стр. 317); прибежав к ставке невесты, конь позволяет ей поймать себя; когда она села на него, конь увозит ее к Аю-бодисатте; за ней гонится её дядька Улакшин, (улакшин по-монгольски самка пса или волка); в алтайской сказке звезда Чолмон принимаете вид коня и привозит невесту для Алтай-Бучыя, одну из трех сестер; сестры поочередно пробуют иноходь коня и когда села на коня младшая, то он увозит ее к Алтай-Бучыю. Здесь также проба, но только в других случаях один персонаж пробует способности трех персонажей, а здесь три персонажа пробуют одного.

О Карагуле см. в примечании к сказке «Алтай-Бучый». См. выше, стр. 267.

Второй член в имени Керь-балык по-татарски значит рыба. Что такое керь—рассказчик не мог объяснить; оно прилагается также к змее – Керь-тилан и какому-то чудовищу джютпа—Керь-джютпа. Керь-балыку и чудовищу Керь-джютпа сказки приписывают огромную пасть; когда она разинута, нижняя челюсть лежит на земле, верхняя упирается в небо.

У минусинских татар записано Киро-палак. (Radlow Proben. т. II. стр. 409).

Птица Кан-карыде сравн. с Хан-гариде, мифической птицей, поверья о которой распространены по всей Монголии. Это место алтайской сказки находится в связи с шаманским поверьем о шаманской мантии, которая представляется в виде птичьей шкуры. По толкованию якутов, нашитые на мантию железные полоски изображают птичьи кости; некоторые из них носят названия ключицы, плечевой кости, ребра и пр. (См. ст. Васильева «О шаманской мантии в трудах музея Петра I»); те же поверья найдены г. Анохиным и у алтайцев.

Имя Эрке, Эрхе или Эрхи встречается и в некоторых других сказаниях. В северной Монголии распространено поверье, что сурок был прежде человеком: это был меткий стрелок Эрхе, который захотел истребить на земле все живое. Чтобы посрамить его, Бог вышел к нему навстречу и предложил пустить стрелу в Плеяды. Эрке промахнулся и от стыда зарылся в землю и из богатыря превратился в зверька. (Танг.-Тиб. окр. Китая. II, 345; Оч. С.-З. Монг., II, 151; IV, 179).

В летописном сказании Эрке-кара брат Вана, кирейского хана, он нападает на Вана, прогоняет его из ханской ставки и заставляет скитаться в пустыне, т. е. ему приписывается то же самое, что в другом месте летописи отнесено к Чингис-хану. (Труды пек. дух. миссии IV. 76, 92). Эрке-кара не тожественное ли лицо с Чингис-ханом?

Парное сочетание Ерке-кара существовало в Азии и раньше XIII столетия; по-видимому, к тем же героям сказания XIII века относится рассказ о соперничестве Елике-хана с Хели-ханом, который китайской летописью перенесен во времена господства в Монголии племени тукюэ, т.е. в VII в. (Вост. Сбор. Спб. 1872 г., стр. 159; Танг.-Тиб. окр., т. II, 346).

Ерке вошло в состав имени, которым назывались христиане во время монгольской династии в Китае; многие показания свидетельствуют, что христиане у монголов были известны под названием Архаун или Еркеун; китайцы искажали это имя в Еликэунь. Синолог о. Палладий предполагает, что имя Ерке придавалось Христу; с приставкой к этому имени окончания ун образовался термин для обозначения учения сторонников Христа (Восточн. Сбор. Спб. 1872 г., т. I. Статья о. Палладия. Старинные следы христианства в Китае, стр. 27).

На древнем христианском памятнике в Си-ань-фу, поставленном в 781 году по Р. X., Христос является под именем Е-ли-я. О. Палладий говорит, что монголы переделали имя Христа в Ерке и что последнее соответствует, имени е-ли-я, как назван Христос на памятнике в Си-ань-фу.

Китайскую транскрипцию Е-ли-я можно восстановить в виде Ери-я, параллельно форме Арья-бало (Очерки Сев.-Зап. Монг., т. IV, стр. 280—283).

В бурятском предании есть Ирхы-Номон: Ирхы—это бурятское произношение монгольского Ерхе и турецкое Ерке; Ирхы-Номон, по-видимому, одно из имени Ерлика; некоторые турецкие племена дают Ерлику имя Ерлен-Номон; Ерлен-Крыса Номон-Крот.

Тождество Ирхы-Номона с Ерликом обнаруживается из сопоставления бурятского рассказа о его состязании с Молонтоем, с монгольским сказанием о Балын-Сэнгэ и Ерлик.

Молонтой, подобно Балыну, уверяет Ерлика, будто его бык три раза в день обегает землю; Ерлик предлагает обменяться животными, садится на Молонтоева быка и убивает быка молотком, словом совершенно, повторяется история. Балына-Сангэ. (Оч. Сев-Зап. Монг., т. IV, стр. 266).

Бурятские данные об Ирхы-Номоне позволяют сделать заключение, что имя Ерке-Кара придавалось не только дочери Ерлика, но так назывался и сам Ерлик.

Теперь совершенно понятным становится применение имени Ерхе к тому богатырю, который поклялся уничтожить на земле все живое, промахнулся, зарылся в землю и превратился в сурка; богатырь Ерке такой же истребитель жизни, как и Ерлик.

В Азии создалось представление о могущественном существе, вступающем в препирательство с творцом мира; этой фигуре, стоявшей в центре распространенного культа давалось имя Ерке-Кара. Только существованием этого культа и центральным положением в нем Ерке-Кара можно объяснить приложение имени Ерке к основателю христианского учения.

Обмен светлого образа с темным встречается и в русских преданиях. В сказке, записанной в Енисейской губернии (Записки Краснояр. Подъотд. Геогр. Общ., т. I, вар. II, стр. 22), выступает Мать Пресвятая Богородица; у Афанасьева в варианте этой сказки (Н. Р. С, М. Изд. 1897 г. стр. 322), на месте Богородицы стоит злое существо «упырь». В русской сказке о кузнеце, к которому нанимается в работники какой-то вещий человек. В одном варианте (Афанасьев русские легенды стр. 191) под видом вещего работника, оказалось, скрывается Христос, в другом (Легенды Афанасьева стр. 190)—чёрт.

Такая же замена открывается в поверьях о прячущемся Христе. Некоторые растения с раздельными дланевидными листьями получили у русских названия: «Христохоронка», «Христов прикрыт», «Христопродавка»; первые два объясняются легендой, что Христос прятался от жидов под траву; жиды тыкали в траву копьями, разобрали листья, отчего они и получили дланевидную форму; милосердное растение прикрыло беглеца своими листьями, за это она «Христохоронка» или «Христов прикрыт». Другие растение отнеслись к судьбе Христа равнодушно, они не опустили на него своих листьев, чтобы прикрыть — жиды увидели Его и взяли; это «Христопродавки».

По другому преданию под листьями растений прячется не Христос, а черт, о растении называющемся в Европейской России прострелом, существует предание, что к него пустил стрелу Архангел в то время, когда под ним спрятался черт; стрела попала в цветок и прошла вдоль цветоножки, отчего эта последняя имеет внутри канал (Восточные мотивы стр. 516); в русских деревнях в Западном Алтае— растение прострел «Pulsaеilla» называется ветренкой; Богородица почему то невзлюбила это растение и осудила его цвести в ту раннюю пору года, когда еще не прекратились зимние холодные ветры.

За что она невзлюбила это растение, предание забыло; имея в виду поверья о «Христопродавке», можно догадываться, что под растением прятался не черт, а сын Богородицы и оно не прикрыло его своими листьями.

Едва ли возможно допустить дохристианское происхождение этих легенд в русском народе, вероятно они существовали надолго до введения христианства и имели общее происхождение с тюрко-монгольским животным эпосом, в котором мы находим предания о сыне неба (Тэнгриин-xy—у монголов и Тэнгредынг-улы—у алтайцев) и его враг; сын неба, спустился на землю: здесь во время сна ему перегрызли горло или выцарапали глаза. Это преступление приписывается то одному, то другому мелкому зверку, бурундуку, летяге, кроту (вероятно, рассказ о Сокур-номоне редактирован так: отец сына неба, разгневанный поступком Сокор-номана, отомстил ему тем, что лишил его зрения) (Сокор-номон), (Оч. С.-З. Монг., т. II. стр. 233—235) и т. п.

Вероятнее всего, что оно первоначально приписывалось летучей мыши: легенда, по-видимому, создалась в объяснении образа жизни этого зверька, поражавшего первобытного человека. Животное не показывается при дневном свете, прячется в расселинах скал и деревьев и неподвижно висит вниз головой, как будто прибитое гвоздями.

Такое неестественное положение вызвало предположение, что это казнь, а фантазия создала рассказ о преступлении. Теперь по поверью массы небо питает вражду к преступнику «лелеет месть Шаруканю» и пускает в него стрелы, когда его завидит, а животное прячется от них в щели и норы; надо полагать, что к категории этих легенд принадлежит и монгольское предание о богатыре Ерхе, который после неудачного соперничества с Творцом спрятался в нору (предварительно отрезав себе большой палец; по-бурятски ерхе— большой палец).

Как на востоке эти предания относятся к мелкому животному, так, по-видимому, и русские предания принадлежали к тому же животному эпосу.

В русских легендах прячутся Христос и черт. Не стояли ли на этом месте, другие имена? На месте черта не стояло ли славянское имя Корт, представление о котором сближает его с Ерликом.

В сказке Ак-Тади в двух местах над Ерликом совершается казнь; в одном случай его прибивают к земле четырьмя гвоздями, в другом случай вбивают четыре кола, т. е. поступают с ним также, как монгольское поверье рекомендует поступать с летягой—распялить его живого на перекрестке дорог и прибить к земной поверхности четырьмя гвоздями.

На основании приведенных сопоставлений можно высказать такие предположения. Замеченная первобытным наблюдателем наклонность мелких млекопитающих прятаться в норы, дупла деревьев и в ниши скал, создало представление об этих животных, как о врагах неба, которых оно преследует громовыми стрелами: тот же страх преследует и летучую мышь, боящуюся показываться при дневном свете и проводящую день в темной расщелине.

Из этих наблюдений возникло представление о царстве мрака или о царстве Ерлика, куда прячутся нечистые духи, о стране, где не восходит солнце, где местопребывание Ерлика. У имени Ерхе, как назывался богатырь, превратившийся в сурка, тот же корень, что и в турецком имени летучей мыши «джерканат» или «ярганат». Могла существовать и такая версия этого предания, которая говорила, что богатырь не по своему желанию превратился в сурка, а превратило его небо.

Джерканат был прежде шаманом, т. е. тоже человеком, но он был превращен в мелкое животное, разгневанным творцом (царем неба). Оч. (С.-З. .М.. т. IV, пр. 169)). Джерканат не обвиняется в том, что он убил сына неба, но все-таки ему приписывается преступное равнодушие к царю неба, за что и был превращен в животное.

Богатырь Эрхе — это то же шаман Джерканат: обоим вероятно приписывалась вражда к сыну неба и совершение злодеяния: совершив его джерканат не смеет показываться среди белого дня, а Ерхе, боясь мести неба, прячется в норе.

Ерке-кара, можно думать, было именем самого Ерлика, который, подобно мелким зверькам также находит убежище, только в темных областях природы. Он не обвиняется в преступлении против сына неба, но казнь, которую над ним совершают богатыри — распятие и пригвождение, наводят на мысль, что такое деяние ему приписывалось.

Ерлик занимал важное положение в скверной азиатской мифологии, только этим положением несколько смягчается недоумение, которое возникает, когда читаешь о том, что имя Ерке, взятое из животного эпоса, присвоено Христу. Так как имя Ерке было распространено в тюрко-монгольском фольклоре, так как с ним связан ряд народных преданий, которые конечно, жили в Монголии до появления там христианства, то предположение, будто Елике есть ни что иное, как Христос, искаженное китайским косноязычием, недопустимо.

Ориенталисты должны обратить внимание на то, что термин Ерке, очевидно, тюрко-монгольского происхождения, это значит, что христианство в Китай пришло через Монголию и в монгольской обработке.

Загадочно, почему монголы перенесли на Христа имя Ерхе. Загадочны также и отношения русских преданий о преследуемом персонаже к монгольским преданиям о мелких млекопитающих.

Создавались ли русские предания независимо от тюрко-монгольских или те и другие имеют общее происхождение?

Ерлик был могущественный дух, способный состязаться с самим Творцом, его вещие знания в некоторых, случаях превосходили могущество Творца, он помогал последнему творить мир: некоторые предания называют его сыном Творца и первым человеком на земле.

Это был демиург, который вел постоянную борьбу с Творцом. Он поклялся истребить на земле всё живое и погубил Сына неба; за это последнее присужден и пригвождению, впрочем, той же самой казни в народном предании подвергается и Сын неба: шаман Джерканат, спустившись в ад, находит там сына неба, Темир-Боко, пригвожденным к дереву. (Оч. С.-З. М. IV. стр. 172).

Тут намечается шаткость или двоемыслие народного предания—то этот демиург враг Творца и жизни на земле и убивает любимого сына Творца, то он сам представляется любимым сыном Творца (у киргиз и алтайцев употребляется выражение ерке-бала, «милое дитя») и страдает от злой силы. Пригвождение в одном случае — заслуженная казнь за злодеяние, в другом — мученический подвиг.

В поверьях о небесных стрелах, преследующих врага неба, может найтись дополнение к фразе, которая находится в одном древнем памятнике русской письменности, в «Беседе трех святителей», состоящей из вопросов и ответов: на вопрос — отчего бывает гром? дается ответ: есть два громовых ангела, старец Иерун и хорс Жидовин.

Здесь, Жидовин не в смысле «еврей», а в том смысле, какой в этом слове открывает покойный академик Веселовский, т. е. в смысла исполин: по мнению того же Веселовского Жидовин родственно с терминами «чудовище» и «чудь». В европейской России и в Сибири народу «чудь» приписываются древние, так называемые чудские могилы.

Предание рассказывает, что «чудь», получив предсказание о нашествии чуждого племени, испугалось и зарылось в землю.

Тут тот же мотив, что и в Монгольском предании о добровольно зарывшемся сурке: в Тобольской губернии добровольное погребение себя в землю приписывается народу «сывыр». (Танг. тиб. окр. Китая, стр. 335). Имя народа сывыр ср. с татарским именем сурка «сувур».

Поверья о небесных стрелах увлекают нас к такому пониманию выписанной фразы: старец Перун бросает стрелы в хорс Жидовина и последний спешит спрятаться от них. Жидовин встречается также в былине об «Илье Муромце», которая принадлежит к серии былин, рассказывающей о бое отца с сыном: «стар старой» Илья Муромец встречает в поле незнакомого богатыря и вступает с ним в поединок.

В одном из вариантов молодой богатырь носит имя Борис: тема—бой отца с сыном находится в русской сказке об Еруслане; Еруслан Лазаревич или Уруслан Залазарович встречает в поле незнакомца, бьется с ним и потом узнает, что это его сын Уруслан Урусланович. Было высказано мнение, что имя Еруслан происходить от Арслан, лев.

Форма Хорс также сводится с зоологическими именами: Корс, Корсак —особый вид лисицы, которая водится в степях: Борис, может быть, та же форма,— хор, но только с другим инициалом; инициал «б» встречается в созвучных звериных именах: барс, борсук, барсук. К этим звериным именам близко стоит малороссийское хорт, охотничья собака. Тоже самое окончание и в имени славянского Бога «корт», судя по одной фразе.

Кроме преданий о сыне неба «Темир-боко» или «Темирь-бос» и преданий, в которым он не носит имени, а только титулуется «Сыном неба», в Монголии есть еще предание о сыне небесного царя «Хормустен-хана». В одном из этих преданий «Сын-неба» называется Чингис-ханом, в другом— Гэсэром, в третьем— Цоросом. Обо всех трех рассказывается, что это был младенец, брошенный в степи.

Обстановка, в которой был найден младенец (дерево, питающее младенца, соком своих листьев, сова, сидящая на дереве) особенно сближает Цороса с Чингис-ханом: в повести о Гэсэре этих подробностей нет; Цорос считается предком калмыцких князей в роде того, как Чингис-хан предком монгольских.

Среди калмыков и телеутов есть поколение Цорос или Чорос. Тот, же корень слышится и в имени Джоро, которое носил Гэсэр в детстве и молодости, до выступления на подвиги.

Предание о Цоросе не развивается и останавливается на рассказе о том, как был найден младенец; напротив о Чингис-хане и Гэсэре хранились в памяти многочисленные рассказы: рассказы о Гэсэре сведены были в одну цельную повесть; рассказы же о Чингис-хане сохранились в виде отдельных сказаний, в другом месте (Сага о Соломоне. Г. Потанин, стр. 153).

Я высказал мнение, что рассказы Гэсэриады о молодости Гэсэра, когда он назывался Джоро, заимствованы из сказок о хитром человеке (о Балын-Сэнгэ), в свою очередь построенных из эпоса о летучей мыши.

В повести о Гэсэре есть намек на предание Северо-Западной Монголии о сыне неба, которому зверек перегрыз горло: один из персонажей повести вонзает зубы в горло Железного Асына, как в единственное уязвимое место, так, как все тело его было железное.

Более точные сведения об этом см. в Восточных мотивах стр. 378.

На христианском памятнике, найденном близ города Си-ань-фу Христос назван Ели-я. Это имя Ели-я, (как выше уже сказано) освобожденное от китайского косноязычия Ери-я, можно принять за термин Арь-я, очень распространенный в монгольской письменности: так он входит в состав имени божества Арья-Бало.

Некоторые эпические произведения в монгольской письменности сопровождаются заявлением, что под героем сказания скрывается Арья-Бало, хотя он и назван другим именем: такое заявление мы находим в сказке об «Эрдени-Харалике», а также в сказке об «Ойо-Чикиту».

Вероятно и легенда об Айо-Бодисатте (Ойо-Нойоне), записанная мною у дюрбютов, также относится к Арья-Бало. Это подтверждается её сопоставлением с индийской легендой об Арья-Бало или о Валокитешваре. который превращается в коня балаха, для совершения подвигов милосердия. (Этногр. Обозр. кн. IX, стр. 95).

Рассказ этой легенды о том, как конь Балаха летит на остров, на котором живут людоедки, спасает от гибели попавших на остров людей, в повести о Гэсэре находит свою параллель в рассказе о том, как Гэсэр при помощи коня Биликиин-герь освобождает из ада свою мать; кроме того, здесь следует указать на поверья об Арья-Бало, на которые я наткнулся и в нашем Забайкалье и в юго-восточном Тибете, а именно, будто под видом героя сказок о хитром Воре следует подразумевать бога Арья-Бало; одна из сказок этой категории именно о Балыне-сэнгэ и его быке, вводит нас в круг сказаний об Ерлике или Ирхы-Hoмоне.

Форма Ярья стоит в бурятской сказке «Ан-Богдор», записанной О. Хангаловым. (Оч. С.-З. М. т. IV. стр. 279). Таба-ярья покровительствует гонимым царевичам. Не было ли это именем одного из царевичей, не стояло ли оно на месте царевича Викрамадитья, в индейской Викрамачаритры?

В Томских Епархиальных Ведомостях за 1912 год в №14 помещена сказка о трех Куробустанах. Это пока единственная сказка, в которой Курбустану приписываются богатырские деяния, так что является возможность подыскивать параллели к фактам его деятельности.

Три Курбустана живут на небе, сидят на золотых престолах — это три брата. Они пируют на свадьбе младшего брата Отчи-Курбустана, в это время Jep-Боко привозить известия, что семь jeеков (племянников) Ерлика повоевали семь держав: Jер-Боко не был в состоянии победить их. Братья развернули золотую книгу и вычитали в ней, что на войну может отправиться только младший из братьев. Отчи-Курбустан и Jер-Бака воюют против семи jееков Ерлика, но чем более они рубят противника, тем более противники возрастают в числе.

Оказалось, что на небе сидит шаманка, которая бьет в берестяной бубен и заклинает, чтобы на место убитых воинов нарождалось еще большее число новых. Тогда Отчи-Курбустан пустил в шаманку стрелу и рассек её тело надвое. Отчи-Курбустан и Jeр-Боко взяли верх над своими противниками.

Тогда выехал на колеснице Ерлик со своими семью сыновьями: Кара-Сокор, Кара-Myyсту (с черными рогами), Узун-Кара (черный, длинный), Чичке-Кара (тонкий, черный), Межэ-Кара (мэжэ-черный), Jылан-Kapa (змееподобный, черный) и младший сын Ок-Jылан (гремучая змея) сильнее всех.

Семиголовая змея через рот поочередно входила в утробу каждого из них, и это придавало им бессмертье. Отчи-Курбустан отсёк все семь голов, затем перебил шесть сыновей Ерлика и вступил в поединок с младшим Ок-Jыланом.

Дрались девять лет, наконец, Отчи-Курбустан забросил Ок-Jылана на вершину острой горы. Тогда Ок-Jылан открывает секрет своей смерти: его можно убить только тем ножом, который спрятан в его железном сапоге.

Выдав эту тайну Ок-Jылан учит Отчи-Курбустана вынуть из утробы противника внутренности. Отчи-Курбустан так к поступил: нашел в сапоге нож, убил Ок-Jылана, вынул его внутренности и только хотел на себя одеть, как раздался с неба голос: «Погоди, растяни сначала внутренности на камнях, пусть высохнут».

Отчи-Курбустан исполнил небесное приказание: тотчас камни под внутренностями расплавились и внутренности провалились под землю. Отчи-Курбустан сорвал одну гору, ею заткнул образовавшееся отверстие и возвратился на небо.

Эта алтайская сказка есть ни что иное, как вступительный эпизод Монголо-бурятской гэсэриады. Не имея под рукой монгольского варианта, переведенного Шмидтом на немецкий язык, цитирую по бурятскому (Танг. тиб. окр. Китая, т. II. стр. 44).

Хан-Турмас, стоящий на месте монгольского Гучин-Гурбу— Хормустен-хана, т. е. бурятский небесный царь, получив известие, что на земле завелась мерзость, посылает на землю поочередно своих трех сыновей, чтобы побороть зло: только младшему из братьев удалось исполнить предприятие: он рассёк злое чудовище пополам.

Между алтайской и монголо-бурятской редакциями этого эпизода есть разница, в монголо-бурятской подвиг совершает сын Хормустен-хана, в алтайской один из Хормустен-ханов, один их трёх братьев.

В представлениях о боге Курбустан-хане замечается такая же шаткость, как в представлении о созвездии Орионе. (Потанин—Сага о Соломоне, стр. 115—116). То под именем Учь-Курбустан разумеется одно лицо, то три; в монголо-бурятской гэсэриаде это, несомненно, одно лицо: он отец трех сыновей. В алтайской сказке Учь-Курбустан— это три лица, три брата.

Алтайская сказка благоприятствует моему предположению, что киргизская сказка о Козу-Курпеш относится к материалам о Хормустен-хане, что киргизский Курпен—есть версия монгольского Хормусту. Алтайская сказка останавливается на первом эпизоде жизни героев, но мы можем продолжить его историю, руководствуясь гэсэриадой: в гэсэриаде на месте Отчи-Курбустана стоит Гэсэр, который, убив чудовище, воплощается на земле, родится от земной женщины и совершает ряде других подвигов.

Можно предположить, что алтайская сказка не кончалась первым эпизодом, а продолжалась дальше, и что Отчи-Курбустану приписывались те же подвиги, какие гэсэриада приписывает Гэсэру.

Если мы историю об Отчи-Курбустане обогатим материалом из гэсэриады, то мы можем надеяться в этом материале найти данные для сопоставления с киргизской сказкой о Курпеше. В полных вариантах киргизской сказки есть рассказ о том, что Джедыбай, воспользовавшись временной смертью Курпеша, угнал его скот и его мать обратил в пастушку: возвратившись к жизни, Курпеш отмщает Джедыбаю свою обиду, вступает вновь во владение своим скотом и реабилитирует мать.

Эта часть киргизской сказки находит себе параллель в гэсэриаде, в рассказе о Чотоне, который, пользуясь отсутствием Гэсэра, захватил его скот, а его родителей обратил в пастухов. Гэсэр бросает Чотона и колодец и реабилитирует своих родителей.

Еще в 1893 году я указал на некоторые сходные подробности, замеченные в гэсэриаде, с киргизской сказкой о Курпеше: горячее жареное просо, как средство выведать тайну у матери; птица, приносящая письма. (Танг. тиб. окр. т. II. стр. 119).

Эти детали можно было бы принять за бродячие мотивы, которые оторвались от места возникновения, случайно прилепились к сюжету, не имеющего ничего общего с тем сюжетом, внутри которого подробность впервые появилась. Но обнаруживающаяся генетическая связь между гэсэриадой и киргизской сказкой дает право думать, что эти подробности стояли уже в той древней редакции, от которой произошли оба сказания и гэсэриада и киргизская сказка.

Шаманка, восстановляющая своими заклинаниями убыль в войске, тоже не зря приблудный инцидент: в тангутской гэсэриаде происходит битва Гэсэровых богатырей с войсками трем Хорских царей; в стане последних старуха Аи-дурсы кропит убитых водой и они оживают.

По поводу имени Отчи-Курбустан следует заметить, что младший сын у монголов называется или От-хан и или Эдзен: последнее слово значит также хозяин: у монголов обычай: младший сын наследует отцовский очаг и юрту: он хранитель семейного огня (огонь—по-тюркски «от»).

Кроме калмыцкого Цороса и монгольских —Чингиса и Гэсэра монгольское предание еще знает четвертого сына небесного царя —это Ирин-Саин, дюрбютской сказки. Сказка дает ему кроме земных отца и матери еще и небесных родителей: из дальнейшего текста сказки обнаруживается, что у небесного царя было три сына: Китын-Зеби, Китын-Арслан и Ирин-Сайн.

Параллели Ирин-Сайна с гэсэриадой указаны в моей книге (Танг. тиб. окр. Китая, II. стр. 120): одна из параллелей: гэсэриада заканчивается нисхождением Гэсэра в ад, чтобы вывести оттуда душу своей матери; Ирин-Сайн также спускается в ад и освобождает заключенные в нем души. (Оч. С-З. М., т. IV, стр. 482).

От алтайского сказочника мною написана сказка об Ирин-Шайн-Чичирге. В собрании Никифорова эта сказка «Аин-Шаин-Шикширге»; к дюрбютской сказке она отношение не имеет, но она начинается эпизодом о трёх испытаниях, как и гэсэриада. Кроме того, параллельная черта с гэсэриадой заключается еще и в том, что главное действующее лицо разбивается как бы на два персонажа, претерпевает в средине своей деятельности перерождение, и в следующей части сказания появляется под другим именем.

В гэсэриаде главное действующее лицо выступает сначала, как сын небесного царя, потом воплощается в смертного человека и родится от земной женщины, совершая подвиги под именем Гэсэра; в алтайской сказке в её начальной части действует девица, а потом она перерождается в мужчину.

В одной из редакций гэсэриады Гэсэр на вопрос: «кто он такой», отвечает: «на земле найденный (Олоксон), Ольджебай». В выражении «Олоксон» не следует ли видеть каламбур редакции к имени старика «Олокшин»?

Источник:

Никифоров Н. Я. Аносский сборник. Собрание сказок алтайцев с примечаниями Г. Н. Потанина. Омск, 1915

Переведено в текстовой формат и отредактировано к современному русскому языку Е.Гавриловым, 27 октября 2015 года. Ссылка на сайт обязательна!

• Аносский сборник

• Назад
• Вперед