Коптелов. Павел Кучияк

Информация о материале

Справка: Павел Кучияк

МОЙ ДРУГ

Павла Кучияка я знал в течение двенадцати лет. Он частенько гостил у нас в Новосибирске, когда привозил для журнала «Сибирские огни» и для издательства свои новые произведения.

Я, в свою очередь, почти ежегодно бывал у него в Горно-Алтайске.

Весной, летом, зимой мы бродили по горам Алтая, охотились на косуль, ловили хариусов в быстрых реках. Иногда заседлывали лошадей, наполняли переметные сумы сухарями и отправлялись на полтора — два месяца в далекую поездку.

Он любил путешествия, подобно исследователю, открывающему для мира неизведанное.

Он увлеченно изучал жизнь своего народа и открывал для нас, его друзей и читателей, все новые и новые черты вчерашних кочевников, только что вступивших в иную жизнь.

Вся жизнь Павла Кучияка была большим и увлекательным путешествием: из дымной юрты в светлый дом, из глухого урочища в город, из среды неграмотных охотников в среду советских писателей, из семьи полудиких язычников в большую семью передовых народов мира, из мглы и мрака тесной долины на вершину современной культуры.

Это было большое и славное путешествие! Путешествие-счастье!

ШАМАН ЧОЛУШ

Весной 1932 года я собирал материалы по шаманизму на Алтае.

Но шаманов в то время уже не было: старики умерли, молодые отреклись от своего занятия. Большая часть бубнов была сожжена на кострах, уцелевшие или хранились в областном музее, или были попрятаны в лесу.

В библиотеке музея мне дали книгу этнографа А. В. Анохина «Материалы по шаманству». Перелистывая эту книгу, я остановился на загадочной смерти одного шамана:

«В вершине реки Куюм, — читал я, — шаман Чочуш в болезненном припадке убежал тайно из своего аила; двое суток бродил по вершинам гор, а на третий день его нашли за пятнадцать верст, в вершине другой речки, уже мертвым и обнаженным. Алтайцы объясняют, что Чочуша задавили духи-кермесы».

Один старый телеут, приятель Анохина, тоже этнограф, добавил к этому:

— В судьбе Чочуша было много странного. Даже имя у него странное: чочуш — испуг. Или мать во время родов испугалась, или ребенка чем-нибудь испугали — не знаю, только дали ему такое редкое имя. И таким испуганным он прожил всю свою жизнь: и бога боялся, и чертей пугался, — не знал, чему веровать. Среди шаманов он с молодости прослыл чудаком, вернее — отступником от обычаев старины, — он знал грамоту. Чемальский священник дал ему «Библию» и «Жития святых». Начитавшись прославленных книг, Чочуш перестал камлать1. Он долго мучился над вопросом: какому богу поклоняться? На этой почве у него развилась душевная болезнь, и он, потеряв рассудок, убежал в лес...

1 Шамана алтайцы называли камом, жертвоприношение — камланием.

Я знал другого грамотного шамана — Кондрашку Танашева из Усть-Канского аймака. В молодости этот человек шаманил, потом стал проповедником новой на Алтае религии — бурханизма. Перед войной 1914 года он крестился в реке и вскоре стал дьяконом Кондрашкой. В начале двадцатых годов учительствовал, а позднее выступал в театрах Бийска, Барнаула и Томска с исполнением шаманских мистерий. Это был редкий пройдоха и жулик. Он следовал единственному своему правилу — обманывай, пока тебе верят. Чочуш был иного склада — фанатик и наивно-доверчивый человек, чуждый стяжательства. Хотя он был потомком известных на Алтае шаманов, но и до болезни камлал мало и редко выносил бубен из своей юрты. Этнограф сказал мне:

— Здесь, в нашем городе, живет сын шамана Чочуша. Сегодня мы его увидим...

ВОРОБЕЙ, ИЛИ СОБАЧЬЕ УХО

В те дни область праздновала свое десятилетие. В только что отстроенном здании национального театра был объявлен первый в истории Горного Алтая спектакль — шла пьеса П. Кучияка «Борьба». Мне перевели фамилию автора: Кучияк — Воробей. Хотелось поскорее встретиться с первым алтайским драматургом, посмотреть, какой он, этот Воробей. Но мой спутник, старый телеут, не спешил в театр, решив, по дороге рассказать все, что он знал про сына шамана Чочуша:

— Первый сын у шамана родился белолицый, на алтайца непохожий. Ему дали имя Казак-Уул — Русский Парень, — русских тогда всех звали казаками. Второму сыну дали имя — Ефим. Оба они умерли. Родители испугались: злые духи-кермесы умертвили у них детей. Умертвили потому, что дети носили хорошие; красивые имена. Считалось, что кермесам нравятся младенцы с такими именами. И Чочуш с женой дали себе слово: родятся еще дети — называть их скверными именами.

— Когда у них родился третий сын, — продолжал этнограф, — они прокололи ему ухо и в ранку вложили — на счастье! — пучок собачьей шерсти. Младенца стали звать Ит-Кулак — Собачье Ухо. Какой кермес позарится на ребенка с таким именем? Это даже не человек, а — собачье ухо. И мальчик стал жить, вырос...

Мы подходили к театру, и моему спутнику пришлось на время оборвать свой рассказ. Уже был дан третий звонок, двери в зал закрывались. Мы вошли последними. Перед опущенным занавесом стоял алтаец в черной рубашке, перетянутой узеньким ремешком. Безусое и безбородое лицо его походило на задымленную бронзу, маленькие черные глаза поблескивали, как спелая черемуха на солнце, пышные волосы взметнулись над широким лбом. В его стройной фигуре, в простоватой улыбке и задорном блеске глаз была юность, а в голосе и словах уже ясно чувствовалась зрелость: его можно было принять и за двадцатилетнего и за сорокалетнего человека. Говорить по-русски ему было трудно, и он больше пользовался жестом и мимикой, чем словом. У него были способности актера, и я спросил своего соседа:

— Кто это? Режиссер? Художественный руководитель?

— Автор пьесы.

Я обрадовался. Так вот он какой, этот Воробей, первый драматург Алтая!

— Он преподаватель, — сказал за моей спиной незнакомый человек своему соседу. — В совпартшколе читает обществоведение.

Автор рассказал русским зрителям содержание своей пьесы и смущенно улыбнулся:

— Действия мало, агитации много. Сейчас сами увидите.

Это прозвучало трогательно. Впервые я видел автора, который перед спектаклем говорил зрителям о недостатках своей пьесы.

Пьеса была злободневной, в ней рассказывалось о борьбе с баями, пытавшимися взорвать колхоз изнутри, и алтайцы, съехавшиеся со всей области, смотрели и слушали ее в удивительной тишине, точно каждое слово, произнесенное на сцене, было для них откровением.

Среди актеров-любителей выделялся один, исполнявший роль бая. Он нашел нужные интонации и хорошо владел жестом и мимикой. Было ясно, что роли распределены неправильно. Ему бы, как самому сильному актеру, следовало играть не бая, а передового колхозника.

И вдруг мне показалось, что будь он положительным героем в этой пьесе, он неожиданно сказал бы со своей милой простотой:

— Действия мало, агитации много...

Я прислушался к его голосу: на сцене был сам автор пьесы!

— Это — Кучияк?

— Да, это — Ит-Кулак. Собачье Ухо.

Я повернулся несколько разочарованный и удивленный: — Сын шамана Чочуша?!

— Да, — подтвердил этнограф, загадочно улыбаясь. — А по голосу — сам Кучияк.

— Он и есть Кучияк.

На нас зашикали, но этнограф не мог оставить меня в недоумении и не мог не открыть своего «секрета».

— Да, да, — снова подтвердил он. — Павла Васильевича Кучияка звали — Собачье Ухо.

ШАМАН И ФОТОГРАФЫ

В тот год мне не удалось встретиться с Кучияком в городе. Московские фоторепортеры приехали снимать Алтай для одного иллюстрированного журнала, и Кучияк отправился с ними в качестве проводника и переводчика. Он отлично знал свой край со всеми его хребтами и долинами, реками и тропами, и ему всегда поручали сопровождать «знатных» путешественников.

После праздника мы с поэтом Василием Непомнящих тоже отправились в глубь гор и спустя несколько дней верхом подъезжали к колхозу «Новый путь», дома и юрты которого стояли в центре солнечной долины. Новенькие, желтые, как свечки, столбы телефонной линии указывали нам путь. А потом, километра за два, мы увидели темно-красную крышу здания школы, маслозавод, баню на берегу реки и амбары возле серого каменного гребня. Это был передовой алтайский колхоз во всей области. Там, как нам говорили еще в городе, все колхозники, за исключением дряхлых стариков и старух, уже знали грамоту; там раньше других освоили земледелие и посевную площадь расширили до пятисот гектаров. Подъезжая к этому колхозу, мы надеялись услышать монотонный гул трактора, бойкий стрекот сенокосилок или, на худой конец, стук молотков в кузнице. Думали даже о патефоне, о радиоприемнике. И вдруг — хохот шаманского бубна. Это было так неожиданно и дико, что мы невольно остановили коней. Да, сомнения не было — В колхозе, где-то в центре нового селения, плясал шаман. Но шкуры жертвенной лошади нигде не было видно.

Мы понукнули коней, чтобы застать хотя бы конец этой дикой мистерии.

И вот перед нами открылась поляна, в одном конце которой стояли избы и юрты колхозников, в другом — школа. Посредине этой поляны кружился шаман, бил в бубен и что-то крикливо пел. Но костра не было, и колхозники, расположившиеся полукругом, громко смеялись. Потом мы услышали, что они в разговоре то и дело повторяют:

— Кучияк... Кучияк...

Однофамильцы среди алтайцев — редкое явление, и мы удивились, что шаман носит имя Кучияка, и, естественно, вспомнили первого драматурга Горного Алтая.

И, в самом деле, это был он, Павел Кучияк, сын шамана Чочуша. Он кружился, бил в бубен и пел, а два фоторепортера, забегая то с одной, то с другой стороны, пощелкивали лейками.

Когда съемка была закончена, они объяснили нам:

— Бубен и шубу мы привезли из музея, — знали, что настоящего шамана нам не найти. Но здесь никто не мог шаманить. Если бы не наш талантливый проводник и переводчик, мы не смогли бы организовать кадров о старом диком Алтае. Актер шаманил нам неплохо.

ВНУК СОКОЛА

После съемки мы все легли на полянку, залитую солнцем, и Кучияк рассказал нам о своих предках. Корни его родословной терялись в глубинах XVI века. В то далекое время в горах Алтая кочевал скотовод Ыргай. Это был один из майманов, род (по-алтайски — сеок) которых считался самым многочисленным в этом крае. Внук Ыргая носил имя — Кураган (ягненок). Его помнили все майманы до наших дней. Дело в том, что у алтайцев существовал обычай, запрещавший женщинам произносить имя старшего в роде, и, когда нужно было что-то сказать об ягненке, они, боясь нарушить покой своего предка, говорили обиняками1:

1 На Катунском хребте есть бурная река Кураган, похожая своими крутыми струями на шкуру серого ягненка. Майманы не решались называть реку ее настоящим именем, а говорили о ней намеками.

— Маленький, черненький, кудрявенький... Или:

— Новорожденный сынок овцы...

Внук Курагана родился через год после того, как алтайцы, теснимые джунгарами, прикочевали к Бикатунской крепости и стали просить принять их в русское подданство. У мальчика были светлые волосы, на редкость белое лицо, голубые глаза, и ему дали имя Орузак — Русский. И женщины смело называли его по имени: русский не рассердится. Правнук Орузака — Челюжек был в своем роде тоже знаменитым человеком: его считали самым сильным шаманом, и после смерти его душе долго приносили жертву.

Сын Челюжека — Кучияк дал фамилию своему правнуку, будущему писателю. По обычаям старины будущего писателя в детстве звали Ит-Кулак Чочушев, но он не любил отца, вырос у дедушки Капшая Кучиякова и сам стал зваться Кучияковым. В тот год, когда мы встретились, он только что зачеркнул в документах последние буквы своей фамилии.

— Теперь я — просто Кучияк! — говорил он, и ему это нравилось — Воробей. — И дети мои Кучияки, а не Иткулаковы, — продолжал он. — Теперь у нас, словно у русских, постоянная фамилия!..

Родство на Алтае признавалось только по отцу, и, как все алтайцы, Кучияк почти не знал предков своей матери. Он мог назвать только деда и прадеда. Деда звали — Шонкор. По-русски это — Сокол. Маленький, сгорбленный, щуплый старичок с черной козлиной бородкой, он не походил на сокола, но, когда начинал говорить о путях своего народа или в песне воплощать мечту поколений, это был сокол вольной мысли, взмывающий в высоту, чтобы оттуда ринуться на противника. Будучи известным сказителем, он пел героические былины и лирико-романтические сказки под свой аккомпанемент на двухструнном самодельном топшуре. Пел по нескольку ночей подряд. Он хорошо знал такие длинные народные сказания, что исполнение одного произведения занимало от трех до семи ночей. Его герои скакали через моря и горы на своих крылатых конях, сражались с ханами и баями, угнетавшими трудовой народ, строили мосты через реки, летали на чудесной птице Каан-Кередэ, освобождали дедушек, похищенных чудовищами, вели борьбу с самим злым богом Эрликом, подымались на небо и там зажигали новые звезды. Слушатели, собиравшиеся со всех окрестных долин, сидели, как зачарованные, забывали про чай, про табак. А потом они по всему Алтаю разносили добрую славу о чудесном Соколе поэтического народного слова, и Шонкора с его топшуром приглашали то в одну, то в другую долину, — все хотели слушать его сказки.

У Шонкора была сестра Баргаа с такой же, как у брата, вместительной памятью и с таким же приятным голосом. Она тоже пела народные былины и сказки заимствованные у своих родителей.

Баргаа вышла замуж за Капшая Кучиякова. У нее родился сын Чочуш. А Шонкор воспитал дочку Адымаш и выдал за Чочуша, за ее двоюродного брата.

Кучияк, рожденный представительницей рода знаменитых сказителей, унаследовал путь народных певцов. «Не отсюда ли течет его поэтический родник? — подумал я. — Не старый ли Сокол дал ему любовь к театру и не он ли пробудил во внуке актерский талант?..»

Кучияк подтвердил мои догадки:

— Я спел бы вам сказки дедушки Шонкора, — сказал он, — но где взять топшур?..

В нем чувствовался сказитель. Он приподнялся, как птица, раскинувшая крылья перед взлетом, посмотрел в бескрайние просторы синего неба, и лицо его посветлело, и широко распахнутые черные глаза показались голубыми, — так свежо и сильно вспыхнула в них светлая любовь к поэтическому слову!

Алтайцы переглянулись, покачали головами, и он, поняв, что ни у кого здесь нет топшура, поспешил погасить огонь, располыхавшийся в его глазах:

— Днем нельзя петь про богатырей — все звери и птицы, все букашки соберутся слушать... Богатыри обидятся... Он снова лег на полянку и стал щипать траву. Мы ждали: если днем петь нельзя, — да и топшура нет, — то он начнет пересказывать нам былины и сказки дедушки. Не удержится. Вот сейчас начнет...

Но в это время к нему подошел председатель, сказал, что в конторе собрались колхозники и что пора начинать беседу о происхождении мира.

Кучияк ушел. Мы расстались, не успев попрощаться.

В ДАЛЬНЮЮ ДОРОГУ

Мы встретились через год.

В городе заседлали лошадей, повьючили мешки с сухарями, взяли ружья и отправились в двухмесячную поездку по труднодоступным районам Алтая. Наш путь лежал по долинам Маймы и Куюма, а затем — вдоль хребтов Иолдо и Сумульты в Улаганский аймак, к границам Монголии. Кучияк родился и большую часть жизни провел в долине Куюма, мы ехали в его родные края, и на первой же остановке он начал изумительные повествования своей жизни.

Первая ночевка — в верховьях Маймы, на маленьком острове, где веселые березки тянутся вверх, к солнцу и как бы стараются заслонить, собою хмурую толпу старых кедров. Об этом островке Кучияк сказал нам еще в полдень:

— Там хорошо ночевать, — дров много.

Он любил кедрачи и, предвкушая прелесть ночевки под сенью старых, пахнущих теплой смолой деревьев, певуче проговорил:

— Кедры ночью шуметь маленько будут, запоют, как старики-кайчи, сказки свои расскажут...

Потом мотнул головой:

— Рано едем. Осенью кедры дали бы нам шишек со вкусными ореками. Прямо в костер уронили бы ореки...

Он еще не отвык от неправильного произношения некоторых русских слов, заученных в детстве, и говорил: «ореки», «ореков».

Костер он развел в полминуты, положив звездообразно сухие хворостины, срезал кривой прутик, воткнул в. землю, как пружинку, и повесил над огнем котел с водой. Мы сели возле костра и, в ожидании ужина, затихли.

Где-то в ветвях кедра, под которым мы сидели, тревожно пискнул бурундук. Кучияк поднял голову:

— Да спускайся, спускайся — не тронем, — успокоил маленького зверька. — И кедр не подпалим. Не бойся.

Мы, не шевелясь, смотрели на дерево. По щербатому стволу, изогнув тонкую спинку, осторожно спускался желтоватый зверек с черными полосками от головы до хвоста. За щеками он нес незрелые кедровые орешки.

С нижней ветки прыгнул на землю и, весело свистнув, скрылся в траве.

— Побежал в свой амбар, — сказал Кучияк и повернулся к нам. — А вы знаете, почему он полосатый? К нему пришел в гости медведь. Бурундук обрадовался и открыл свои амбары: «Покушай, дедушка, ореков...». Гость поел, а спасибо сказать не мог — языка бурундучьего не знал. Поднял лапу и погладил хозяина: «Какой ты хороший, добрый...». Пять полосок осталось — кровь запеклась. И бурундук стал полосатым.

Кучияк не взглянул на нас, своих слушателей, не засмеялся вместе с нами, словно он не только в детстве, но и сейчас верил в это шутливо-наивное объяснение одного из явлений животного мира.

— Кедр рассказал тебе эту сказку?

— Дедушка от кедра слышал. А мне кедр рассказал другую. Про добрую кедровку.

И он начал сказку про кедровку, пеструю, большеголовую и крикливую обитательницу хвойных лесов:

— Кедровка Клевала ореки и уронила шишку медведю на голову. Испугалась и стала оправдываться: «Ой, мой добрый дядя, я тебе шишку бросила! Все лето для тебя ее берегла». Медведь поблагодарил: «Теперь друзьями будем». У медведя был на примете один кедр с хорошими шишками. Он позвал туда кедровку: «Помоги старику, бросай шишки на землю». А кедровка говорит: «Тут хвоя густая — мне одной не справиться. Я позову свою родню». — «Зови», — сказал медведь. Кедровка закричала, все ее родные слетелись, все шишки исклевали. Медведю ничего не осталось, и он, царь тайги, проклял ее: «Я был жирный и останусь жирным, а у тебя к зиме одной ложки мяса не наберется...».

— Так и вышло, — заключил Кучияк. — Медведь к зиме жиреет, а кедровка всегда сухая.

Потом кивнул на дерево, под которым мы сидели:

— А кедр тоже не любит кедровки — много кричит: худая птица. Он туманом себя закрывает. Но у кедровки память хорошая — каждую осень к нему прилетает и все-ореки из шишек выклевывает...

Припомнил старое поверье:

— У кого память плохая, тот голову кедровки сушит и с собой носит... Тогда помнит хорошо, только кричит громко...

Заслушавшись, мы забыли про котел, над которым уже давно клубился пар.

СИРОТА

За сказками последовали воспоминания о детстве.

Я не записал этих рассказов Кучияка по свежей памяти — надеялся, что он сам напишет книгу о себе. Но Павел Васильевич успел написать только первые главы.

Это чудесное поэтическое повествование о тяжелой жизни, скрашенной маленькими детскими радостями.

Зима. Трескучие морозы. Темная ночь. В юрте погас костер. Мальчик спит в ямке, закрытый шубными лохмотьями. Ему снится, что голодные щенки грызут его ноги. Это мороз пробрался в юрту. Мальчик начинает плакать. Просыпается мать, разжигает костер, но он плохо греет...

Мальчик ждет весну с теплым солнышком, чтобы большую часть дня быть вне юрты. Оставаться одному в ней страшно — вырезанная из дерева на ручке шаманского бубна черная рожа злого духа смотрит на него медными пуговицами немигающих глаз.

Пришла весна и закидала склоны гор фиолетовыми звездами цветов кандыка. Начались простые детские игры: цветы — воины, два мальчика рвут их, цепляют головками и дергают в разные стороны, у кого в руках останется голый стебелек — у того погиб воин...

Все ждут перекочевки на летнее пастбище. Там будет хорошо.

Но счастливая пора после перекочевки продолжалась недолго: в то лето стал «дуреть» отец. Это началось с того, что он объявил:

— Люди — на небе... Поглядите — люди. Скот пасут, костры разводят. Они там все звезды в кострах сожгут, по ночам будет совсем темно. Кермесы всех людей задавят...

Он поехал к зайсану:

— Прогони людей с неба. Зайсан расхохотался:

— Араки поменьше пей.

Чочуш не был пьяницей.

Он отправился к чемальскому попу. Священник дал ему поцеловать крест, покропил больного «святой водой», но Чочуш продолжал утверждать:

— Их все больше и больше... По всему небу — костры...

В минуты просветления Чочуш то бил в свой шаманский бубен, то молился бородатому «Микулаю», то читал «Жития святых».

Так продолжалось три года, на четвертый — он убежал в горы и там умер. Тело его, исклеванное птицами, похоронили на отдаленной труднодоступной горе, чтобы душа не могла вернуться в юрту и в лесу не мешала бы охотникам. На всякий случай семья все же перекочевала на новое место, а у входа в юрту мать положила топор, если душа мертвого отыщет их и вздумает войти в жилище — напорется на стальное острие.

Через несколько дней мать позвала шамана. Собрались гости помогать живьем разрывать жертвенного коня. Когда шкура коня была вздернута на березовую жердь — в подарок богу, а шаман, пьяный от араки и дикой пляски, повалился на землю, дядя по матери, тоже пьяный, взял мальчика за руку и ввел в юрту. Там из дымового отверстия была опущена вниз вершиной тоненькая березка. Мальчика поставили возле костра и косичку его привязали к ветке березки. Дядя показал ему новую, блестящую от лака, деревянную чашку. Хорошая чашка! Ни у кого такой нет. И эту красивую покупку могут отдать ему, если он ответит на все вопросы и выпьет горячее сало, которым мать только что наполнила чашку до краев.

Гости, сидящие вокруг очага, уже заранее ухмылялись. Дядя спросил маленького Ит-Кулака:

— Как собака лает?

— Гав, гав... — ответил мальчик во весь голос. Он знал, что если за стеной юрты не услышат его ответ, то дернут за березку, к которой привязана его косичка.

— Как бык мычит? — продолжал дядя задавать вопросы.

Мальчик ответил и даже взбил ногой пепел возле очага.

— А что, — приступил дядя к последнему вопросу, — мы с теткой ночью делаем?

Мужчины захохотали, женщины закрыли глаза руками.

Мальчик упрямился и молчал. Его дернули за косичку. Тогда он заплакал. Он знал, что уже не будет пить сала и что ему не отдадут эту красивую чашку, ему стало обидно.

Гости, не дожидаясь окончания ритуала, начали есть мясо жертвенной лошади. Мать упрекнула сына: — Я думала, что ты перейдешь во взрослые...

Березку подергивали все сильнее и сильнее, и мальчик, чтобы не было так больно, ухватился за свою косичку. Тогда поднялся дедушка Капшай и стал ругать всех — зачем они довели парнишку до слез. Он достал нож из костяных ножен, болтавшихся у широкой опояски, и обрезал ветку, за которую была привязана косичка Ит-Кулака.

Мальчик выбежал из юрты и спрятался в лесу.

Через несколько лун на стойбище справляли вторую свадьбу матери. Новый муж сказал, что он не желает видеть в своей семье сына сумасшедшего Чочуша.

Ит-Кулак понял, почему мать хотела, чтобы он скорее стал взрослым, понял, что он — сирота. С этих пор он особенно полюбил сказки о сиротах Боро-Чуде и Юскю-зеке¹. Оказавшись в одиночестве среди дремучего леса, Боро-Чуда во время большого пожара спас из огня змею. В благодарность змея сделала так, что мальчик стая понимать язык леса и рек, зверей и птиц. Сама птица Каан-Кередэ переносила Сиротинушку, по его желанию, из долины в долину. Юскюзек вырос в могучего богатыря, победил жадных баев и уничтожил злого хана Караты-каана. Установив на земле вольную жизнь для трудового народа, Сиротинушка женился на самой красивой девушке гор.

¹ Юскюзек - сиротинушка.

Маленькому Ит-Кулаку хотелось научиться понимать язык леса, язык зверей и птиц, хотелось вырасти богатырем и установить такую жизнь, чтобы никто не смел обижать сирот.

У ДЕДУШКИ КАПШАЯ

Долина Куюма лежала между двумя миссионерскими станами: по одну сторону — Улала, по другую — Чемал. По соседству — русские села и деревни. Рядом — Чемальский тракт, тогда единственная дорога в этой части Алтая. Но тем не менее, кочевники долины Куюма были самыми отсталыми и темными людьми на Алтае. В этой долине жили восемь шаманов. Спрос на них был столь велик, что они ежегодно разрывали до трехсот жертвенных лошадей.

Дедушку Капшая соседи по стойбищу не любили. Не любили потому, что он, внук известного шамана Челюжека, одним из первых в долине принял христианство, отказался от жизни в юрте и построил себе избу с русской печью. Он носил русскую рубашку с пояском и по утрам умывался, не боясь смыть счастье; сеял ячмень, даже пшеницу, и привез из Чемала каких-то диковинных птиц, которые несли ему крупные яйца. Одна из птиц, та, которая перед утренней зарей всегда пела пронзительно звонким голосом, своим гребешком напоминала худую птицу яман-куш¹.

¹ Яман — плохо, плохой, плохая. Куш — птица. Яман-куш — удод.

А всем известно, что яман-куш прилетает с вершины грозного Адыгана, на склонах которого распахнуто шесть дверей, ведущих в подземный мир. Эта птица приносит людям страшные болезни. Кто бы ни повстречал яман-куш, всякий обязан убить худую вещунью, независимо от того, сколько времени потребуется для погони за нею, и капшаевых птиц, по мнению соседей, тоже следовало перебить всех до единой. Они уже принесли невиданную болезнь его сыну Чочушу, закончившуюся такой страшной смертью. Но попробуйте сунуться к Капшаю — он самый меткий стрелок во всей долине и никогда не расстается с ружьем. Лучше выждать, пока он сам умрет от болезни, принесенной его птицами. А после смерти этого отступника, сменившего доброе алтайское имя Капшай — на русское Александр, нетрудно будет придушить его ручных птиц.

Так говорили про дедушку Капшая соседи по стойбищу, и маленький Ит-Кулак побаивался старика. Дедушка знался с русскими, не любил, когда его звали Капшаем, и заставлял всех своих родственников ломать язык на его непонятном имени: — Лесандара.

Отец тоже знался с русскими... и умер. Может быть, люди не зря говорят: «Где русский сядет, там трава выгорит. И никогда расти не будет».

Мальчик Собачье Ухо, конечно, не знал, что среди русских есть друзья алтайцев-бедняков, и он боялся всех русских. Но дедушка Капшай всегда был таким приветливым и кормил такими вкусными калачами, что, несмотря на страх, гостить у этого непонятного человека было хорошо. Бабушка Баргаа тоже была приветливой и любила рассказывать внуку сказки про зверей и птиц. Сказки старого кедра. Она знала, откуда взялся медведь, как появился на свете глухарь, знала, почему у кабарги на боках белые пятна. Она все могла объяснить, и сидеть рядом с нею было очень приятно.

Когда старик Капшай приехал за внуком, мальчик обрадовался, что он будет жить у них в избе. На этот раз дедушкина изба ему показалась заманчиво-светлой, как весенние дни, по которым он тосковал в долгие зимние вечера. И русские боги, висевшие в дедушкиной избе, не были такими страшными, как деревянная рожа на бубне отца: с ними не боязно оставаться одному. Если бы еще у них не было больших бород, совсем было бы хорошо: они походили бы на доброго дедушку Капшая...

Мальчик оглянулся. Хотя в избе не было никого, он вслух поправил себя:

— На дедушку Лесандара...

Он встал на лавку, потрогал иконы рукой и не почувствовал ничего, кроме возросшего любопытства. На одной из них бородатый старик держал в руках блестящую книгу. Наверно, это та самая золотая книга, о которой рассказывал отец:

— Мне бы такую...

Отцу не верили, что есть золотые книги, а оказывается — это правда: у русских богов есть.

В это время в избу вошел дедушка, и мальчик отскочил от икон. Но дедушка остановил его, положив руку на плечо, и сказал:

— Молись, молись, балам¹... Они тебе дадут хорошую жизнь.

¹ Балам — дитя.

А вечером дедушка объявил, что завтра он поедет в Чемал к попу Василию.

— Надо тебя крестить, — сказал он. — Это худо, когда в избе с иконами живет Собачье Ухо... Поп даст тебе русское имя...

Мальчик заплакал и бросился к бабушке, но она, взглянув на дедушку, тоже сказала:

— Крестить будем, балам... Это совсем не страшно... А русские имена лучше алтайских...

Мальчик разревелся. Теперь бы убежать к матери, но она живет в юрте у чужого мужика. Она даже сказала, чтобы он не ходил к ней.

Он любил свое имя, и ему было обидно, что его начнут звать как-то иначе. Собаку и ту до смерти зовут одной кличкой, а ему вдруг переменят имя. Ребятишки из соседних становий засмеют его.

Глядя на его слезы, дедушка сдался:

— Ладно, балам, живи еще немного Собачьим Ухом.... После сам увидишь — добро советую...

АДЫГАН

Утром, заседлав лошадей, мы двинулись к перевалу, за которым лежала долина реки Куюм. Возле тропы, увязавшись за нами, порхала по кустам серенькая пташка и тоскливо насвистывала.

Кучияк показал на нее:

— Сестру ищет. Слышите, кричит: «Сестра, сестра! кобыл доить...» Нас она спрашивает: «Не видели сестру?» Вот послушайте... — Он на минуту остановил коня. — Как ясно выговаривает...

И опять мне показалось, что он по-детски верит в сказку.

Сказка коротенькая.

Серенькая пташка вначале была девушкой. Она очень любила свою младшую сестру. Они, сироты, жили вдвоем. Однажды младшая сестра пошла за дровами, старшая осталась в юрте. Девушка ходила долго — залюбовалась лесными цветами. О доме вспомнила тогда, когда услышала, что в табуне ржут не доенные кобылицы. Она побежала домой: «Сестра, сестра! кобыл доить...» Вбежала в юрту, а сестра — мертвая: злой дух задушил. Девушка подумала: «Зачем мне жить одной в этой юрте? Сестры нет. Никакой мне радости в жизни не будет...» Превратилась в серенькую птичку и вылетела в дымовое отверстие. Ей показалось, что душа умершей сестры тоже куда-то улетела серой пташкой.

— С тех пор, — сказал Кучияк в заключение, — младшая сестра ищет старшую: «Сестра, сестра! кобыл доить...»

Он давно научился понимать язык птиц и зверей, язык леса.

Мы приближались к перевалу. Из-за лесистого хребта на юге подымалась лысая макушка горы с маленькими пятнами снега.

— Адыган! — обрадовался Кучияк встрече с самой высокой горой в этой части Алтая. — Вон смотрите...

И, обращаясь к горе, заговорил возвышенно, будто читал мажорные стихи:

— Адыган, Адыган! Родной мой Адыган! Половина моей жизни прошла у тебя на подоле. У тебя там никогда пусто не бывало: всегда — белка, рысь, козлы... Сколько тебе молений было. Сколько тебе шаманы коней в жертву принесли... А нам ты, старик Адыган, каждый год много давал ореков, белки...

Мне подумалось, что, вероятно, так, нахваливая и задабривая горных духов, охотники читали свои молитвы перед выходом на промысел.

Тропа привела нас в широкую долину, и теперь мы могли, понукнув лошадей, ехать рядом с Кучияком. Он рассказывал о своей первой охоте. Там, у подножия Адыгана, дедушка дал ему ружье и сказал:

— Без козла не возвращайся... Ты уже большой — пора тебе ходить на промысел и кормить семью...

Старик рассказал, где и как проложены козьи тропы, за каким камнем нужно спрятаться, на какое расстояние подпускать к себе козла и куда целиться.

Юный охотник ждал недолго. Козел появился из-за кедра, о которрм говорил дедушка, остановился, вскинул легкую голову на тонкой точеной шее и повел ушами сначала в одну, потом в другую сторону. Еще секунда, и животное, убедившись, что впереди нет никакой опасности, помчится дальше по тропе широкими, легкими и удивительно красивыми прыжками. Быстрее ласточки, быстрее стрелы, выпущенной из лука. Ит-Кулак знал это по рассказам Капшая и вовремя нажал спусковой крючок. Козел упал, будто у него подломились передние ноги. Мальчик дрожал от проснувшейся в нем охотничьей страсти, из-под шапки его катились капли пота. Теперь никто не посмеет говорить ему: «Балам!» Все будут говорить: «Охотник! Взрослый человек». Муж матери пожалеет, что отказался взять его в сыновья. Его, такого меткого охотника!..

Он подбежал к сраженному лесному красавцу. Козел, беспомощно двигая ногами, пытался встать, но ему едва удавалось приподнять голову, увенчанную маленькими ветвистыми рожками. Темно-лиловым круглым глазом (второй глаз не был виден Ит-Кулаку), опушенным густыми черными ресницами, козел хотел последний раз взглянуть на высокое синее небо, но не мог. Светло-красная гладкая шерсть на щеке взмокла, и молодому охотнику показалось, что смертельно раненный козел плачет человечьими слезами.

— Он, наверно, тоже был человеком? Сначала — человеком, потом — козлом...

Мальчик бросил ружье и побежал домой. Ему было жаль козла, и он, позабыв обо всем, заплакал. Дома дедушка потрепал его за ухо:

— Не бросай ружья... — И пошел в лес. Вернувшись домой с винтовкой и тушей козла, он сказал внуку: — Стреляешь метко... Но не знаю, будет ли из тебя охотник?..

На следующий день мальчик снова вернулся в слезах, — раненый козел ушел от него.

Дедушка весь вечер молчал, а утром сказал внуку:

— Собирайся. Я отвезу тебя в деревню, к попу Василию — овец пасти...

ПОД ЗАЩИТУ БОГАТЫРЕЙ

Мальчик боялся попа Василия. У попа длинные волосы, будто он не мужчина, а женщина. Если не женщина, то какой-нибудь злой дух. Он только притворяется попом Василием.

Поп обязательно окрестит его и даст русское имя. А зачем ему менять имя? Он до смерти будет Собачьим Ухом. Он не поедет в Чемал к попу Василию. Он знает, что ему делать...

И мальчик убежал к дедушке Шонкору. Старик знаком с богатырями, — когда возьмет в руки топшур, разговаривает с ними, как со своими родственниками, — и он все может сделать, если захочет. Скажет богатырям: «Завалите дорогу». И богатыри забросают дорогу камнями. Сартакпаю скажет, тот поставит гору на гору — до самого неба. И дедушке Капшаю не проехать к своему попу Василию. Будет спокойно жить в своей родной долине меткий стрелок Собачье Ухо....

Дедушка Шонкор был маленький, черный, как жук. Лицо все в морщинах. Старый и страшный. При первой встрече — это было тремя годами раньше — Ит-Кулак испугался его: «Злой дух!»

Теперь он смеялся над собой — «злой дух» защитит его от попа Василия.

Дедушка Шонкор удивился появлению мальчика:

— Ты что, Ит-Кулак? — спросил он. — Зачем ко мне пришел?

— Про богатырей послушать...

— А-а, — повеселел дедушка и, так как дело было уже к вечеру, взял топшур.. — Послушай, послушай, балам, да в голову себе все положи. Меня многие приезжали слушать, а сами петь не научились. Ты учись...

Ударив по струнам, он запел хвалу богатырю Сартакпаю. Несколько слов он произносил скороговоркой, а потом одно слово тянул долго-долго, и голос его то журчал, как ручей в лесу, то напоминал полет шмеля.

Воздав хвалу, старик запел о подвигах богатыря. Сначала о том, как Сартакпай строил мост через Катунь, затем о том, как он из поднебесья сбивал гусей камнями, а под конец приберег самое интересное — про дорогу, по которой сейчас люди ездят из Чемала в Ороктой. Сартакпай там ехал верхом. На пути его встал горный хребет, уткнувшийся в Катунь. Богатырю не хотелось снова строить мост через большую бурную реку. Он натянул тетиву своего лука и выпустил, стрелу в хребет. Стрела разорвала каменные громады, и богатырь проехал по ровному ущелью. А камни, поднятые стрелой, долго летели над Катунью и упали недалеко от устья реки Куюм. И теперь стоят высокими остроголовыми горами...

Ит-Кулак повторял за Шонкором былину из слова в слово. Когда дедушка положил топшур, нерешительно спросил его:

— А ты его, Сартакпая, видал?

— Видал, — похвалился дедушка.

— Разговаривал с ним?

— Один раз всю ночь беседу вели.

— А он большой? Высокий?

— До неба. А спать ляжет — головой на одну гору, ногами — на другую. Ночью волки придут, пятки грызть начнут, он маленько ногами пошевелит: «Блохи кусают...»

Ит-Кулак захохотал, осмелев, спросил деда:

— А Сартакпай, он может долину загородить? Всю? Горами? До неба?

Тут открылся замысел беглеца. Дедушка Шонкор, хотя и не любил крещеного Капшая и не одобрял его поступков, а внуку все же сказал:

— Сартакпай может все... Но тебя я отвезу к Капшаю. — И потянул Ит-Кулака за ухо. — Убегать нельзя... Дедушка теперь тебя по всем горам ищет, а ты здесь сидишь и глупости болтаешь...

— Он меня отправит к попу...

— А что — к попу? Поп тебя не съест... — И Шонкор похлопал внука по щеке. — Дедушку, балам, надо слушаться...

ПАВЕЛ ВАСИЛЬЕВИЧ

Чемал, после Улалы, был вторым основным миссионерским станом на Алтае. Туда часто приезжал из Томска архиерей Макарий — «поговорить с богом». Для этого «разговора» он удалялся на скалу, вздымавшуюся среди диких струй Катуни. Там, на голых камнях, стояла маленькая часовенка.

Чемал был резиденцией благочинного Тимофея Бобрака. К тому времени, когда Ит-Кулак стал пасти овец у попа Василия Апанаева, Бобрак уже окрестил не одну сотню алтайцев и давно носил на груди большую миссионерскую звезду. Каждого новокрещеного он вносил в свою ведомость и ждал новой награды. Появлению в Чемале некрещеного алтайского мальчика он обрадовался. Но поп Василий опечалил своего благочинного:

— Отрок не соглашается принимать таинство святого крещения...

— Слово божие всесильно, — заметил Бобрак, разгадавший намерения попа Василия.

— Он говорит, что боится отрезать косу.

— Все они вначале так говорят.

— Этот объясняет: коса, говорит, связана с душой, косу обрежете — буду сохнуть, как подсоченная березка, совсем высохну и умру.

— Некрещеный, аки собака — поганый: в доме иерея жить ему непозволительно.

— Я трапезовать его с собой за стол не сажу, — оправдывался Василий, — а словом божиим воспитую денно и нощно...

Ит-Кулак боялся своего волосатого хозяина и с первыми проблесками рассвета угонял овец на склоны гор. Там он чувствовал себя вольным ветром. Он прыгал с камня на камень, как горный козел; пересказывал цветам сказки своей бабушки; греясь на солнышке, смотрел в небо и пел про облака, плывущие в сторону его родной долины; передразнивал пташек, подманивал кукушку, играл на дудочках. В село возвращался в сумерки, когда по долине полагалось рыскать злым волкам. Рассказывали, что у них глаза, как раскаленные пуговицы, а острые зубы изогнуты, словно корни кандыка. Волки — самые страшные звери, — они перегрызают горло. Ит-Кулак боялся волков, но тем не менее он частенько принимался звать их:

— Волки, волки! Прибегите, всех овец порежьте... Не будет у попа Василия овец, и он отпустит его к дедушке.

... Но волки не появлялись, и Ит-Кулаку приходилось возвращаться на поповский двор.

Зимой мальчик рубил дрова, носил воду из реки. Холод загонял его в дом, и хозяин все чаще и чаще заводил с ним беседу на одну и ту же тему.

По большим праздникам приезжал дедушка Капшай, спрашивал:

— Книги читать, балам, еще не научился?

Поп Василий отвечал за него:

— Некрещеным книги читать господь не дозволяет — разума не дает.

Весной, когда вода стала теплой, Ит-Кулак согласился креститься, но поп Василий неожиданно сказал ему:

— Теперь нельзя... Ты немножко подожди... — И погрозил мальчику пальцем. — Но никому не говори...

Вскоре Бобрак отправился в объезд церквей своего благочиния. Василий Апанаев в тот же день сказал пастуху:

— Теперь можно...

Мальчика повели в церковь, где уже стояла большая кадка с водой.

Священник радовался — в его ведомости прибавлялся еще один новокрещеный. Скоро и он, Василий Апанаев, тоже получит миссионерскую звезду.

Заглянув в святцы, он объявил мальчику:

— Ангелом твоим будет Павел... Сам апостол Павел... А по батюшке ты будешь, — он подумал о себе, — Васильевичем...

Дома он посадил новокрещеного за стол рядом с собой, благословил трапезу:

— Ну, Павел Васильевич, кушай во славу божию...

Мальчик оглянулся. В комнате больше никого, кроме попадьи, не было.

Попадья, заметив его растерянность, подтвердила, что отец Василий обращается к нему:

— Теперь тебя по-собачьи звать не будут, — сказала она. — Теперь ты человеком стал...

Мальчик понял, что Павел Васильевич это не какой-нибудь бородатый, чемальский крестьянин, а он, внук Капшая, внук Шонкора, и ему стало обидно, что у него отобрали имя, которое он любил и которое ему казалось неотделимым от него.

Что подумает о нем дедушка Шонкор?

Наверное, будет ругать его так же, как ругает Капшая, не даст потрогать топшура и сам не споет ему ни одной сказки.

Поп Василий сказал:

— Осенью отдадим тебя в школу... К свету приобщаться...

Попадья подарила ему синюю рубашку и полосатые брюки, но даже это не обрадовало мальчика. Научиться читать книги — заманчиво, но мальчик вспомнил, что книги не уберегли отца от злых духов — кермесов — и ужаснулся.

Он сбежал к дедушке Капшаю.

Но дедушка сказал ему:

— Русский бог сильнее всех кермесов...

Осенью старик снова привез внука в Чемал:

— Будешь, Павел Васильевич, учиться книги читать... И маленький Кучияк сел за парту одной из школ Алтайской духовной миссии.

НА ЛОЖНОЙ ТРОПЕ

Школа понравилась ему. Каждый день, проведенный в ней, походил на путешествие в неизвестное. Мальчик узнавал много нового. Оказалось, что есть на свете реки больше Катуни, что есть моря и города и что лев встречается не только в сказках, но и в самом деле живет где-то в жарких странах.

Раньше мальчику говорили: у кабарги потому белые пятна, что обрызгали молоком, у коровы потому копыта раздвоены, что она хотела растоптать звезду. Теперь его поучали:

— Такими их господь бог сотворил.

Горы, лес, цветы — все это выдумал «русский бог», все «он сотворил».

Так юного путешественника в неизвестное толкали на неправильную тропу. Есть такие тропы высоко в горах. Они заросли полярной березкой. Чем дальше идет человек по такой тропе, тем заросли все гуще и гуще. Потом настоящая тропа незаметно свертывает куда-то в сторону, а путнику кажется, что он все еще идет по ней. В действительности же перед ним — ложная тропа. Вскоре она исчезает, и человек начинает блуждать по высокогорью, ищет, где бы ему спуститься в долину, и не находит ничего, кроме отвесных скал.

Маленький Кучияк шел по такой ложной тропе. Шел и восхищался:

— Какой хороший этот русский бог! И какой мастер придумывать и делать все!..

А попы не теряли времени попусту.

— Молись, — говорили они. — Молись богу и веруй, то сойдешь с ума. Так же, как твой отец...

Мальчику хотелось жить долго, и он каждый день упрашивал бога сжалиться над ним и указать ему дорогу, на которой не угрожало сумасшествие. «Так, — писал он позднее, — в сердце алтайского мальчика попы разожгли сильное — до фанатизма — религиозное чувство».

Это принесло ему немало вреда и повлекло за собой большие ошибки в жизни.

Попы ему обещали:

— Будешь священником. Отец Павел Васильевич Кучияков!..

НА ОХОТЕ

Дедушка Капшай заботился о том, чтобы внук стал хорошим охотником, и через два года после поступления в школу спросил его:

— Научился книги читать? Молитвы — можешь? Ну и хватит...

Он взял внука с собой на осенний промысел.

В тайге первое дело — добыть мяса, то есть убить дикого марала или хотя бы козла, а уже потом приниматься за промысел белки, и по приезде в таежную долину, где у Капшая был старый охотничий шалаш, дед с внуком отправились «добывать мясо»: дед — в одну сторону, внук — в другую.

Павлу посчастливилось — он свалил марала с большими ветвистыми рогами. Подходя к нему уже убитому, он вспомнил того раненого козла, который ушел от него когда-то.

Марал — живучий зверь. Соседа Кодена раненый марал поднял на рога и, едва не распоров живот, закинул на скалу, а сам убежал.

— От меня не уйдет, — похвалился Павел и подумал, как обрадуется дедушка, когда увидит его добычу: зря старик трепал его за ухо. Он — охотник, да еще такой меткий!..

Но, на всякий случай, Павел решил все же подрезать маралу жилы и обломать ноги.

— Теперь не убежит!.

И пошел звать дедушку Капшая.

Услышав о добыче, старик обрадовался. Счастливый у него внук — в первый день свалил марала! Это — хорошее предзнаменование: охота будет добычливой, они принесут домой тысячу беличьих шкурок, не меньше. Они заплатят долг купцу Макару, накупят пороха, свинца, русской водки, сахара и кренделей...

Но, увидев у марала обломанные ноги, старик рассвирепел:

— Это что такое?! Что ты сделал?! Разве можно зверя так мучить?.. Теперь горный дух рассердится и угонит белку от нас в другую долину... Горе мне с тобой... Не выйдет из тебя охотника..

Несколько дней старик не разговаривал с внуком. Про себя он решил:

«Женю на девке, которая умеет жить по-русски: пусть хлеб сеют...»

ДОЧЬ ТРАПЕЗНИКА

В Чемале жил знакомый трапезник, алтаец Максим Никитич, зажигал в церкви свечи, подавал попам кадильницы. У трапезника была дочка Анна. Она стирала белье благочинному Бобраку и попу Василию, мыла пол в алтаре, куда замужним женщинам не позволялось входить.

Анна уже не первое лето ходила в невестах, и родители подумывали — за кого ее выдать замуж. Посватали девушку за кочевника из сеока Соен — отец не отдал:

— Соены — темные люди: в юртах живут!..

Посватали за парня из сеока Юсть. Отец тоже отказал:

— Несчастный народ: их только сто человек могут жить. Сто первый родится — сразу могилу копают: все равно умрет.

Приехал Капшай сватать Анну за своего внука — Максим Никитич повеселел:

— Этот — крещеный: хорошо будет жить. Он — майман: майманы добрые люди...

Сыграли свадьбу, и Анну увезли в долину Куюма, где стоял пятистенный домик Капшая.

Анна плакала: дом ей не нравился — пол не мыт, печка не белена. Мыло в семье не в почете, белье не стирается. В окно глянешь — сердце от тоски заноет: кругом — лес да горы. До соседей — две-три версты. Это сейчас, а к зиме они откочуют за перевал. Не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак.

Анна сказала мужу:

— Поедем жить в деревню...

Муж не согласился. Что он будет делать в деревне?: Здесь он занимается выгонкой смолы и дегтя, продает крестьянам ближних сел, обменивает на хлеб, на соль, а там чем он займется?..

— У вас грязно, — упрекала Анна. — Я не могу жить в такой грязи.

Павел сердился на нее:

— Ты не попадья... Анна убежала к отцу.

Максим Никитич пожурил дочь:

— Дерево там стоит, где выросло, баба там живет, куда выдана.

Он отвез Анну назад к мужу и при всех показал ей плеть:

— Живи тут... Грязь не глянется — делай все чисто.

И стала Анна учить семью жить в чистоте.

НА ВОЙНЕ

Где-то далеко шла война. В долину Куюма доносились только глухие отзвуки деревенских разговоров об этом народном бедствии, но где, как и за что люди ведут войну — Павел не знал.

В 1916 году алтайцев мобилизовали на тыловые работы. Павел простился с домом и вместе с другими мобилизованными поехал в Бийск. Они остановились на этом перевале, где мы стоим сейчас, вот у этих трех лиственниц. Родные, провожавшие их, на ветки деревьев повесили сотни разноцветных ленточек и беличьих шкурок, а возле тропы сложили горкой камни, привезенные из долины. Все это — подарки духам горных вершин, чтобы они сопровождали сынов Алтая в их дальней дороге и оберегали от беды.

У костров кружились шаманы, пели свои песни, били в бубны и все кругом обрызгивали освященной аракой.

— Большое моленье было, — говорит Кучияк. — Люда не жалели ничего. На ветках этих лиственниц развевались шкурки соболя. Трава была залита кровью жертвенных лошадей.

Кучияк и его родственники сидели в стороне. На него прикрикнули:

— Ты почему не молишься?.. Поповский сын!..

— А мне нельзя было молиться горным духам: крещеный, — объясняет он сейчас.

Дедушка проводил его до города и потом увел коня домой.

Поезд двинулся на запад. Кучияк целые дни проводил у открытых дверей вагона. Перед ним открывался мир, необъятный и заманчивый, как чудесная книга. Он не подозревал, что столь велика русская земля, что украшена она десятками таких больших городов, и ему захотелось везде побывать и все повидать, самому прочесть до конца эту загадочную книгу. Но им не позволяли отходить от вагонов. Их привезли в белорусские леса. Там они рыли окопы, строили блиндажи.

Он научился многому, узнал жизнь. Научился ценить и измерять время по часам. Раньше он, следуя обычаям стариков, пользовался иными измерителями: «пока мясо варится». Теперь он решил, что после войны обязательно купит себе такие же часы, какие у офицера в кармашке. Офицер говорит, что их можно иметь всякому, у кого есть деньги. Кучияк продаст корову, но часы обязательно купит. И еще он купит себе такую же книжку с чистыми листами, как у того же офицера, и будет писать в ней каждый день. А что он будет писать? Песни будет записывать, чтобы помнить и знать всегда. Ведь алтайская песня — мотылек: не успеешь поймать — улетит и исчезнет бесследно. Вот он и будет ловить песни: какую услышит — запишет, сам сложит — тоже запишет. И через несколько лет у него будет книга, какой не было и нет ни у кого...

Через год он вернулся домой.

Жена опять сказала ему, что она не будет жить в лесу, и на этот раз он охотно согласился с нею.

Они решили переселиться в деревню.

ЧЕПОШ

Люди рассказывали:

— Когда-то по берегу Катуни ехал алтаец в Чемал. День был жаркий, и всаднику захотелось пить, но берега у Катуни обрывистые: спускаться к воде трудно. Одну трубку выкурил по дороге, другую, а напиться все негде. Но вот на его пути легла маленькая серебряная речка. Вода холодная и вкусная, как в ручье возле вечных снегов.

На другой день алтаец поехал из Чемала домой. И опять захотел пить. И опять ему было лень спускаться к Катуни. Ждал речку с холодной и вкусной водой. Подъехал к знакомому месту, а речки уже нет — высохла вся до капли.

— Чепош! (Вот те на!) — удивился алтаец.

Через некоторое время на этом месте поселились русские и первые крещеные алтайцы. Деревню стали звать— Вот те на (Чепош).

Павел с женой поселились в Чепоше. Они срубили избу на краю деревни, посадили огород. Они хотели быть иными людьми, чем были раньше, но их жизнь того времени могла бы служить ярким подтверждением цепкой силы привычек, приобретенных с детства, как бы всосанных с молоком матери. Прошло два года со дня их свадьбы, а они все еще ни разу не назвали друг друга по имени: стыдились нарушать этот дикий и непонятный обычай древности. Приготовив обед, Анна Максимовна обычно просила сестру своего мужа, которая жила с ними:

— Позови того человека...

А Павел обращался к жене крикливо:

— Эй, ты!.. Женщина!..

Под высоким берегом плескалась бурная Катунь. Во время ветра глухо шумел сосновый бор, подступивший к самым огородам. По утрам, заглушая пение петухов, на скалах кричали кураны — горные козлы. Будто это совсем не деревня, а далекая лесная долина. Но Кучияку в то время Чепош казался большим и шумным, как город. Жизнь в деревне — «на людях» — утомляла его, и он стал говорить жене:

— Тяжело здесь жить: шуму много, даже голова болит...

Анна Максимовна уговаривала мужа, хвалила деревню, но он настаивал на своем. Через год они продали избу и уехали в долину Верхний Чепош, где в то время жили одни кочевники.

Через пятнадцать лет Кучияк написал стихи, в которых говорилось о Чепоше того времени:

Лишь темнота наступает ночная,

Церковный колокол запевает,

И звон колокольный, как яд, проникает

В темную грудь окружающих гор.

Шли, словно пленники, тропкою горной,

Словно преступники — зло и покорно, —

Люди в лохмотьях и, став на колени,

В церкви беззвучно шептали моленья.

И хотя в молодости Кучияк, живя в Чепоше, сам шептал молитвы, не чувство благоговения, а чувство бесправия и печали переполняло его душу. Он был пленником. И не знал, когда вырвется из этого плена.

ЧЕРНЫЕ ДНИ

Годы гражданской войны для многих алтайцев были тяжелыми и трагическими. Годы ошибок, колебаний и заблуждений.

Запугивали шаманы. Запугивали баи. Запугивали попы. Правда для многих оставалась загадкой. Счастливым оказывался тот, кто дружил с беднотой из русских сел да с фронтовиками, создавшими партизанские отряды. У Кучияка, к его несчастью, не было таких друзей.

Он не любил вспоминать о том времени — стыдился своих ошибок, но никогда не утаивал их.

В конце 1919 года большая часть Алтая была освобождена от колчаковцев партизанскими отрядами. По белогвардейцам, путем обмана, удалось привлечь на свою сторону значительное число неграмотного и запуганного кочевого населения, не умевшего в то время разбираться в политических событиях. В руках белогвардейцев все еще находился Чуйский тракт, по которому они отступали в Монголию. Они забирали в окрестных долинах всех лошадей, которых можно было запрячь в сани или заседлать. Кучияк попал в обоз.

Позднее он писал об этом:

«Куюмская сельская управа назначила меня обозником к отступающим белым отрядам. С половины пути в Монголию шел уже как рядовой — с винтовкой. В апреле 1920 года в Кош-Агаче сдался частям Красной Армии. В Онгудае поп Константин Соколов вел среди нас агитацию: «Вы попали в руки антихриста...» А дома братья отца заставили меня вместе с ними уйти в горы и скрываться в течение многих месяцев...».

Эти дни Кучияк считал черными днями своей жизни и в течение двух десятилетий своей преданностью великому делу нашей Родины, своей общественной деятельностью и вдохновенным словом поэта-агитатора старался искупить свою вину...

Работая над повестью «Аза-Ялан», Кучияк вспоминал свое прошлое: в образе пастуха Керекйок есть черты автора. Обманутый баем, бежавший в Монголию, Керекйок с оружием в руках охранял его табуны и даже вступил в перестрелку с партизанами. Руководимые высокими целями братства трудового народа, партизаны, к удивлению Керекйока, «приветливо обращались» с ним.

«Керекйок долго не понимал, почему эти люди считают его своим, почему они простили ему его выстрелы. Он внимательно вслушивался в каждое слово. Ему хотелось понять, что объединяет их — алтайцев и русских, что заставило их бросить дома и семьи, уйти в горы, где каждый камень угрожал смертью».

Когда он понял это, он выступил против баев, организовал колхоз, стал активным строителем социалистического общества. Это — путь, которым шел сам Павел Кучияк.

Враги новой жизни не раз напоминали ему о черных днях и в своих пакостных целях всюду говорили об ошибках его молодости и пытались снова привлечь его, теперь человека широко известного, на свою сторону. Он отвечал им, как боец, сильными ударами своих рассказов, в которых разоблачал подрывную деятельность баев, бывших бандитов, буржуазных националистов, пробравшихся в колхозы. В областной газете он писал:

«Мое перо, моя жизнь, мой талант принадлежат партии и правительству... Я буду работать так, что каждое мое слово будет беспощадно разить врагов народа — буржуазных националистов».

Это звучало, как клятва. И он с честью выполнял ее на протяжении всего своего писательского пути.

СТАРАЯ ИЗБА

Мы отклонились он нашего маршрута, чтобы взглянуть на то место, где жил Кучияк в 1922—1925 гг. На лужайке, заросшей розовым кипреем, возле быстрой и светлой речки, мы увидели серую от времени, полусгнившую избу. Она была в рост человека. В низкие, маленькие отверстия пустых окон проросла трава. Одна половина крыши была давно сброшена ветром, другая оставалась на месте. Оттуда, тревожно посвистывая, вырвались ласточки, и мы услышали слабый писк птенцов. Кучияк обрадовался:

— Ласточки все еще живут в моей избе: хорошо мне будет!

Я вспомнил старое алтайское поверье: пока ласточка живет у дымохода, семейный очаг не будет покинут счастьем.

Ласточка дружила с первыми людьми — она принесла им огонь из-под земли. Когда летала за ним к грозному Эрлику, опалила себе перья. Эрлик увидел, что она украла у него из очага самую хорошую искру, выбежал из своей чугунной юрты и погнался за нею. Но ласточки догнать не мог, рассвирепел и бросил в нее свой медный топор. Ласточка летела очень быстро, и топор, едва настигнув ее, лишь вышиб из хвоста средние перья.

— С тех пор,— сказал Кучияк с озорной улыбкой в глазах,— у ласточки хвост вилкой. А у людей с тех пор в юртах горит огонь. И гасить его нельзя: кочевать будешь, угли с собой бери...

Возле избы — ровная поляна, расчищенная от камней. Тут у Кучияка был огород. Он и его жена первыми в этой долине стали выращивать картошку, огурцы, морковь. Они сеяли не только ячмень для талкана, но и пшеницу. Анна Максимовна уже тогда умела стряпать хлеб и учила этому своих соседок.

Было раннее утро, и мы, чтобы не терять дня, не стали расседлывать лошадей и после нескольких минут, проведенных у старой избы, поехали в сторону хребта. Кучияк почти ничего не успел рассказать о том, как он жил в этой избе, какие книги читал, как из религиозного фанатика стал атеистом и куда девал иконы, подаренные попом Василием и дедушкой Капшаем. Мы знали только, что в 1923—1924 гг. он работал секретарем комитета взаимопомощи, а следующие два года был членом президиума сельсовета.

Эти переломные годы в жизни будущего поэта остаются почти неизвестными, а между тем, они представляют большой интерес: в это время Кучияк формировался как советский человек и будущий общественный деятель.

Осенью 1925 года к Кучияку приехал один из работников облисполкома и сказал, что его решено отправить в Москву, в Коммунистический университет трудящихся Востока.

— На четыре года?!—удивился Кучияк.— А как же семья? Ведь у меня трое детей.

— Будем помогать,— заверил областной работник. Анна Максимовна не заплакала, не воспротивилась этому. В доме ее отца не раз останавливались ученые, исследователи Алтая, и она, услышав, что ее муж тоже будет ученым, обрадовалась:

— Поезжай,— сказала она.— А мы тут проживем...

И только потом, когда уже было решено, смущенно спросила:

— Ты не бросишь нас, когда выучишься? Нет? Я ведь тоже немножко ученая — книжки читать могу: тебе со мной не будет стыдно ни в деревне, ни в городе...

Павел Васильевич крепко пожал руку жены и впервые назвал ее по имени:

— Не думай плохое, Нюра...

ЗАПЕВКА

Вуз открыл Кучияку глаза на многое. Теперь он по-настоящему глубоко понял мир, законы развития общества. Он узнал, что все материальные и духовные ценности на земле созданы людьми труда. Бывая на литературных вечерах и в театрах столицы, он чувствовал себя путником, утоляющим жажду из чудесного, только что открытого им родника русского искусства.

Позднее он писал о вечной любви к искусству:

И я навеки покорен тобой,

К тебе, как все, стремлюсь я сердцем тоже.

Мы связаны теперь одной судьбой

И жизнь свою разъединить не сможем.

На его родном Алтае в то время, можно сказать, не было письменной художественной литературы, если не считать нескольких нравоучительных басен, созданных в конце прошлого столетия Михаилом Чевалковым, да стихотворной книжечки Чагата Строева, написанной в традиционных эпических формах. В народе были широко распространены лишь одни устные произведения: сказки, былины, песни.

Кучияк начал свою литературную деятельность с поэмы.

Он шел от народной песни, от былины.

Первыми слушателями молодого поэта были его товарищи по университету. Поэма волновала их: в ней рассказывалось о том, чем жил Алтай в то время — о борьбе за достоинство женщины, за ее равноправие в обыденной жизни, за ее участие в разрешении общественных и государственных дел. Девушка Арбачи была насильно, в уплату задолженности, отдана отцом замуж за шестилетнего байского сына. Бай Дябы рассуждал:

Будет работать бесплатно она,

А сын возмужает, пусть сам решает,

Какая нужна ему будет жена.

Свекор и свекровь заставляли сноху выполнять самую тяжелую работу и за каждое малейшее ослушание истязали ее.

На работе тяжелой растрачены силы,

Юность, радость, веселость сгорели дотла.

Той порой подрос муж, стал настоящим женихом и взял себе молодую жену, а бедную Арбачи — «кость обглоданную, пустую — спровадил обратно в аил отца». Отец с матерью прогнали дочь назад, на байское стойбище. Арбачи попыталась найти защиту у зайсана, но родовой старшина пригрозил ей плетью.

Началась гражданская война. Арбачи услышала имя Ленина:

Ленин — радость рабочим, крестьянам,

Ленин — счастье забитым рабам.

Ленин — знамя, восстанье, борьба.

Ленин — смерть кулакам и зайсанам.

Ленин — смелый защитник бедных.

Ленин — самый большой большевик.

Ленин — мудр, Ленин прост и велик,

Ленин нас приведет к победе.

Арбачи с отцовской винтовкой в руках пошла в партизанский отряд, «смело шагала по вражьему следу», расплатилась за слезы и обиды и «помогла победе». Когда отшумели военные годы, она «в лучшей шапке, в лучшем чегедеке, как на праздник», приехала на «съезд победителей, съезд свободных, беднейших алтайцев съезд».

Прослушав поэму, товарищи по университету посоветовали автору послать ее в областной отдел народного образования. Он так и сделал, думая, что к его приезду на летние каникулы 1928 года поэма будет издана. Но летом, вернувшись в свой областной город, узнал, что его рукопись потеряна.

Спустя четыре года Кучияк снова написал эту поэму. Она издана, и мы везем ее с собой. Автор читает ее на колхозных собраниях и в сенокосных бригадах. Всюду поэму слушают внимательно, а потом начинают вспоминать девушек, судьба которых была похожей на судьбу Арбачи.

— Тяжела была жизнь,— говорила пожилая алтайка в одном колхозе.— Вот так же тяжела, как жизнь Арбачи. Теперь люди уже стали забывать о той жизни, а в книжке прочитают — все вспомнят.

— Я жила у бая в батрачках,— вспоминала доярка в другом колхозе.— Как Арбачи, девочкой пасла овец. Снег упадет, а я все босиком хожу за отарой...

Арбачи была близка сердцу слушательниц потому, что Кучияк правильно показал тяжелую, бесправную долю дочери бедняка до революции и столь же верно наметил ее путь при власти Советов.

«Арбачи» была для Кучияка хорошей запевкой.

КОЧЕВОЙ АГИТАТОР

В Коммунистическом университете трудящихся Востока Павел Кучияк учился три года. После возвращения в родные края он был назначен руководителем красной юрты-передвижки. У него был небольшой отряд культурных работников, специалистов: учитель, агроном, врач и киномеханик. Они ездили не по тракту, а по горным тронам, посещая самые отдаленные уголки Алтая; не только проводили беседы и показывали кинофильмы, но и помогали организовывать колхозы, выселять баев, создавать пункты по ликвидации неграмотности, овладевать основами земледелия.

Два года продолжалась эта нелегкая, но увлекательная и очень важная работа. На глазах у Кучияка вырастали новые поселки, алтайцы переходили из дымных юрт в светлые дома, строили школы и маслозаводы, распахивали целинные земли, выращивали первый урожай пшеницы. С участием Кучияка открывались избы-читальни и «Дома алтайки», где вчерашние кочевницы учились стряпать хлеб, шить удобные и красивые платья, правильно воспитывать детей. В его присутствии сжигались на кострах шаманские бубны и шубы с пришитыми к ним ленточками и перьями филина. Прокладывались первые телефонные линии. Выпускались первые стенные газеты. Преображалась вся жизнь, менялись ее основы. Каждый день давал богатейший материал для будущих художественных произведений.

В эти годы Кучияк узнал все дороги, все тропы Алтая. Вот и сейчас мы едем в далекий пограничный Улаганский аймак по тропе, по которой когда-то шел караван Кучияка с передвижной юртой, с киноаппаратом и книгами, с учебными пособиями и медицинскими препаратами.

ВЫСОКО В ГОРАХ

По долине Куюма, заросшей густым кедровым лесом, мы поднялись на хребет Иолдо. По одну сторону его реки текли в Катунь, по другую — в Бию. Справа возвышалась голая макушка Адыгана. Впереди, далеко на горизонте, синели острые шпили с серебристыми полосами вечного льда.

— Самая высокая гора — Чолмон, — говорил Кучияк, указывая вперед черенком плетки.— С ее вершины подымается в небо утренняя звезда — Венера, вот и назвали Чолмон! А вот там, — он повернулся лицом к востоку,— гора Уженю. Все шаманы молились ей. Сколько лошадей принесли в жертву духу этой горы! На ее вершине — три двери. Через эти двери шаманы проникали в подземелье, к злому богу Эрлику. Так они обманывали народ.

— По эту сторону горы,— продолжал он,— есть озеро. Туда маралы ходят пить голубую, как небо, воду. Там есть болото, на котором растет трава, похожая на осоку. Марал немножко этой травы кушает и сразу побежит жену себе искать.

Мы ехали по хребту несколько дней. Иногда нас окружали приземистые, изломанные холодными, ветрами кедры. Иногда наши лошади брели по густым зарослям полярной березки. Иногда под копытами хрустел ослепительно белый снег. У Кучияка заранее были определены места дневных и ночных стоянок: он знал, где хорошие— без ядовитой травы корон — полянки для пастьбы лошадей, где в избытке сухой валежник для костра, где есть пещера, в которой можно укрыться от грозы. Знал он также, где добыть мясо на обед: в одном месте мы стреляли горных индеек, в другом — каменных куропаток, в третьем — рябчиков и глухарей, в четвертом — на худой конец — горластых кедровок. И каждый выстрел нам приносил не только птицу, но и какой-нибудь заманчивый рассказ нашего вожака.

- Вы знаете, почему у глухаря брови красные?— спросил нас Кучияк, когда была убита первая большая зеленогрудая лесная птица.— Давно-давно он был человеком. Но худым человеком — соседей своих бил. Бог рассердился и сделал его птицей. Большой-большой птицей — с быка величиной. Но глухарь не унимался, маленьких птичек шибко обижал. Тогда бог взял и убавил у него мяса. У глухаря убавил, а другим прибавил: курице, рябчику, тетерке. Видели у тетерки, у рябчика полоски белого мяса? Это — глухариная добавка. Птицы стали больше ростом, обрадовались, а глухарь с горя стал плакать. От слез у него глаза покраснели...

Потом мы узнали сказки о том, что и медведь когда-то был человеком и что многие горы — уснувшие богатыри.

Мы спускались в долины, вброд переезжали реки и снова подымались на хребет. Нас окружали высокие вершины, терявшиеся в облаках, и Кучияк разговаривал с ними, как с живыми, спрашивал, где прошел медведь, из каких озер лоси пьют воду по ночам и какая погода ждет нас завтра. Он всматривался в тропу, на которой едва были заметны какие-то царапинки, и говорил нам, куда какой зверь прошел, какая птица пробежала.

Он знал весь свой огромный край, и его можно было назвать живой энциклопедией Алтая.

Однажды зимней ночью мы втроем стояли на берегу Катуни, у большой заводи. Вода была прозрачна, на редкость спокойная, и по реке тихо — от камня к камню — плыли крупные, яркие звезды. Мы стояли молча, пока под нашими ногами не появилось созвездие Ориона. Увидев знакомые звезды, Кучияк заговорил с лукавой восторженностью:

— Три маралухи вышли. Собака к ним бежит. Видите, останавливает? А вот сам охотник показывается. Сейчас выстрелит. Вот, вот... Промах. Видите, куда пуля пошла? Вон-вон, красненькая...

Потом он повернулся к нам и заговорил с глубокой убежденностью:

— Умные были наши старики — умели показать силу и ум человека. Он — хозяин всюду и всему. Он все умеет делать, все побеждает. Надо —на небо зайдет. Все трудности — под его ногами. Вот он какой!

Наш спутник, писатель из Москвы, посоветовал Кучияку:

— Надо показать стариков в книгах, мудрость их передать нашим детям, сохранить для внуков...

— Надо, — согласился Павел Васильевич.

Я знал, что он думает о сказках Сокола, и я ждал их.

МАСТЕР

Зимой он приехал в Новосибирск и привез полный чемодан рукописей. Это были сказки и былины дедушки Шонкора, умершего в 1913 году. Внук по памяти записал их и сделал подстрочный перевод на русский язык. Вскоре одна за другой появились книги «Алтайские сказки» и «Темир-Санаа». В оглавлениях этих книг было указано: «Сказитель Шонкор Шунеков». «Записано от Баргаа Кучияковой» и т. д. Но это не точно. Точнее было бы сказать: «Записано П. В. Кучияком от сказителя П. В. Кучияка». Ведь он был не только собирателем фольклора, но и его исполнителем. Он был достойным преемником и продолжателем Сокола.

Известно, что каждый сказитель вносит в исполняемое им народное произведение что-то свое, одни эпизоды опускает, другие добавляет, одно описание обрывает на половине, другое делает ярче, красочнее, вкладывает в уста героя какие-то новые слова и все события освещает каким-то новым светом. И чем талантливее сказитель, тем ярче заря этого нового света. Кучияк был весьма одаренным сказителем, и старые народные произведения в его исполнении вставали перед читателем или слушателем как бы озаренные новым светом утреннего солнца.

В 1937 году на Алтай приехала московская фольклористка Анна Гарф. Вместе с нею Кучияк отправился в новую большую поездку, на этот раз по сбору народных сказок. Добрая людская молва привела их на одну отдаленную колхозную ферму, расположенную в верховьях Сары-Кокши. Там они увидели слепого старика, который сидел под вековым кедром и плел ременные узды. Вокруг старика на мягкой зеленой траве лежали дети и слушали сказки. Это был известный на Алтае сказитель Николай Улагашевич Улагашев. Кучияк записал от него несколько сказок. Анна Гарф помогла ему перевести их на русский язык.

Вскоре старик переехал в город. Кучияк стал его частым гостем. Он приходил к нему с толстой тетрадью и садился записывать былины. Но, в отличие от других сказителей, старик пел быстро и записать текст за ним было почти невозможно, тем более, что он не любил, когда его останавливали и переспрашивали. Кучияк записывал только содержание, а иногда, заслушавшись, совсем забывал о карандаше. Позднее, дома, он воспроизводил всю былину, шел к сказителю и читал. Улагашев слушал, где было нужно — вносил поправки. Так было записано семь былин. Все они вошли в книги Н. Улагашева, изданные на алтайском и русском языках.

Работа Кучияка в области фольклора огромна, и заслуги его весьма значительны. Он первый познакомил русского читателя с героическим эпосом скотоводов и охотников Алтая. Он открыл перед нами богатейшую сокровищницу народной мудрости. И если бы сам он даже и не написал ни одной строчки, имя его и при этом осталось бы навсегда в истории развития культуры народов Алтая.

В те годы... работа П. В. Кучияка над фольклором принесла ему не столько радости сколько беды и огорчения. В то время на алтайском языке была издана героическая народная поэма «Алтын-Тууди», слышанная поэтом в детстве от своего дедушки Шонкора. Павел Васильевич записал ее по памяти, которая у него была поистине феноменальной. Он законно восторгался этим эпическим произведением, одним из самых ярких по образам и глубоких по мысли среди всего богатейшего алтайского эпоса.

В этом произведении, сложенном народом в глубокой древности, великолепно отражены мечты и чаяния трудящихся алтайцев, задавленных гнетом поработителей. Злой и коварный Тойбон-хан поработил многие «разноязыкие племена» и присвоил их «разномастные стада». Но ненасытному хану этого было мало. Увидев, что неподалеку от него кочует со своим племенем старик Караты-каан, у которого нет братьев и друзей, могущих прийти на помощь, Тойбон-хан спешит с войной, чтобы, к своим рабам еще прибавить рабов, к своим наворованным стадам еще прибавить большие стада и отары. А больше всего Тойбон-хана беспокоило, что народ соседних долин «от ханской власти отвык», и хан думал только об одном, как бы поскорее прибрать к рукам этих людей.

Но нашлась среди народа отважная девушка- Алтын-Тууди. Она приобрела богатырскую силу, освободила из рабства своего отца и других пастухов, сорвала злодейские замыслы Тойбон-хана, вовремя разгадала его коварство и в решительной схватке уничтожила злодея со всеми его приспешниками.

Храбрая девушка победила страшную шаманку — Хозяйку медной горы, т. е. горного духа, которым шаманы запугивали трудовое население Алтая. Вслед за этим Алтын-Тууди победила свирепого быка — владыку морей. Под конец она вступила в борьбу с самим злым богом Эрликом и тоже оказалась победительницей.

Этим великолепным образом народ подчеркивал, что человек — хозяин всего. Он сильнее всех. Ему все подвластно. Мудрости и силе его нет предела. Победа его светла и радостна.

Совершенно очевидно антирелигиозное значение этого произведения. Оно вооружало народ на борьбу с предрассудками, сохранившимися от старого мира.

К сожалению, так думали далеко не все. Нашлись злопыхатели, попытавшиеся извратить это произведение и предать забвению, а у П. В. Кучияка выбить перо из рук.

«Алтын-Тууди» была переведена на русский язык и набрана в новосибирской типографии. Но книга не вышла. В то время в областной газете на Алтае появилась разгромная статья о Кучияке. В ней были всевозможные лживые выдумки, сдобренные бранными словами. Автором этой статьи припоминалось и то, что Кучияк являлся сыном шамана. В качестве основного «греха» была названа «Алтын-Тууди», якобы сочиненная поэтом со злонамеренным умыслом.

Прочитав статью, Павел Васильевич в тот же вечер исчез из города и чуть ли не целый год скитался вдали от своих родных мест. На некоторое время его приютили в маленьком доме творчества Литфонда в Подмосковье. Вернулся он на Алтай, когда рассеялась ложь этой статьи.

А набор «Алтын-Тууди» был рассыпан, рукопись сожжена. К счастью, сохранился один экземпляр книги на алтайском языке. Много лет спустя старший сын поэта — Иван Павлович Кучияк — сделал новый подстрочный перевод, и в 1950 году это произведение увидело свет в поэтическом переводе Александра Смердова.

Если бы не этот удар, Павел Васильевич успел бы познакомить русских читателей еще со многими жемчужинами алтайского фольклора. Никто в Горном Алтае не знал и не понимал так глубоко героический эпос, как внук Сокола. Многие приходили к Н. У. Улагашеву записывать былины, но чаще всего уносили домой чистые тетрадки.

— Не мастер,— говорил старик очередному неудачнику.

— Вот был Кучияк — это мастер!

Да, Павел Васильевич был большим знатоком старины и одновременно большим мастером новой, социалистической культуры.

ПРЕВРАЩЕНИЕ В БОГАТЫРЯ

Недалеко от Чемала, на левом берегу Катуни, в поселке Аюла жил сказитель Даабы Юдаков, приятель Кучияка. Даабы родился и вырос в темной юрте, куда свет проникает только через тесное дымовое отверстие. Когда организовался колхоз, в поселке стали строить избы. Чемальская гидростанция перекинула через реку свои провода, и в избах аюлинцев загорелась лампочка Ильича: занялась заря новой жизни.

Павел Кучияк приехал в гости к Даабы Юдакову, и они решили сложить новую былину о бедном охотнике Анчи, который, кроме своей семьи, должен был кормить «до отвала» богатого бая, свирепого зайсана и жадного шамана. Зайсан и шаман забрали у бедного охотника последнюю лошадь, последнюю корову. В неурожайный на зверя год дети охотника умерли от голода, а жену его взял за долги «лютый волк Тордин-бай». Анчи понял, что врут богатые люди, «боги врут», и пошел по свету, чтобы узнать, «есть ли сила такая на свете на белом, чтоб зайсан переднею стоял онемелый, не найдется ли мудрость такая — и в ком,— чтобы хан оказался перед ней дураком».

Под звон топшуура сказители слагали строку за строкой:

Шесть раз Анчи обошел весь Алтай¹...

И увидел Анчи: богатырь перед ним

Средь бескрайних просторов, народом обильных,

Землю всю сотрясающий словом одним,

Видом—добрый из добрых и сильный из сильных!..

...В его правой руке блещет солнечный луч,

В левой — лунный. Он добр и могуч.

Могучий богатырь спросил маленького Анчи:

«Ты откуда явился сюда, человек,

Дни и ночи свои проводивший в печали?»

¹ Здесь Алтай — синоним слова Земля.

Охотник ответил, что желудок его пуст, что ему нечем покрыть свои плечи: всю добычу его расклевали черные вороны — бай, зайсан и шаман. Теперь ищет Анчи новый путь в долину, где бы он мог жить и трудиться. И богатырь с огненным ликом сказал ему:

«Знай, Анчи: от моих громоносных ударов

Ныне пала навеки зайсанская власть.

Обеззублена у богачей — у байларов

Их ненасытная пасть.

Ваше все то, что было доселе зайсаново,

Бедняки, стройте жизнь свою заново,

Дружной братской семьей общий подвиг творя!

Народ, окружающий богатыря, сказал охотнику, что перед ним — «сын родного народа», «безмерно могучий» великий Ленин. И тогда охотник увидел, что

С солнцем рядом, над высями гор

Появилося солнце второе.

Пролилися живые, двойные лучи

На смертельно усталое тело Анчи,

И почувствовал он: жизнь к нему возвращается,

И он сам, от двух солнц теплоту их беря,

Наливается силою и превращается

В молодого алтайского богатыря.

К теме второго солнца Павел Кучияк не раз обращался в своих стихах. Так, описав бои красных партизан с белогвардейцами на скалах одного неприступно дикого ущелья, он заканчивает стихотворение «Аркыт»:

На высотах Аркыта победно горит

Знамя алое — Ленина знамя.

Это солнце второе с вершины горы

Все залило косыми лучами.

И так хочется петь о родной стороне,

О житье без постылого бая.

Средь долин, на горах потеплело вдвойне,

Посветлело вдвойне на Алтае...

С помощью новых богатырей люди труда приобрели богатырскую силу. Кучияк всю жизнь писал о борьбе за эту силу и о славных деяниях народа. Он рассказывал о гражданской войне и о борьбе с предрассудками, о зарождении новых колхозов в горах Алтая и о постройке гидростанции на Чемале, о новом Чуйском тракте и о шоферах, которые водят по Алтаю своих «железных коней». Он пел о счастье народа, о солнце новой жизни.

Он сам был тем охотником, которому богатырь революции указал путь в жизнь и помог взойти на вершину современной культуры.

ЗДРАВСТВУЙ, ЧЕПОШ!

В Чепоше, на высоком берегу Катуни, жил тесть Кучияка. Однажды, возвращаясь из дальней поездки, мы по горной тропе спустились к Катуни и решили заехать ночевать в Чепош. Павел Васильевич, подъезжая к селу, вскинул руку для приветствия:

— Здравствуй, новый Чепош!..

На следующее утро он ходил по селу, вспоминал прежнее, радовался новому, и в голове его строчка за строчкой слагалось стихотворение «Чепош».

Как расцвела твоя молодежь!

Каждый на алый цветок похож.

Все, словно дети, отцом хранимы.

К знанью, науке, как к солнцу, идут

И к коммунизму дорогу ведут —

Вот, что я вижу в тебе, родимый!

Под обрывом шумела Катунь. Кучияк помнил, как в дни его молодости шаманы пугали народ «грозной силой» этой реки. Теперь Кучияк увидел ее присмиревшей — над ее волнистой спиной большевики перекинули длинный, без умолку гремящий мост. И тяжелая волна теперь звенела, выговаривая иное:

Много сил есть у меня,

Все отдам я их человеку.

Простой пастух, «что был нуждой томим», стал хозяином всего. Теперь и камни пели от радости — они стали друзьями человеку.

Ороктойский радужный мрамор

С песнями прямо в Москву приезжает.

— В стране Советов лучший самый

Дворец я украшу!— он восклицает.

Когда-то земля давила камень, и он не мог любоваться лучами солнца. Камень стонал от печали. Теперь камень «на свободе» радуется лучам солнца и песней славит человека-творца.

Принесли в страну камней, тайги

Радость вечную большевики.

Коротая зиму в холодных юртах из лиственничной коры, кочевники тосковали по весне, по ласковому солнышку. Кучияк испытал это, и едва ли не самые взволнованные строки он посвятил весне:

И весна по горам Алтая

Шла, цветами их украшая,

Звери, птицы, леса и травы

Воздавали ей громко славу...

Это была весна новой жизни.

Время светлое нам досталось —

Жизнь раскрылась с весною вместе!

Сотню лет человеку мало —

Он хотел бы прожить и двести.

Для того, кто счастлив глубоко,

Будет мало и этого срока!..

Старый человек песней объясняет юноше:

Незакатного солнца блики

Подарил нам Ленин Великий

И бессменными весны стали

Что принёс нам великий Сталин.

Кучияк пел о вечной радости людей нового общества, о втором солнце — знамени Ленина, о колхозном пастухе, который шагает «по травам, словно к новым вершинам счастья». Поэт в стихах вспоминал Золотое озеро и видел на его берегах будущие «звезды лампы ильичевой», видел свет во всех окрестных деревнях.

Теперь его стихи были совсем иными, чем в первые годы: он все дальше и дальше отходил от традиционных форм фольклора и, приобретая поэтическую самостоятельность, впитывал в себя все лучшее из русской поэзии. Говоря о себе, он отмечал, что в литературу его ввело устное народное творчество, а на ноги поставили бессмертные образцы русских классиков.

ОТКРЫТИЕ ПРОЗЫ

Художественная проза не была известна алтайцам, и будущий беллетрист Павел Кучияк не имел на родном языке образцов, которым он мог бы следовать, на которых он мог бы учиться. Он учился у русских классиков. Первыми повестями, прочитанными им, были «Станционный смотритель» и «Капитанская дочка» А. С. Пушкина. За Пушкиным — М. Горький. Из современников Н. Островский, А. Фадеев, М. Шолохов.

Культурное влияние шло с запада и севера, от передового русского народа, из Москвы, из Новосибирска и. других больших городов, из смежных русских сел. В юности Кучияк учился у русских строить избы и пахать землю. Русские люди дали ему грамоту, учили в Москве. Русские писатели помогли ему открыть прозу для алтайского народа.

В 1933 году Павел Кучияк написал рассказ «Железный конь». Это — рассказ о шоферах, первых представителях рабочего класса среди бывших кочевников.

Молодые парни, выросшие в юртах, приехали в новый рабочий поселок Иня и там, с помощью русских преподавателей, инженеров и шоферов, стали изучать машины, приобретать навыки управления ими.

Павел Кучияк переводил на алтайский язык лучшие произведения М. Горького, Н. Островского, А. Фадеева и других выдающихся мастеров художественного слова. Это обогатило алтайский народ. Это обогатило и самого Кучияка. Его рассказы о колхозной жизни «Тойчи», «Ямы» и, особенно, повесть «Аза-Ялан» гораздо выше, художественно совершеннее, чем его первый рассказ.

Создавая образы русских людей, Кучияк подчеркнул передовую, воспитательную роль русского народа. Плотник Андрей Куреев защищает батрака Кара от бая, помогает ему понять, что — бай классовый враг трудящихся. Вступив в Красную Армию, они борются с бандой бая Козуйта и купца Пескова, и алтаец Кара слагает песню о русском друге:

Милый друг мой Андрей

В моем сердце любимым живет.

Кара считает русского плотника Андрея не только своим другом, но и родным братом.

Русские шоферы оказывают дружескую помощь первому шоферу-алтайцу Кичемкею Сондобосову, попавшему в затруднительное положение. Между Кичемкеем и русской девушкой Нюсей Чистяковой возникает задушевная дружба, которая уже где-то за рамками рассказа — читатель не сомневается в этом — перерастает в большую любовь мужа и жены.

Алтаец Керекйок и русский Василий Зырянов батрачат у бая Кудай-Бергена. Они становятся друзьями на всю жизнь. Председатель первого колхоза Керекйок приезжает в гости к председателю аймакисполкома Зырянову. Зырянов помогает ему налаживать коллективное хозяйство, строить селение, вести борьбу с баями, ликвидировать неграмотность. Зырянов знает по имени всех колхозников долины Аза-Ялан и даже после переезда на работу в областной город не порывает дружеской связи с ними.

В рассказе «Тойчи» председатель аймакисполкома Никандр Иванович Кудрин приезжает на свадьбу лучшего пастуха Шонкора. Кудрина в колхозе знают все, и даже старая Тойчи, мать невесты, обращается к нему, как к своему давнему приятелю: «товарищ Кандр».

Любимый образ Кучияка — молодой пастух, веселый песенник, человек идеальной чистоты и прямоты, богатырски энергичный строитель новой жизни. Кара из пьесы «Чейнеш», Керек-Йок из повести «Аза-Ялан», Шонкор из рассказа «Тойчи» и Темир из рассказа «Ямы» — все они как бы родные братья, люди одного и того же дела. Основное различие между ними состоит, главным образом, в том, что они действуют на разных этапах борьбы за новую жизнь, за счастье трудящихся. Кара борется за власть; Керек-Йок организует первое товарищество и берет для него землю, когда-то отнятую у бедняков баями; Темир противостоит буржуазным националистам, пробравшимся в колхоз и в некоторые учреждения и пытавшимся вести подрывную деятельность; Шонкор олицетворяет собою полное торжество колхозного строя, новой жизни. Родившийся и выросший в дымной юрте, он в колхозе получает новый пятистенный дом. В доме — мягкая мебель, столы, цветы, тюлевые шторы на окнах.

Чиста и светла любовь героев Кучияка к своим девушкам, невестам и женам. И основной предпосылкой к этому является новый, советский строй, в корне изменивший положение женщины. Если в старое время девушку не считали за человека, и еще в детском возрасте продавали в замужество за малолетних байских сыновей («Арбачи»), если прежде баи своими гнусными приставаниями доводили девушек до самоубийства («Смерть Янар»), то теперь девушки Алтая уже противостоят пережиткам прошлого и сами решают свою судьбу. Так Чейнеш уходит от ненавистного ей байского сына Яжная, которому она была продана ее родителями-бедняками, становится председателем сельревкома и выходит замуж за своего возлюбленного Кара. Так комсомолка Тойу помогает своему другу Темиру разоблачать буржуазных националистов, врагов колхозного строя. Так Эркелей, невзирая на противодействие матери, много лет назад просватавшей ее за богатого, становится женой пастуха Шонкора. Их любовь чиста, как небо в солнечный день, и крепка и светла, как мрамор. В ней — счастье, принесенное родниками новой жизни.

Кучияк любит своих молодых героев, пастухов и пастушек. Об этом свидетельствуют даже имена положительных героев, юношей и девушек: Шонкор — сокол, Темир — железо, Бичик — грамота, Кожончи — песенница, Чейнеш — пион, Эркелей — миленькая, Солоны — радуга.

Кучияк с детства ненавидел баев и шаманов. Ребенком он говорил своему отцу, робкому человеку, что, когда вырастет большим, не будет бояться богатых. На всю жизнь он запомнил злые проделки байского сына Манзу и в последний год своей жизни написал о нем в автобиографическом романе.

Имена баев и шаманов в произведениях Кучияка выражают ненависть и презрение автора: Чичкан — мышь, Кускунек — ворон.

Как это и в жизни было, шаманы в произведениях Павла Кучияка всегда выступают услужливыми помощниками баев и зайсанов. Шаман Кускунек, подлый человек, во всем помогает баю Козуйту, Аиду, Кудай-Бергену. Чтобы запугать бедняков и держать их в повиновении, шаман говорит, что баю Кудай-Берген покровительствует сам добрый бог Ульгень, недаром, дескать, бай носит имя — «богом данный».

Но никакие ухищрения не помогли: народ понял смысл всех проделок баев и шаманов и, объединившись вокруг партии, повел решительный натиск. Баи были ликвидированы как класс. Шаманские бубны навсегда умолкли. Народ создал колхозы, вышел на широкий путь новой жизни.

Открыв прозу для своего народа, Павел Кучияк в рассказах и повестях показал борьбу с баями, шаманами и буржуазными националистами, дал яркие картины торжества колхозного строя.

АДЫЙОК

Заветной мечтой Павла Васильевича было написать автобиографический роман «Адыйок». Еще в 1933 году он говорил об этом антифашистскому писателю Ф. Вайскопфу, приезжавшему на Алтай. Тогда Павел Васильевич впервые назвал себя трудным именем — Адыйок, что по-русски означает Безотцовский, вернее — Выросший без отца. Ф. Вайскопф в своей книге о Советском Союзе — «Будущее в лесах» одну главу посвятил жизни Адыйока.

Долгое время мечта Кучияка оставалась мечтой. Занятый сбором фольклора, переводом русских пьес для национального театра и артистической деятельностью в этом театре и, самое главное, занятый работой над другими произведениями, которые он тогда считал более актуальными и необходимыми для развития социалистической культуры на Алтае, Кучияк в течение многих лет не находил времени для романа «Адыйок». Только в январе 1941 года он смог начать его. Работал он с повышенными требованиями к себе и очень волновался — перед ним стояли такие бессмертные произведения мировой литературы, как «Детство» М. Горького и «Гайавата» Лонгфелло, с которыми он познакомился впервые в том году.

По моей просьбе Павел Васильевич тогда же сделал подстрочный перевод двух глав. Весной он начал третью главу, но не успел закончить. Она оборвана на половине фразы. Война прервала эту работу — Кучияк взялся за создание оборонных пьес, рассказов и стихов. Основным его произведением того времени была оставшаяся незаконченной пьеса о прошлом. Лишь иногда он отрывался от пьесы, чтобы написать небольшое стихотворение или вернуться к образу Адыйока. Это было милым и волнующим возвращением к своему детству.

За детством должно было последовать отрочество — жизнь «в людях», у попа Василия, молодость — «университеты», зрелость — общественная работа, занятие литературным трудом. По замыслу автора, жизненный путь Адыйока, родившегося в юрте, явился бы иллюстрацией к той гигантской работе, которую партия провела на огромных просторах Алтая, где еще недавно царила «патриархальщина, полудикость, и самая настоящая дикость»¹, а теперь бывшие кочевники с помощью русского народа добились расцвета социалистической экономики и культуры, перестроили всю жизнь.

¹ В. И. Ленин, т. 32, стр. 328.

Вне сомнения, роман П. Кучияка явился бы очень интересным произведением и приобрел бы большое общественное значение. Но после смерти Павла Васильевича, кроме известных нам ранее двух первых глав, удалось найти только незаконченную третью главу да наброски еще двух сцен. Это все, что он успел написать о своем нелегком, но ярком и поучительном жизненном пути.

Даже первые две главы автор не считал законченными и собирался вносить в них дополнения, но и в таком виде, в каком они остались после его смерти, эти главы и наброски будут прочтены с интересом, как художественный документ о той темной жизни, которой жили поколения алтайцев и которую в детстве испытали многие современники Павла Кучияка.

ПЕРО И ШТЫК

Велика роль Кучияка в создании алтайского национального театра. Он заведовал в театре литературной частью и в то же время был его первым актером. На подмостках этого театра были поставлены пьесы П. Кучияка: «Борьба», «Петля», «Ямы», «Чейнеш», «Работа белых», «Враги в капкане».

Особым успехом пользовалась пьеса «Чейнеш». Павел Васильевич исполнял в этом выдающемся спектакле национального театра роль бая Козуйта и роль кайчи (сказителя). С этой пьесой театр совершил большую гастрольную поездку по городам Сибири и Казахстана.

У сказителя Н. Улагашева была любимая сказка «Уч-кыс» («Три девицы»). П. Кучияк записал эту сказку и на ее основе создал феерическую пьесу, в которой участвовали, кроме трех девиц, богатыри, семиглавый людоед Дельбеген, добрая бобриха и старый волшебник. В пьесе были оживающие деревья, цветы, грибы и другие «жители леса». В этом спектакле, так же пользовавшемся известным успехом, Павел Васильевич исполнял роль кайчи, под песню которого поднимался занавес.

В годы войны Павел Васильевич выступал на сцене все в новых и новых ролях, заменяя молодых актеров, ушедших на фронт. Так он, по словам художественного руководителя театра И. С, Забродина, блестяще сыграл роль Дельбегена в той же пьесе «Юч-Кыс» и, не менее успешно. — роль Сюмелю в своей пьесе «Оролор» («Ямы»).

Кучияк любил богатырский эпос и много раз рассказывал мне о своем намерении показать богатырей на сцене.

Кучияк любил богатырский эпос и много раз рассказывал мне о своем намерении показать богатырей на сцене. Особенно его интересовали те народные произведения, в которых повествовалось о богатырях, защищавших землю своего народа от посягательства иноземных захватчиков. Но эта тема была для него сложной, трудной, и он долго не брался за нее. Только весной 1943 года, за три месяца до смерти, он начал писать эту свою последнюю пьесу. Она осталась незаконченной, но первый вариант ее был автором прочитан на заседании художественного совета театра. После заседания он записал в своем дневнике:

«Многие не понимают моего героя и боятся: «Было ли так в жизни?» По моему мнению, если в истории и не все было так, как я написал, то в сознании бедного народа жила мечта о равноправии, о вольной жизни. Об этом нам говорят наши народные сказки».

Он часто читал те былины, в которых повествовалось о богатырях, стоящих на страже отчизны и защищающих землю своего народа от посягательства иноземных захватчиков. А иногда он снимал со стены топшур и, ударяя по струнам, пел героические сказания.

Любимой былиной Павла Васильевича была» «Алтын-Тууди». В былине рассказывалось о войне в далеком прошлом. На страну напали враги, стали грабить становья, захватывать земли, пленить народ. Для борьбы с захватчиками созывалось войско. Каждая семья должна была послать одного вооруженного всадника. Отец Алтын-Тууди был стар и ехать на войну не мог, а сыновей у него на было. Старшая дочь вызвалась поехать на войну, но она не могла выдержать сурового испытания, которое устроил ей отец. Не выдержала испытания и средняя дочь. Посчастливилось младшей — Алтын-Тууди: она стала богатыркой и поехала на войну.

В начале Великой Отечественной войны старший сын Павла Васильевича служил на востоке, на пограничной заставе, второй сын участвовал в боях на Западном фронте, в составе частей, сдерживавших натиск немецких фашистов. Старшая дочь готовилась стать медицинской сестрой. Все они защищали Родину. Но Кучияку не хотелось думать, что они заменили его, он и сам еще не старый и на здоровье пока не жалуется: может идти с винтовкой на врага, временно захватившего часть родной земли. Павел Васильевич взял тетрадь, вырвал листок и написал заявление в областной военкомат:

(Вариант 2 - Е.Г.. Кучияк считал себя счастливым: старший сын его служил на Востоке, на пограничной заставе, второй сын воевал на Западе, старшая дочь пошла в армию медицинской сестрой. Все они выдержали испытание, и сам он еще совсем не старый: может идти с винтовкой на врага. Он взял тетрадь, вырвал лист и начал писать заявление в областной военкомат:)

«В дни Великой Октябрьской революции я, по своей глупости, не принимал участия и не помогал установлению советской власти на Алтае. Несмотря на это, советская власть и Коммунистическая партия воспитали меня в духе советского патриотизма и сделали меня тружеником социалистического общества. Из малограмотного парня я поднялся до почетного звания советского писателя. Мне доверили большевистское перо. Я мог бы в военное время активно участвовать в печати, но я не могу сидеть дома: сердце мое рвется туда, где наша доблестная армия бьет зарвавшихся фашистских палачей. Сегодня я считаю вполне правильным — перо сменить на штык...»

Он упомянул о сыновьях и дочери, потом продолжал:

«Я не могу отставать от них. У меня сил много, глаза остры. Прошу послать меня на самую передовую позицию...»

Так писал Павел Васильевич в июне 1941 года. Но врачи были иного мнения о его силах и здоровьем они забраковали его.

Через год стала формироваться дивизия добровольцев-сибиряков. Павел Васильевич подал второе заявление, но и на этот раз ему отказали.

— Помогайте своим оружием — пером,— сказали ему.

Это огорчило его: он считал себя здоровым, верил в свое сердце и не думал, что болезнь может так быстро свалить его.

И он помогал фронту своим словом художника. Писал стихи и пьесы о гвардейцах фронта и тыла. Пьесы его ставил местный театр. Кучияк играл в них роли солдат и офицеров.

ТАБАК

Кучияк жил с большой семьей в старом и тесном пятистенном домике на грязной Карагужинской улице. В кухне на русской печи, обычно, в холодную пору сидели две старухи — мать и теща, на высокой деревянной кровати возле входа лежал тесть. В горнице, кроме супружеской кровати, стояла еще детская, на деревянном очепевисела люлька. На полу укладывалась спать сестра со своим мальчуганом. Работать Павлу было негде. Иногда ему приходилось снимать комнату в каком-либо тихом доме и уходить туда на целый день.

Старые люди быстро дряхлели, и смерть в семье ждали уже давно, ждали с недели на неделю, со дня на день. Первым умер тесть писателя. После похорон в доме все загрустили, особенно старая Адимаш, мать Павла Васильевича. Она часто выходила во двор, зажигала небольшой костер и садилась возле него с длинной трубкой в зубах.

Соседи удивлялись:

— Зачем огонь-то развела? Комаров ведь нет...

— Чтобы дымом пахло, — отвечала старуха. — О дыме соскучилась, о новом месте.

А сыну она говорила прямо:

— Смерть здесь побывала, — надо кочевать.

Все настаивали:

— Проси другую квартиру...

Через некоторое время умерла теща, и в семье стали упрекать Кучияка:

— Вот видишь... Смерть дорогу к нам узнала... Потом «уехала домой» Адимаш, ее похоронили, а семья все продолжала жить в том же домике.

Весной Анна Максимовна, никогда не державшая трубки в зубах, посадила в огороде табак.

— Ты зачем это?! — удивился Кучияк. — Теперь у нас курить некому.

— Может, я сама начну курить...

Павел Васильевич вспомнил сказку о происхождении табака. Эту сказку он рассказывал мне у костра:

— Одна алтайка потеряла любимого мужа. Похоронила и стала часто ходить на его могилу. Придет, посидит, поплачет. Однажды она заметила, что на могиле выросла незнакомая трава. Вдова сорвала эту траву, высушила, покурила, и ей стало так хорошо, будто она поговорила с воскресшим мужем. С тех пор как только затоскует по мужу, так начинает курить...

Анна Максимовна знала эту сказку и, подумав о ней, испугалась. Теперь она все время думала о муже — он остался в семье самым старым. Надо переселяться скорее...

Зима была трудной — хлебного пайка не хватало, картошка вся вышла, и Павел Васильевич заносил в свой дневник: «Продуктов нет», «Совсем нечем кормить детей». Он отправился пешком в Куюм, оттуда — в Чемал с надеждой, что принесет какой-нибудь еды, но вернулся с пустым мешком.

Наступила весна, Павел Васильевич, вспомнив детские годы, стал копать в горах корни кандыка, но это было слабое подспорье. Писатель едва держался на ногах.

Как только стала появляться травка, Павел повел детей в тайгу за колбой. С ними отправились артистки национального театра, младший сын Марат и дочь Роза. Они рвали колбу по берегам речек, слушали кукушку, ночевали в лесу. Домой возвратились с тяжелыми мешками, радуясь добыче: богатая витаминами колба в ту весну заменяла в свежем виде лук, в соленом — капусту.

В начале июня 1943 года Павел Васильевич копал землю на склоне одной из окружающих город голых сопок, где тогда были огороды. Он работал весь день и то и дело пил холодную ключевую воду. Артистки алтайского театра, работавшие на соседних участках, заметили это и забеспокоились:

— Что с вами, Павел Васильевич?

— День жаркий, — ответил он и, невзирая на озноб, снова принялся за работу.

Домой он вернулся с высокой температурой и, едва переступив порог, повалился на пол.

— Нюра, мне плохо, — прошептал жене, — я, однако, умру.

Приехал врач; осмотрев больного, сказал, что у него брюшной тиф.

Истощенный организм не справился с болезнью. Павел Васильевич скончался в городской больнице. Его похоронили рядом с матерью, на солнечном холме, возвышающемся над городом.

Табак вокруг домика рос буйно. Анна Максимовна, заплаканная, убитая горем, наломала крупных листьев, высушила на солнце и, впервые в жизни, свернула из газеты «косушку».

— Мама! — заговорила дочь Аполлинария. — Я достану тебе хорошую трубку. Надо?

— Что теперь делать? — мать развела руками и тяжело уронила их на колени. — Теперь буду курить...

ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Я вижу его живого — друга, писателя, актера.

Он стоит на подмостках клуба в Белокурихе, веселый, улыбающийся, приглашает зрителей в большое путешествие по Алтаю:

— Мы поедем по солнцу — из долины в долину. Первой на нашем пути будет Чоя. Там — тайга. В тайге — много ягод. И много речек. Ходить трудно... Девушки там поют вот на такой мотив...

Он поет сначала по-алтайски, потом по-русски:

Черная смородина за речкой

Хороша, да как туда попасть?

Черноглазый паренек, хорош ты, —

Только где мне повстречать тебя?

Перекинув мостик, — ягод черных

Наберу два полные ведра, —

На ойын схожу и полюбуюсь

Черными глазами паренька.

— Едем дальше, поворачиваем к югу, в Турачакский аймак. Там — Телецкое озеро. Золотое озеро, как у нас говорят. Там— другой мотив.

Зал дружно аплодирует талантливому актеру, а он, подождав немного, подымает руку и с улыбкой объявляет:

— Ну вот, переплыли Телецкое озеро. Теперь мы в долине Челушмана. Там горы — как стены. Наверху — снег, внизу — жарко. Там сеют пшеницу. Люди живут иначе и поют на другой мотив:

Что же красиво в долине широкой?

Полосы хлеба — пшеница, ячмень.

Кто же красивее? Да ты, черноокая,

Ясная, словно бы солнечный день.

Затем все мы, слушатели, мысленно пересаживаемся на верховых коней и с песнями едем к охотникам Башкауса, к скотоводам Кош-Агача. И песни звучат убыстренно, в такт поступи лошадей, бегущих «трухней». Мы видим охотника, разжигающего костер в тайге, видим пьяного скотовода, возвращающегося из гостей. В каждом аймаке, в каждой долине — свой основной мотив, свои песни. И Кучияк кочует с песнями по горам Алтая. — Мы приехали с вами, — говорит он, — на самый юг нашей области, остановились на берегу мутноводной Чуи. Лошади наши пасутся, щиплют маленькую серую травку, а мы сидим у костра, отдыхаем. И песня отдыхает где-то в горах. Пока она снова не пришла к нам, займемся маленько музыкой.

Павел Васильевич берет дудку, срезанную в лесу, и показывает зрителям:

— Шоор. На нем любят играть молодые пастухи.

Он встряхивает головой, играет долго, увлеченно, слегка покачиваясь из стороны в сторону.

На смену дудке в его руках появляется чуть заметная стальная скобочка с тонким язычком — комыс.

— Девушки и парни на этом инструменте объясняются в любви, — говорит артист, берет скобочку в зубы, ударяет пальцем по стальному язычку. — Вот так вот, будто слова выговаривают.

И нам кажется, что вокруг нас — тайга и что где-то под корнями деревьев звенит маленький, невидимый ручеек, потом доносится трель соловья, но вскоре сменяется шепотом, готовым в любую минуту превратиться в искрящийся девичий смех.

Затем мы видим топшур, сделанный из кедра, похожий на балалайку. Музыкант ударяет по волосяным струнам, и голос его начинает гудеть, как гудит в полете шмель, вырывается несколько слов, сказанных речитативом, и строчка заканчивается тем же протяжным:

— У-у-у-у-у...

Кучияк поет начало былины о каком-то богатыре, и в голосе его — что-то старческое, древнее-древнее. Порой кажется, что на сцене шелестят полуистлевшие страницы книги веков, осторожно и благоговейно перевертываемые седовласым чтецом.

—Хватит, — снова слышим мы голос Кучияка, оборвавшего песню минувших столетий. — Это очень длинно, — объясняет он. — Дедушка Шонкор пел три ночи подряд...

Он кладет топшур на столик и повертывается к нам веселым, немножко озорным парнем:

— Кони отдохнули, сладкой травы поели — можно ехать дальше. Все берегом и берегом. Слева шумит быстрая Чуя, справа — горы до неба: заблудиться негде. Ночью луна дорогу покажет. Чуя впадает в Катунь. Луна плывет над этой рекой, все выше и выше — тут ее дорога. И мы поедем за ней — по берегу Катуни. Перед нами Уймонская долина. Большая, гладкая, на озеро походит. Солнца там много, зелени много, снега на горах много, всего там много. Алтайцы живут рядом с кержаками, песни их слушают, себе чего-то маленько берут.

И, в самом деле, песня становится протяжной и чуть-чуть знакомой, — есть в ней что-то от наших старых русских «проголосных» песен, какие в Уймонской долине на «гулянках» любят петь, русские старожилы.

Из Уймона — две дороги: одна — колесная, в Усть-Канский аймак, другая — верховая, через Терехтинский перевал в Онгудай. Кучияк избирает последнюю.

— Мы с вами еще не были на горах, где лежит вечный снег, — говорит он.

И мы поднимаемся на высокий перевал, едем по снегу, слушаем песни гор. Потом мы спускаемся в долину и поздним вечером встаем в большой круг парней и девушек. Они покачиваются из стороны в сторону и поют новые песни —кто какую придумает.

Нам остается еще три аймака: Усть-Канский, Шебалинский и Эликманарский. В каждом из этих аймаков звучат иные песни, отличающиеся и по мотиву и по содержанию от всего, что мы слышали раньше. Наконец, мы возвращаемся в город, и нам жаль, что наше увлекательное путешествие уже окончилось. Но наш проводник, певец и рассказчик, знает, что нам не хочется расседлывать лошадей, и с лукавой улыбкой просит извинить его:

— Когда мы с вами были в долине Башкауса, я забыл спеть две песни. Слушайте «Охотничью кабаржиную». Слов мало, музыки много. «Слушай меня. Я иду, я иду...» Вот и вся песня. Споем раз и опять начнем.

Он закидывает голову, смотрит как бы на небо, слегка приоткрывает рот, и мы слышим то скрипку, то звон крошечных серебряных колокольчиков, то щебет птиц, а порой и что-то такое, что ни с чем сравнить нельзя. Мы сидим, затаив дыхание, и смотрим на певца. И всем нам кажется, что тут какой-то обман зрения. В самом деле, стоит только на секунду закрыть глаза, как тотчас же вся сцена заполнится музыкантами: вместо одного человека будет оркестр.

Человек-оркестр обрывает враз и музыку и песню. Он не ждет аплодисментов и раньше, чем мы успеваем прийти в себя, указывает рукой куда-то вверх:

— Вон на скале стоит кабарга — меня слушает.

С этой песней можно подойти к ней близко. Так делают хорошие охотники. Я тоже так делал.

Вспомнились многочисленные поездки по Алтаю. Я видел много охотников, слышал много песен, но нигде не встречал ничего, хотя бы отдаленно похожего на «Охотничью кабаржиную» Павла Кучияка. Человек-оркестр, как его называли в шутку, был единственным и неповторимым на всем Алтае. Но он скромно уверял нас:

— Эту песню я слышал от старика-охотника. Он привез ее из Тувы...

В заключение этого оригинального концерта-путешествия Павел Васильевич исполнил «Охотничью колыбельную». В ней еще меньше слов, чем в первой песне. Все содержание — в трех словах: «Спи, дитя, спи», но «музыкальное сопровождение» в ней гораздо богаче, ярче и сложнее.

Певец закрывает глаза, мускулы его жилистой шеи напрягаются до предела, и она становится красной, словно все больше и больше раскаляется огнем его души.

Человек-оркестр, поэт и сказочник сошел со сцены под восторженный всплеск аплодисментов. Путешествие закончилось, но в памяти слушателей оно будет жить до конца их дней.

ЧЕРЕЗ ВЕКА

В жизненном и творческом пути Павла Кучияка виден путь всего алтайского народа. Путь через века. Все вперед и вперед, к вершинам социалистической культуры.

В течение полуторых столетий господства англичан в Южной Африке культурное развитие местных народов и племен не двинулось вперед: то же мотыжное земледелие, что в раньше, те же первобытные способы охоты при помощи деревянных копий и отравленных стрел, те же хижины. Полное отсутствие грамотности. Прибавились только болезни, принесенные белыми, да вольное бродяжничество сменилось неслыханной эксплуатацией. Резко увеличилась смертность и не менее резко сократилась рождаемость.

Империалисты превратили «образование и науку, высший оплот и высший цвет капиталистической цивилизации, в орудия эксплуатации, в монополию, для того, чтобы громадное большинство людей держать в рабстве».¹

¹ В. И. Ленин. Том XXIII. стр. 486.

Наиболее ярко это видно на примере Индии, находящейся под пятой британского империализма. Ветхие жилища, нищета, постоянная угроза голодной смерти для миллионов угнетаемого английскими империалистами трудового населения. 92 процента индусов остаются неграмотными.¹

В Америке индейцы за столетия жизни среди белых едва успели свои легкие вигвамы заменить глиняными лачугами с теми же дымными очагами. Они и сегодня не знают, что есть на свете Европа и Азия, что существуют моря и океаны. Лишь немногим из них известно, что есть такой город Нью-Йорк. Случайно попавший в поселок индейцев автомобиль, по словам И. Ильфа и Е. Петрова, выглядит «уэллсовской машиной времени».

Алтайцы в дни молодости Кучияка находились примерно на том же уровне развития, что и индейцы в первые годы заселения Америки белыми. Такими алтайцы оставались бы и поныне, если бы не Октябрьская Социалистическая революция. За годы советской власти на Алтае народ, прежде отсталый и полудикий, пробежал расстояние в несколько столетий и стал в один ряд со всеми народами великого Советского Союза. Благотворное влияние этого чудесного путешествия через века особенно ярко сказалось на судьбе Кучияка. Отдельные этапы этого путешествия- запечатлены в его рассказах, пьесах, стихах и песнях.

А. КОПТЕЛОВ

¹ Д. Шепилов. «Советский патриотизм» «Правда», 11 августа 1947 г.

Источник. Золотая заря: избр. произв. / П. В. Кучияк ; предисл. А. Коптелов. - Новосибирск : ОГИЗ, 1948.

Переведено в текстовой формат Е.Гавриловым, 14 сентября 2015 года.

• Кучияк П.В.

• Назад
• Вперед