Кучияк П.В. Азаялан

Информация о материале

Кучияк Павел Васильевич (05.03.1897 - 02.07.1943) — алтайский поэт, драматург, зачинатель алтайской советской литературы.

Об авторе: Павел Кучияк

(Повесть)

1

Затихли овцы в пригоне, обившись в тесный кружок Дожевывают в полусне свою жвачку коровы. Пахнет парным молоком и кислой шерстью.
Поздний вечер... Алтайцы закрылись в своих конусообразных аилах и спят вокруг остывающих очагов. Ложатся рано: скот отощал за долгую голодную зиму, и теперь его надо подольше держать на очистившихся от снега пастбищах.
Не спит только Керекйок. Он лежит в своем одиноком аиле и смотрит в открытую дверь.
Черная ночь ползет из Марчалийского ущелья. Тяжелая и густая, она расползается по широкой долине. Из аила кажется, что этой влажной тьмой набухает земля в долине. Земля поднимается вверх, сливается с темными склонами гор. Тыма не дошла еще до вершин, и они верблюжьими горбами стоят в мутно-сером небе.
Но вот постепенно растаяли во тьме и верхушки гор. Квадрат незакрытой двери стал непроницаемо черным...
Ночь. Чуть слышно потрескивают дрова в очаге. Из дачной тьмы доносится протяжная песня. Какой-то молодой парень тоскует о своей возлюбленной:
Все звезды в небе зажглись —
Только полуночной звезды нет.
Все девушки на ойын сошлись—
Только милой моей нет...
Слабый ночной ветерок унес эту песню вниз по течению речки Марчалу, и снова затихло все... Но неустойчива тишина весенней ночи. Из леса, который темной стеной подступал сзади к аилу, доносились новые звуки — тихие, нежные, как будто сыплются камушки в глубокую воду. Это крылатый зверек бабырган1, плавно перелетая с дерева на дерево, ищет свою пушистую подругу.

1 Бабырган — зверек-грызун. У русских, в Сибири, он называется летягой. Ноги у бабыргана соединены с телом широкой перепонкой. Прыгая, он разбрасывает ноги, и растянутые перепонки, как крылья, держат его в воздухе.

За рекой, в долине Аза-Ялан, хрипло залаяли собаки. Керекйок насторожился, словно этого лая он только и ждал.
Он знал — это лают огромные черные псы вдовы богача Кудай-Бергена.
Сам Кудай-Берген умер в Монголии. В гражданскую войну он сбежал туда от красных партизан. Но его вдова Кудея с сыном вскоре вернулись на Алтай и снова поселились в Аза-Ялан.
Аза-Ялан... долина чёрта... Здесь, при слиянии двух горных речек Иолду и Марчалу, долина была широкой и ровной. Весной речки выходили из берегов и заливали почти все междуречье. А когда вода сбывала, долина покрывалась пышной зеленой травой. Редко где можно было найти такие хорошие пастбища.
Первым из алтайцев сюда перекочевал лет сорок тому назад со своим стареньким аилом и десятком голов окота отец Керекйока, по имени Йорыкчи. Это был робкий и тихий человек. Его везде преследовали неудачи и беды. Не оставили они его и в Аза-Ялан. Не ушел он как следует устроиться — в долину приехал шаман Айду. Керекйок тогда был маленьким парнишкой, но до сих пор помнит этого низенького, с худощавым лисьим лицом человека. Приехал он встревоженный и ласковый. Говорил тоненьким дрожащим голоском и при этом хрустел суставами пальцев.
— Ой, Йорыкчи, глупый ты человек, — говорил он отцу, — зачем ты перекочевал в Аза-Ялан? Разве ты не знаешь, что здесь главная стоянка чёрта? Кочуй скорее обратно. Чёрт рассердится и тебя погубит и потомства твоего на земле не оставит.
Йорыкчи испугался, но новое несчастье помешало ему тут же выполнить совет шамана: у него тяжело заболела жена. Шаман Айду принес в жертву злым духам единственного жеребенка Йорыкчи, взял себе за камлание овцу и сказал, что мать Керекйока скоро встанет. Но не прошло и трех дней, как она умерла. Айду, узнав об этом, развел руками.
— Ничего не поделаешь, Йорыкчи. Черт взял у тебя жену. Возьмет и сына, и тебя. Он нашлет на твой аил страшные болезни. Нельзя здесь жить, кочуй скорее обратно.
Не успел перепуганный Йорыкчи разобрать свой аил — появился в Аза-Ялан со своими неисчислимыми стадами и просторными кошомными аилами Кудай-Берген.
Говорили люди, что сам всевышний Ульгень покровительствует этому человеку, недаром и имя у него Кудай-Берген — богом данный.
Отец Керекйока — Йорыкчи стал свой аил разбирать, чтобы кочевать в другое место, но аил весь прахом рассыпался — до того он был стар. Да и это старье везти не на чем — лошади нет.
«Пожалел» Кудай-Берген Йорыкчи.
— Не довезти тебе его до места. Так уж и быть, дам я тебе кошомный...
А потом подумал Кудай-Берген и по-другому решил:
— Оставайся здесь, со мной, — ничего не будет. Лошадь я тебе дам — езди на ней, а понадобится мне твоя помощь — я тебя попрошу...
Так стал Йорыкчи батраком Кудай-Бергена. А когда умер Йорыкчи, его место занял Керекйок. Тридцать шесть лет отдавал он Кудай-Бергену всю свою силу, все свое здоровье... А за что?..
Собаки за речкой смолкли. На некоторое время воцарилась тишина. Керекйок закрыл глаз, чтобы заснуть, но его чуткие уши уловили новый звук. Керекйок сразу понял в чем дело. Так протяжно и гулко поют жерди, бьющиеся о мерзлую землю.
Не первую ночь алтайцы, живущие в урочищах Йолду и Марчалу, возят с горы жерди в Аза-Ялан. Изгородь, которой когда-то Кудай-Берген обнес лучшие пастбища, изветшала за эти годы. Кудея решила подновить ее. И вот бедняки, оседлав лошадей, возят жерди.
Кудея знает, что открыто иметь батраков теперь невыгодно. Она делает вид, что живет своим трудом. Днем никто никогда не увидит в Аза-Ялан за работой постороннего человека. Все работы выполняются ночью. Это темными ночами около аила Кудеи вырастают поленницы дров, это ночами по всей долине появляются стога сена... Кто делает все это? «Лучше бы не знать мне этого», — думает Керекйок, прислушиваясь к гулкой песне жердей. А жерди звенят, поют... Седла скрипят на навьюченных лошадях.
И вот как-то разом смолкает все. От неожиданной тишины Керекйок даже привстал.
— Ну, милые, хватит сегодня, скоро рассвет... Это Кудея говорит своим тайным батракам.
Не мог Керекйок равнодушно слышать этот деланно-ласковый голос... Он сердито отбросил шубу, уставился глазами в огонь.
«Сами в жадную волчью пасть лезут. Что с ними сделаешь?»
Из темноты снова доносится голос Кудеи:
— Заходите в аил! Чтобы ни один не уезжал от меня голодным...
Притихли собаки. Давно уже смолкла и песня жердей. Только слышно изредка, как покашливают идущие к аилу алтайцы. Керекйок безошибочно определяет: «Не в хозяйский аил идут». Немного в стороне стоит рваный аил для батраков. Туда идут.
«Поставила для них ловушку, они и лезут в нее. За чашку густого чая, за трубку горького табака силы свои отдают. Сколько раз говорил я им: разные у нас с Кудеей дороги — слушать не хотят. Что делать с ними? Как их из ловушки этой высвободить?»
Долго сидел Керекйок с такими думами перед затухающим костром. Сон окончательно покинул его. Встал, обулся, оделся, набил трубку табаком, прикурил от уголька, головешки золой засыпал и вышел из аила.
Видно было, как за речкой, из аила Кудеи, вылетали золотые искры и гасли в темном небе. Из щелей аила пробивался слабый красноватый свет.
Керекйок пошел вверх по реке. Темна весенняя ночь в горах, на шаг ничего не видно. Но Керекйок ни разу не споткнулся. Как охотник, подкрадывающийся к дичи, неслышно подошел он к аилу своего молодого друга Кюньдыбея Чаптыева. Осторожно потянул к себе дверь.
Закрыто.
— Спишь, Кюньдыбей? — тихо спросил он.
— Кто там? Это вы, Йорыкчинов? Входите.
— Я, Кюньдыбей, я, — ответил Керекйок, входя в аил, — какой ты чуткий...
— Да я и не спал еще. С вечера не могу заснуть.
— Уж не заболел ли? Или влюбился, может быть?
— Влюбился. В Кудею влюбился. Лежу вот всю ночь и слушаю, что у нее там делается. — Кюньдыбей темными блестящими глазами посмотрел на Керекйока. Со лба до самого носа у него свешивался спутанный чуб, лез в глаза, но Кюньдыбей не замечал этого. Он накинул на плечи шубу, и подогнув под себя короткие, крепкие ноги сел перед очагом.
Керекйок очень обрадовался, что у них с Кюньдыбеем одна причина бессонницы. И все-таки он не находил слов, чтобы ответить на шутку Кюньдыбея. Они сидели друг перед другом молча, как будто недавно поссорились. Наконец Керекйок не выдержал:
— Что же будем делать?
— С чем?
— А с этим, — Керекйок рукой махнул в сторону Аза-Ялан.
— Не знаю. Вы председатель дюртсовета1, вы больше знаете.

1 Дюртсовет — сельсовет.

— Я одно могу сказать: Кудея опять сидит на лучших пастбищах. А наши бедняки в отрогах, в камнях живут. Поневоле на нее придешь работать. Надо взять у Кудеи Аза-Ялан.
— А как?
— Один я не возьму. И ты не возьмешь. А если товарищество животноводческое составим — возьмем. Ты в школе учился, комсомолец, как ты думаешь? Молодежь ученее нас, стариков.
Кюньдыбей грустно посмотрел на Керекйока.
— Это верно, Йорыкчинов, только не совсем. Вы сами знаете, какая у нас молодежь. Меня в ячейке слушают, как будто соглашаются, а домой уйдут, совсем по-другому делают. Что хозяева скажут, то и выполняют. Никто не осмеливается ослушаться. Разве вот в товариществе поймут... Это вы хорошо придумали.
Через некоторое время, постукивая березовым костылем, в аил вошел старик Челапан. После темноты ему трудно было смотреть на свет костра. Он приложил ко лбу трясущуюся руку, взглянул из-под нее на Кюньдыбея и Керекйока.
— Вы что это сегодня так рано встали?
— А вы почему рано? Старому человеку спать надо, а вы бродите.
— А может быть, я у Кудеи сегодня работал...
— А вы слышали, как там жерди поют?
— Слышал. Не первую уж ночь это... Тайно стали работать, чтобы никто не видел. А?
Керекйок и Кюньдыбей переглянулись, но ничего не сказали.
— Чего же вы молчите? — обиделся старик. — Вы — коммунист и комсомолец... Долго ли это будет? Обрадуйте мои уши, скажите...
Но когда Керекйок сообщил ему свой план, Челапан недоверчиво закачал головой.
— Ай, Керекйок, разве ты не знаешь наших людей, что говоришь о товариществе?.. Вчера я встретил Чалму. Он тоже жерди Кудее возит. Я шутя спросил: «Не хочешь ли ты, Чалма воскресить Кудай-Бергена?» Так он чуть горло мне не перегрыз! «Тебе, говорит, умирать пора, а ты на чужую землю метишь. В Аза-Ялан собираешься поселиться? Да много ли тебе земли нужно? Сажень в длину да аршин в ширину». Я хотел поспорить с ним, он зверем на меня набросился. «Скажи, говорит, мне еще слово, я все кости твои в талкан превращу». Кое-как я убрался от него.
— Это верно, — сказал Кюньдыбей, — такие, как Чалма, — большая помеха. Он недавно одного нашего комсомольца чуть не убил, камнем в голову бросил.
— Да-а, — протянул Керекйок, — он много лет своей жизни Кудай-Бергену отдал, а теперь за его вдову своим же друзьям глотку готов перегрызть. Как паршивую лошадь к дереву почесаться тянет, так его к Кудее.
Керекйок снова набил табаком трубку, закурил.
— Так что же будем делать? — спросил Кюньдыбей.
— Рассветает, соберем народ, поговорим все вместе... На второй день Керекйок поехал в аймачное село Ортолой. Небо было голубое, чистое — не найти ни одного облачка величиной с овчину. Солнце стояло высоко над белыми снежными вершинами гор. Внизу, на крутых склонах солнечной стороны, снег во многих местах уже сошел. От рыжих проталин шло теплое дыхание оттаявшей земли. Где-то в лесу чирикала синица: диль-кель, диль-кель. (Весна, приди, весна, приди!)
Весна... Веселой переступью идет под Керекйоком черно-бурый широкогрудый конь. Это старый его товарищ. На нем когда-то Керекйок воевал с белобандитами. Во время наступлений черно-бурый становился напористым и свирепым. Не один бандит погиб под его тяжелыми копытами... А таким вот веселым и мирным он обычно бывал, когда партизанский отряд после удачных боев возвращался в стан. Он также игриво встряхивал черной пышной гривой, позвякивал удилами.
«А сейчас мы разве не после боя? — неожиданно подумал Керекйок. — Еще какой бой-то выдержали...» Он невольно, словно ища подтверждения своей мысли, ощупал левый внутренний карман пиджака... Под сатиновой подкладкой зашуршала бумага. Это был протокол вчерашнего собрания бедняков урочищ Йолду и Марчалу. На собрании были только бедняки. Казалось бы, оно должно было быть единодушным. Но какой разгорелся спор! Сколько нашлось несогласных с предложением, которое выдвинули Керекйок, Кюньдыбей и Челапан... А некоторые обрушились на них даже с руганью и насмешками.
Особенно горяч и зол был Чалма — вечный батрак. Но Керекйок отлично знал: не своим языком говорили эти люди. По слепоте и глупости они говорили языком тех, кого на собрание не пустили. Потому победа над Чалмой на этом собрании — уже в какой-то степени победа над Кудеей и сыном ее Рысом. И эта победа будет еще значительнее, если Чалма поймет и перейдет на нашу сторону. «Но сумеем ли мы это сделать? — думал Керекйок. — Очень уж крепко опутан он своими хозяевами...».
Дорога обогнула черный скалистый выступ, и сразу началась широкая улица Ортолоя. Сначала тянулись маленькие, с подслеповатыми мутными окошками избы, потом начали попадаться пятнистые и крестовые дома под железными крышами, с крашеными резными наличниками и карнизами. Хозяева этих домов бежали с белыми в Монголию. Теперь на некоторых домах висели вывески аймачных учреждений. К одному из таких домов, стоявшему напротив зеленой облупившейся церкви, — это был аймачный исполнительный комитет — и подъехал Керекйок.
Василий Иванович Зырянов, председатель исполкома, искренне обрадовался Керекйоку. Он поспешно простился с каким-то посетителем и, улыбаясь во все свое широкое, чисто выбритое лицо, протянул руку Керекйоку.
— Садись, друг, рассказывай. Давненько мы с тобой не виделись. По делам или так просто, повидаться?
— Так заехал, — солгал почему-то Керекйок.
— Нет! — засмеялся Зырянов. — Ты уж так не заедешь. Знаю я тебя. Выкладывай.
Тогда Керекйок достал из кармана протокол и подал его Зырянову.
— Вот, бумага скажет, читай, Василий Иванович. Зырянов развернул протокол.
— А-а, Кюньдыбеева рука, сразу вижу. Протокол? Он поднес бумагу к глазам. Его и без того живое
лицо с каждой строкой оживлялось еще больше. Прочитав, он размашисто хлопнул себя по колену.
— Ай да молодцы! Хорошо! Правильно начинаете.
— Вы же советовали... Вот мы и решили попробовать. За вашей помощью приехал.
— Да это же кирпич в здание социализма! Суметь только правильно положить его. А мы поможем, ясное дело, поможем.
Зырянов снова пробежал глазами от начала до конца протокол.
— Так... Значит, вы просите для товарищества племенного быка? Что ж, это можно будет. Я познакомлю тебя с нашим заведующим аймачным земельным отделом — Айдаровым. Он сделает... А потом заезжай ко мне домой. Чайку попьем, поговорим...
...Айдаров, заведующий аймачным земельным отделом, перед тем, как подписать бумагу, долго вертел ее в руках.
Ему почему-то не нравилось, что товарищество создалось так быстро. Вчера утром было первое собрание, и вот уже просят племенного быка.
«А вдруг передумает, не даст?» — со страхом ждал Керекйок.
Но заведующий подписал бумагу.
— Ладно, берите, — сказал он, упираясь руками в стол, накрытый красным сукном, — но только смотрите: бык полторы тысячи стоит. А если погубите, две тысячи заставлю платить.
Айдаров прищурил и без того узкие глаза, сквозь ресницы посмотрел на Керекйока. И Керекйок ответил:
— Не погубим. Только бы вот Аза-Ялан взять. Айдаров сначала не понял:
— Аза-Ялан взять? У кого?
— У Кудеи. Почему она сидит на самой хорошей земле, а мы на камнях да болотах? Мы просим вас приехать и переделить землю.
Айдаров усмехнулся,
— Сначала научитесь работать.
Керекйок вспылил:
— У кого нам учиться? У Кудеи, которая сама никогда не работала? Мы будем учиться у тех, кто пользовался нашим трудом?!
Керекйок сунул в шапку подписанную бумагу и вышел не попрощавшись.

2

Слух о племенном быке быстро разнесся по урочищам Ортолойского аймака.
— У Керекйока, наверное, в голове не все ладно. Слышали, привел для своих коровенок чужестранного быка. И что это за бык! Не тот ли это туу-ээзи, о котором у нас рассказывают в сказках? Чудовище, а не бык. Задавит он коровенок Керекйока.
— Да, никогда еще этого на нашей земле не было. Кобылы — с жеребцами, коровы — с быками. А сын Йорыкчина привел для коров заморского зверя.
— Ну, Керекйок ведь из рода мундусов. А кто не знает поговорки: «Там, где быки без коров соберутся, — новой корове не родиться; где одни мундусы соберутся, — там жизнь прекращается».
— Позавидовал сын Йорыкчина семье Кудай-Бергена. Богаче их захотел стать. Для этого и привел чужого быка.
— Э-э! Куда ему тягаться с ними! Кто не знает про белый камень, который хранится в аиле Кудай-Бергена...
— Да уж, куда там Керекйоку с Кудай-Бергеном тягаться! Хотела ворона за дикими гусями в теплые страны лететь, да крылья обломала.
Так судачили враги, так говорили непонимающие, наученные в Аза-Ялан. Говорили и без Керекйока, заочно, не стеснялись и при нем — в глаза говорили. Керекйок чаще отделывался молчанием, а если уж кто очень больно задевал, отвечал поговоркой:
— Тощий теленок хорошей коровой может стать, бедный человек сытой жизнью может зажить.
В животноводческое товарищество «Дьяны-Дьол» — «Новый путь» — пока всего восемь хозяйств вступило, но и это не убивало Керекйока. Чтобы приободрить смельчаков, он говорил:
— Ничего. Лучше иметь маленькую кучку зерна, чем большой ворох мякины. Из маленькой кучки целая гора зерна вырастет; к восьми членам товарищества тысячи других присоединятся. А когда нас много будет, тогда мы все сможем сделать.
— Верно, — поддерживал старик Челапан. — В связке дров тепла больше, у народа, собравшегося вместе, силы больше. Мы своего скота хотя и не имели, а ухаживать за ним умеем лучше Кудай-Бергена. Верно ведь?
Керекйок лежит на спине; из трубки, зажатой в зубах, вьется коричневый дымок. В дымоходное отверстие видно ночное небо. И кажется Керекйоку, будто сказочный богатырь водой серебряной1 в небо брызнул — брызги звездами по белому небу горят.

1 Серебряной водой у алтайцев называется ртуть.

В такую же вот звездную ночь, в 1919 году, Керекйок провожал своего хозяина за границу. Лучших коней оседлал Кудай-Берген для жены и детей, а сам сел на темно-гнедого рысака, которого он купил у коннозаводчика Аргымая. На шесть двухколесных таратаек нагрузил он свое имущество: меховую одежду, ковры, серебро и золото. Дети Кудай-Бергена плакали: «Когда же вернемся мы в родную Аза-Ялан?» Не вытерпели и Керекйок с Челапаном, заплакали.
Кудай-Берген плачущих детей своих не замечал, но у Керекйока и Челапана слезинки на глазах сразу заметил.
— Не плачьте, мои верные работники, силы своей напрасно в слезах не растрачивайте. На дела она вам пригодится. Тебе, Керекйок, поручаю я свои табуны. Охраняй их от красных. Возьми вот эту винтовку-трехлинейку. Нападут красные — не подпускай их к табунам, стреляй, пока пули есть.
Кудай-Берген рукавом шелковой синей шубы пот с лица смахнул, еще раз посмотрел на своих батраков.
— Ну, прощайте, мои милые, пищи я вам надолго оставил. А будущим летом я вернусь из Монголии...
Дымок из трубки Керекйока струится, серебряные звезды на небе горят. «Какая дурь на нас с Челапаном нашла тогда, — в раздражении думает сейчас Керекйок. — Почему все обиды, оскорбления, всю жизнь свою, на Кудай-Бергена затраченную, мы забыли тогда?»
Зашуршала лиственничная кора на аиле. На Керекйока пахнуло холодом. «Как тогда на вершине Терехты», — поежился Керекйок.
Шестнадцать конских табунов, соединенных вместе, угнал тогда Керекйок на Терехту, под самые ледники, в крутую котловину. Со всех сторон суровые снежные горы неприступной крепостью окружают ее. Только одной дорогой можно проникнуть туда снизу. Но кто, кроме Керекйока, знал ее? Никто... И жил там Керекйок с хозяйскими табунами больше года, ни одного человека не видел. Зимой ветры, морозы лютые, но и летом не легче. Днем высокогорное солнце печет, ночью дыхание ледяных хребтов пронизывает...
Случилось это в июльскую ночь на рассвете. Перед этим несколько суток подряд шли дожди. На Керекйоке насквозь промокла шуба. Как суслик, которого выливают водой из норы, дрожал он ночью. Костра разжечь нельзя: костер мог привлечь человека. Но очень уже холодно было в ту ночь Керекйоку, не вытерпел он, нарушил приказ Кудай-Бергена: разжег костер. Одежду просушил согрелся и заснул. Но чуток сон пастуха: хрустнул где-то сухой можжевельник — вскочил Керекйок. За трехлинейку схватился.
— Бросай ружье! Руки вверх! — крикнул кто-то из предрассветного тумана.
Керекйок припал к земле и начал стрелять по чуть заметным в тумане пятнам. Несколько выстрелов сделал, и вдруг застрял в стволе раздувшийся патрон. Пока возился с ним Керекйок, люди тесным кольцом окружили его.
— Живым взять!
Керекйок отбросил ружье, метнулся к кедру, где на сучке висела его опояска с охотничьим ножом. Но только протянул руку, кто-то ударил прикладом в спину.
— Расстрелять его! — услышал он над собой. — Бандит!
Керекйок лежал на земле, боясь открыть глаза. Вот кто-то взял его за плечи, чтобы поднять на ноги, но в это время раздался новый голос:
— Стойте! Откуда вы знаете, что он бандит?
Как видно, это был начальник, потому что сразу все послушно смолкли. Но Керекйока удивило не это — голос начальника показался ему знакомым. Где-то он уже слышал его. Керекйок открыл глаза. Вокруг были вооруженные люди. Ближе всех к нему стоял высокий белокурый человек, опоясанный через плечо ремнем шашки. Где-то видел его Керекйок, но где?..
Белокурый пристально посмотрел ему в глаза, спросил:
— Керекйок Йорыкчинов?
Керекйок кивнул головой. Теперь он узнал этого человека. Это был Василий Иванович Зырянов, который когда-то вместе с ним работал у Кудай-Бергена, а потом ушел в город, и с тех пор его уже не видели в горах.
— Ты что же это со своими воюешь? — строго спросил Зырянов. — Что ты делаешь здесь?
Керекйок рассказал о поручении Кудай-Бергена.
— А, вот оно что! — насмешливо протянул Зырянов. — За хозяйское добро воюешь?
— Он Каралдая ранил, смотрите! — крикнул один партизан по-алтайски.
— Расстрелять его, — подхватили другие.
Но Зырянов тут же оборвал их:
— Подождите, товарищи, нельзя обманутого пастуха расстреливать. Возьмем его с собой, а там посмотрим...
Так кончилась одинокая жизнь Керекйока на Терехте. Он оказался среди людей, которые имели право убить его, но не сделали этого. И никто из них больше не вспоминал этой встречи на Терехте. С ним приветливо обращался даже Каралдай, которого сам Керекйок ранил из трехлинейки Кудай-Бергена.
Керекйок долго не понимал, почему эти люди считают его своим, почему они простили ему его выстрелы. Он внимательно вслушивался в каждое слово. Ему хотелось понять, что объединяет их —алтайцев и русских, — что заставило их бросить дома и семьи, уйти в горы, где каждый камень угрожал смертью.
... Около аила залаяла белая собачонка Керекйока. Керекйок прислушался. Когда собачонка ненадолго смолкла, послышался конский топот. К аилу кто-то подъехал. «Кто это ночью?» — вставая, подумал Керекйок. Когда он открыл дверку, приехавший уже привязывал к коновязи лошадь. Керекйок прикрикнул на собаку, и та, поджав хвост, спряталась за аил и смолкла. Гость, нагнувшись, вошел в аил, молча сел к очагу.
Керекйок собрал в кучу головешки в очаге, подложил сухого хвороста. Вспыхнувшее пламя заиграло на черном блестящем шелке, которым была покрыта шуба гостя, осветило широкий, по овечьи загнутый вниз нос, румяное, полное лицо. На губах у гостя блестело сало — следы жирного ужина.
— Что, не узнаете? — улыбнулся гость.
Он медленно вытянул из-за голенища кожаный кисет, достал трубку, набил ее табаком, прижег от уголька, три раза затянулся дымом — хорошо ли горит — и подал ее Керекйоку. Потом взял привезенный с собой тяжелый ташаур и тоже протянул его хозяину. Керекйок молчал. Гость почтительно склонил голову.
— С тех пор, как умер за границей мой отец, вы, с детства меня знающий, отца мне и старшего брата заменяете. Из молока вами же вскормленных коров эта арака приготовлена. Не откажитесь, выпейте.
Голос у Рыса густой и мягкий — медом слова текут. Керекйок два раза руку к ташауру протягивал и снова, как от горячих углей, отдергивал ее. Только в третий раз он взял ташаур.
Когда горячая арака у него в крови заиграла, он осмелел.
— Ну, Рыс, чего ты от меня хочешь? Не скрывай, говори прямо.
— Я... я... — Рыс заикался, — я приехал совета одного у вас попросить... — Рыс почти до шепота понизил свой голос, словно засыпающего ребенка увидел и боялся его разбудить. — Мне кажется, что так, как мы сейчас живем, в будущем трудно жить. Вы начали большое и хорошее дело. Но мне кажется, надо иметь на руках очень много скота, чтобы товарищество стало крепким.
Керекйок перебил его:
— А какого совета ты хотел спросить? Про наше дело нам с тобой нечего говорить. Большое оно или маленькое — это время покажет.
— Я... я хотел спросить: не примете ли вы меня в свое товарищество? Я половину своего скота в ваше стадо пригоню.
Сказав это, Рыс вынул из-за пазухи бумагу и подал ее Керекйоку. У Керекйока сдвинулись брови, задергались губы. Казалось ему — будто змею в руках держит.
— Один я не могу этого решить, — сдерживая гнев, ответил он гостю, — оставь заявление, посмотрим, что скажут мои товарищи.
Рыс снова почтительно поклонился.
— Заранее благодарю вас. Мы ведь как дети ваши выросли. Никогда в помощи своей вы не отказывали нам. Надеюсь, и в будущем ваше доброе сердце отзовется на наши просьбы.
Он встал и вышел.
— Ха! «Как дети ваши выросли!» — вслух подумал Керекйок. — Стыда у человека нет. Забыл, как еще мальчишкой выстрелил в меня из дробовика за то, что я лошадь не вовремя оседлал ему. Сейчас еще дробинка где-то в ноге у меня сидит. Забыл, как его отец к зайсану меня вызывал. Пришел тогда Керекйок к зайсану Тапы. Сидит, вокруг него шесть кудечи1.

1 Кудечи — исполнитель при зайсане.

— Почему ты, Керекйок, подать не платишь? — спрашивает Тапы.
А Кудай-Берген услужливо улыбается:
— Керекйок заплатит, он может платить...
Не удержался тогда Керекйок:
— Чем я платить буду? Я скот ваш пасу, мне ничего от него не достается. Белку убью и ту вам отдаю. Мужское отличье свое, что ли, вам отдам?
Рассердился зайсан.
— Ну-ка, кудечи мои, побрейте его сухим ножом.
Кудечи схватили Керекйока, слезы из глаз его ручьем текли, голова, как в огне, от боли горела...
— Почему Кудай-Берген не заступился за меня? «Как дети выросли»... Волки вы...
Керекйок бросил заявление Рыса в огонь и лег спать.

3.

Медленно съезжались жители урочищ Йолду и Марчалу на собрание. Назначили на раннее утро, но вот солнце достигло уже зенита, а около юрты Керекйока не было еще и половины нужных людей. Да и те, кто приехал, начинали уже раскаиваться в своей поспешности.
— Сидим здесь, ждем, их, а они по аилам араку теперь пьют. Лошадь, с утра заседланная, стоит, спина под потником сопреет.
— Да, сколько раз собираемся, никак решить не можем. Что за вопрос такой...
Люди сидели прямо на траве, поджав под себя ноги. Такие разговоры вызывали в них еще большее нетерпение. Они начинали передвигаться с места на место, шурша шубами, сердито сплевывая горькую от беспрерывного курения слюну. В упреках этих прямо не называли имени Керекйока, но ему и без того было понятно, к кому они относятся. Он встал, поднял руку.
— Товарищи! Из двух урочищ должно собраться двести сорок хозяев, а из них половины еще нет. Как быть?
— Открывать! Открывайте собрание! — закричали со всех сторон.
Керекйок, не возражая им, протянул еще некоторое время. Кое-как набралось сто сорок человек.
Доклад делал сам Керекйок. Начал он прямо с Аза-Ялан:
— Заведующий земельным отделом и наш аймачный землемер говорят, что Аза-Ялан не годится для деревни.. Я думаю — им оттуда плохо видно. По-моему, они ошибаются немножко! Попробуйте объехать весь наш аймак, и вы не найдете такого удобного места, как Аза-Ялан.
Я немножко думал об этом. По-моему, всю низину, где речки сливаются, надо огородить. Пашню и сенокос там сделать... Землю разделим среди всех жителей Йолду и Марчалу, а остальные места пустим под общие пастбища. Смотрите, сколько места захватил себе Кудай-Берген! Верхом не объедешь. А где живете вы? В камни, в болота вас загнали. Правильно это?
До этого Керекйоку никогда еще не приходилось выступать перед собранием с такой длинной речью. А ведь он так много думал об этом, он так уверен в своей: правоте... Керекйок замолчал. Вокруг завозились, закашляли. Какой-то старик, не прося слова, сердито сказал:
— В Аза-Ялан проезжие никогда не останавливаются, а вы деревню строить!
— Понятно, — закричал человек, которого Керекйок сразу узнал по голосу, — это был Чалма, — там же стоянка чёрта!
Чалма вскочил на ноги, как будто он боялся, что его не услышат. Он поспешно откинул на затылок рыжую косичку, которая всегда болталась у него перед глазами, схватился правой рукой за реденькую бороденку, и все собрание увидело, что у него рукав замасленной шубенки оторвался и держится на одной ниточке. Когда Чалма поднял руку, у него обнажилась вся волосатая подмышка. Но все-таки самым примечательным у Чалмы была нижняя губа. Раньше Чалма обучал молодых лошадей Кудай-Бергена. Много лет назад один норовистый жеребчик лягнул его и рассек губу. Рана со временем зажила, но рубец так и остался. Это придавало лицу такое выражение, как будто все время Чалма кого-то передразнивает. Вот этот самый Чалма и выступил сейчас против Керекйока, и, что хуже всего, многие поддерживали его. Керекйок терпеливо выждал, пока не улеглись крики. Заговорил он горячо и насмешливо:
— Я не знал, что Чалма так хорошо запомнил все сказки, услышанные от своего хозяина. Неужели вы не понимаете, что это сказки! Кудай-Берген прожил в Аза-Ялан больше сорока лет. А черти его взяли как раз в другом месте. За границей. Да что говорить о покойнике! Мы с Чалмой сами немало годов прожили в Аза-Ялан и все-таки живые: вот разговариваем здесь, спорим.
Керекйок разгорячился, ему легче стало говорить, слова беспрерывным потоком лились с его языка. Но его почти никто не слушал. Одни дремали, другие передавали друг другу кисеты.
Были среди расположившихся на зеленой траве и такие, которые с завистью посматривали на голубые дымки, идущие из аилов урочища Йолду.
— Ай, арака свежая, наверное, начинает из аппарата капать. Кончал бы быстрее, а то остынет арака, крепость свою потеряет...
Очень трудно было говорить Керекйоку, как будто он марала по весеннему насту гнал. Поддержка пришла неожиданно. Поднялся старик Челапан.
Из седых, свалявшихся, как овечья шерсть, волос у него торчала мышиным хвостиком заплетенная косичка. По морщинам лица, как по желобам, струился пот.
— Я вот семьдесят лет около Аза-Ялан прожил, а черта ни разу не видел. А кто его видел? Сам Кудай-Берген выдумал его, чтобы в долине сидеть. Помолчал бы лучше, Чалма, не показывал бы народу свою глупость!»..
Челапан передохнул и закончил:
— По-моему, правильно Керекйок говорил. Надо городить поскотину и жить в Аза-Ялан самим.
Челапан, продолжая стоять на ногах, близоруко осмотрел сидящих вокруг себя алтайцев, словно проверяя, какое впечатление произвели его слова. Вот из среды женщин встала делегатка Эзе. Она выставила вперед правую руку с дымящейся трубкой, опустила вниз раскрасневшееся от волнения лицо.
— Женщины наши всю жизнь мяли для Кудай-Бергена кожи, стригли его овец, доили его коров, одежду ему шили, варили араку... Если женщины боятся черта, можно бы еще слушать. А когда мужчины про черта болтают... противно слушать... Тьфу! — Эзе плюнула и села на место.
Среди сидящих началось движение. Люди, смеясь, переглядывались, пускали в сторону Эзе острые шутки.
— В мужское дело ты бы хоть не лезла, — ворчали женщины, — молчала бы, что тебе надо?
Керекйок спросил, хочет ли еще кто-нибудь говорить. Желающих не нашлось. Керекйок пожалел, что нет Кюньдыбея — его вызвали в аймак. А уж Кюньдыбей обязательно за него сказал бы! И говорит он хорошо. Но делать было нечего, пришлось Керекйоку ставить свое предложение на голосование:
— Кто за то, чтобы требовать передела Аза-Ялан, поднимите руки.
Руки подняли все до одного. Керекйока это удивило.
— А кто против? Поднимите руки! И опять руки подняло все собрание.
«Не понимают еще», — с огорчением подумал Керекйок.
Тогда Керекйок сделал иначе: он еще раз рассказал, свой план и попросил согласных на раздел Аза-Ялан и городьбу своей поскотины отойти вправо, а несогласных — влево. Алтайцы, шурша загрубевшими от дождей шубами, поднялись с земли.
В правую сторону отошли двадцать человек, все остальные сгрудились в левой стороне, вокруг Чалмы.

4

С собрания Керекйок вернулся больным. У него стучало в висках, ныло в коленях. Словно оттягивая минуту одиночества, он зашел сначала в наскоро построенный сарай, где стоял племенной бык. Алып (так называли быка) вытянул навстречу дымчатую шею, посмотрел большими влажными глазами. Керекйок ласково потрепал его по загривку.
— Ничего, Алып, все равно возьмем Аза-Ялан. Там земля хорошая. Овес будет расти, душистое сено. Ты ведь любишь это, я знаю.
Как будто в знак согласия Алып открыл розовую свою пасть, высунул жирный шершавый язык, лизнул Керекйока в щеку.
В аиле было сумрачно и неуютно. «Чаю бы сейчас горячего, — с грустью подумал Керекйок. — Была бы жива Ногон». От этого воспоминания Керекйоку стало еще грустнее. Он раскурил трубку, сел около холодного очага, посмотрел на груду белесо-серой золы. Он знал — не надо в такие минуты думать о Ногон, но все мысли, помимо его воли, возвращались к ней, к молодости...
В молодости Керекйок был красивым парнем. Энергичное смуглое лицо, черные глаза, на редкость для алтайца большие и круглые. И, несмотря на сросшиеся на переносье темные брови, лицо у Керекйока было веселое и приветливое. Он всех встречал улыбкой. Только серьги в ушах немножко портили его — не к лицу мужчине такое украшение. Но сделать с этим Керекйок ничего не мог — родители повесили ему серьги, когда он был младенцем. Дело в том, что до Керекйока у них родилось уже три мальчика и все умерли. «Злые духи всех мальчиков к себе берут», — думали родители, когда у них родился четвертый. Они решили обмануть злых духов и превратили мальчика в девочку. А имя ему нарочно похуже дали — Керекйок — Ненужный, чтобы злое внимание духов отвратить...
Керекйок вырос в сильного, красивого парня. На него даже Базым, молодая дочь Кудай-Бергена, не раз заглядывалась.
И один раз она заговорила с ним.
— Керекйок, ты женишься на мне? — спросила она.
Керекйок принял эта за насмешку. Он сел на коня и, ничего не сказав, поехал. Базым не ожидала этого. Она в злобе вырвала из косы шелковую кисточку и бросила ее вслед Керекйоку.
А Керекйок и не думал о женитьбе. Куда ему, батраку, жениться! У него и аила-то нет.
Как-то Керекйок спускался верхом с гор, где он пас лошадей. Он ехал в Аза-Ялан за табаком и сырчиками. Спускается в долину и видит: в стороне от аила Кудай-Бергена стоит старый кошомный аил, которого раньше здесь не было. Керекйок не обратил на это особого внимания. Кудай-Берген сколько захочет, столько и наставит аилов в Аза-Ялан. Батраков не спросится!
Подъезжает Керекйок к хозяйскому аилу. Вышел оттуда к нему навстречу сам Кудай-Берген.
— Зачем же ты, милый сынок, сюда едешь? — ласково заговорил он. — Поезжай в свой аил теперь, там тебя жена ждет.
Керекйок от неожиданности повод из рук выпустил. По телу у него озноб пробежал... Никогда не видал девушку, не знает, какая она. А нарушить волю хозяина нельзя...
Подъехал к аилу, с трудом привязал лошадь к коновязи — руки не слушаются. Вошел в аил.
На женской стороне сидит девушка. Она закрыла рукавом шубы лицо, но Керекйок узнал ее. Это была Ногон, тоже батрачка Кудай-Бергена. Так же, как и Керекйок, Ногон рано осталась сиротой. Они знали друг друга с детства, общая участь сдружила их, но о любви они никогда не думали.
Керекйок смущенно посмотрел на девушку. По рукаву ее шубы катилась слезинка.
— Якши ба! — тихо поздоровался Керекйок.
— Якши, — еще тише ответила Ногон...
Восемнадцать лет они прожили вместе, и ни разу сердце Керекйока не загоралось большим чувством любви к этой женщине. Разлука никогда не вызывала у Керекйока тоски по жене.
Не очень он тосковал по ней и на Терехте, когда больше года жил там один с табунами Кудай-Бергена. А потом — встреча с партизанами. Через месяц пребывания в отряде он попросил у Зырянова ружье и сам стал партизаном. А когда кончилась война, вернулся домой Керекйок, но Ногон уже больше не видел. Пришли без него бандиты в Аза-Ялан. Схватили они ни в чем не повинную Ногон. «Твой муж хозяина предал? Это он с партизанами связался?» Долго они издевались над Ногон. Уже полумертвую повесили на дереве. Только когда выслушал от соседей эту страшную весть, почувствовал Керекйок, как дорога и близка была ему эта женщина, разделившая с ним восемнадцать лет тусклой, безрадостной жизни.
Была бы жива Ногон... Легче бы вместе было. Сколько огорчений, неудач приходится переносить одному. Разве сказала бы Ногон то, что сказал ему вчера сосед Кознаш:
— У тебя же, Керекйок, нет ни детей, ни братьев.
Ты один, тебе места и без Аза-Ялан хватит. Зря ты затеял это.
Керекйок горячо ответил:
— У меня нет, а у тебя есть, у других есть. Не за себя —за всех надо стараться.
...Долго сидел Керекйок с такими мыслями. Чай пить не хотелось. Поставил Керекйок перед собой чашку, трубку снова набил табаком. Густой коричневый дым заклубился из нее. «Из ста сорока только двадцать на моей стороне».
Керекйок еще раз затянулся дымом, и у него как-то неожиданно возникло решение: «Завтра поеду в Ортолой, в аймачный комитет пойду. К Василию Ивановичу. Он поможет».
Керекйок хотел уже укладываться спать, чтобы утром раньше подняться, но в дверь постучали.
— Кто там?
— Откройте, это я, Малтас, — услышал он в ответ взволнованный голос.
Керекйок впустил Малтаса, подбросил в очаг хвороста.
— Что так поздно? Полночь уже... Малтас сел к очагу.
— Ну, рассказывай, что у тебя за дело.
— У меня коней нет, вы знаете. Мне Кудея дала одну лошадь. «Езди, говорит, на ней, сено за это будешь ставить». Ладно. Я ставил им сено. Всей семьей косили... А сегодня приехал Рыс и отобрал у меня лошадь. Врагом теперь меня считает за то, что я на собрании на твою сторону перешел... Как теперь жить буду?
Малтас повернулся к Керекйоку. Лицо у него бледное, испуганное.
— Зря вы вражду с ней затеяли, — тихо сказал он, не поднимая на Керекйока глаз. — Аза-Ялан у нее все равно не взять.
Керекйок насмешливо покачал головой.
— Ах, ты! «Не взять!», «Как теперь жить буду?» Да что это за слова!.. Ты сколько лет у Кудай-Бергена батрачил? А что получил за это? Ничего. И сено опять, говоришь, Кудее ставил? Так ты посчитай, кто кому должен-то...
Малтас молчал.
— Не отдавай лошадь, — продолжал Керекйок, — ничего они с тобой не сделают. Пускай судятся. Наша власть на их сторону не встанет...
Керекйок говорил горячо и уверенно, но успокоить. Малтаса ему никак не удавалось.
Малтас по-прежнему сидел молча, уставившись глазами в огонь. У него давно уже погасла трубка, но он не замечал этого.
Керекйок прав. Малтас не даром пользовался лошадью Кудеи. И корову, которую дала ему Кудея, держал он у себя не даром. Он брал от нее молоко, но всех ее телят выкармливал и отдавал Кудее. Но все-таки со стороны Кудеи это была помощь. Керекйок думает, что Малтас пришел сейчас жаловаться на Кудею и Рыса. Нет, разве он имеет право жаловаться на них? Разве от них или от него зависит жизнь человека? Так уж сотворил всевышний Ульгень. Одних он сделал богатыми, других — бедными, но все они одинаковы перед Ульгенем. Разница только в кровном роду — в сеоке. Одни из сеока: мундусов, другие — чоросов. А они вот, и Кудея и он, Малтас, из сеока маймандаров. Они все составляют как бы одну большую семью. И Кудея — самая старшая и сильная в семье, она — мать. Пойти против нее — большое преступление. Этим вызовешь гнев Ульгеня, отдашь, себя во власть злых духов. Страшные несчастья и беды постигнут тогда человека. Об этом говорила сама Кудея, об этом же всегда говорят и шаманы, которым дана сила общаться с богами.
Как мог Малтас забыть все это и перейти на сторону Керекйока... Он сделал это вчера сгоряча, под влиянием плохих людей, и только уже оставшись наедине с собой, он понял, на какой страшный шаг толкнул его Керекйок. Но, может быть, Керекйок тоже сгоряча пошел против своих бывших хозяев? Или его не так поняли? Когда Малтас шел к Керекйоку, у него была надежда, что так оно и есть. Но он услышал, как Керекйок еще раз, открыто и безо всяких оговорок объявляет себя врагом Кудеи. Ее врагом он считает и его, Малтаса. Малтас совершил тяжелое преступление. Что будет теперь? Наказания уже начинаются. Сегодня приехал Рыс и отобрал лошадь, потом он отберет и корову. Люди, около которых жил Малтас, отвернулись от него, и он остается на земле один, без скота, без денег, в ожидании еще более горьких бед. У Малтаса в голове все шло кругом.
Малтас встал, сунул за голенище трубку.
— Куда ты? — спросил встревоженный Керекйок. — Оставайся у меня, ночуй.
Малтас даже не взглянул на Керекйока. Он вышел, сгорбившись, словно тяжелобольной.
Керекйок долго не мог заснуть после его ухода.
Он досадовал на себя, что не мог успокоить человека, объяснить ему.
Может быть, он вернется еще?..
Но Малтас не вернулся.
В эту ночь он повесился на сухой лиственнице в Аза-Ялан, внутри изгороди.
Труп его нашли утром.

5

Словно круги от брошенного в воду камня, разошлись по алтайским долинам слухи о самоубийстве Малтаса. Они переходили от человека к человеку, из аила в аил, обрастали подробностями — странными и малоправдоподобными.
Вот встретились на тропинке двое верховых, остановились в тени одинокого косматого кедра.
Они стараются говорить тише, прикрывают ладонями рты, чтобы ветром не унесло их слов. Солнышко давно уже скрылось за горами, пастухи гонят овец к аилу, а они все еще говорят. Это шаман Айду и Чалма.
Айду уже стар, сгорбился, глаза у него слезятся. И голос стал тише прежнего.
— Все это дурной сын Йорыкчина. Это он в Аза-Ялан тянется. Да разве можно там жить... Вот увидите, и сам Керекйок вслед за Малтасом отправится.
— Да,—- оглашался Чалма, — хорошо, что я на его сторону не пошел...
Такие разговоры шли после смерти Малтаса по урочищам Йолду и Марчалу.
Как апрельские ночные заморозки не останавливают весны, так никакие слухи не могли остановить людей, вышедших отвоевать долину Аза-Ялан. Но были случаи, когда на враждебные разговоры поддавались и такие, на которых больше всего надеялся Керекйок. Как-то встретился с ним старик Челапан, отозвал его в сторону:
— Скажи, Керекйок, я новость одну слышал, правда ли это?
— Какую новость?
— А вот говорят люди... Теперь до наших коров чужого быка привели. Порода чтобы другая пошла... А потом и для наших женщин мужчин чужих...
Керекйок даже договорить старику не дал, настолько рассердило его это.
— Ты старый человек, первый член товарищества, как не стыдно тебе повторять разговоры врагов...
— У меня ведь уши-то есть, куда денешься? Слушаешь...— пытался оправдаться Челапан. —Знаешь, ведь старый — как малый. Всему верит, пока умный человек правду не скажет.
Больше Челапан не заводил таких разговоров. Рыса в товарищество не приняли, хотя некоторые настаивали.
«У него скота много и деньгами богат. Без него трудно будет. Из одних бедняков какой толк!» А некоторые даже предлагали председателем его сделать.
— Он грамотный. И отец у него из зайсанского рода был. Они знают, как надо большие дела вести. Да если и с быком что случится, ему заплатить легче.
Сам Рыс о себе никогда ничего не говорил. «За меня пускай люди говорят, это лучше»,— решил он. Но чтобы люди за него высказывались, для этого он немало старался.
— Кто хочет курить? Вот, пожалуйста, хороший табак, курите,— с такими словами частенько протягивал он алтайцам свой кожаный кисет.
При отце сам Рыс не курил. Но он хорошо знал, как еще его отцу помогал табак налаживать хорошие отношения с людьми. Уж баи умели расположить к себе, когда хотели!
Отец Рыса, Кудай-Берген, всячески старался упрочить за собой звание хорошего человека.
Часто он предлагал:
— Чем этот нарост березовый пить, приходи ко мне, китайский чай возьмешь. Чем стебли табачные курить, листового табаку у меня возьми.
Рыс очень хорошо изучил все эти приемы отца. Отдав кисет, даже не смотрел, у кого он. Чем дальше кисет уходил от Рыса, тем Рыс больше радовался... «Пусть угощаются, каждая табачная крупинка хорошим словом ко мне вернется».
Беспокоил его только Керекйок. Этого за табак не купишь. Как с ним быть?
— Товарищи,— говорил однажды Керекйок на собрании в своем аиле, — Рыс — человек грамотный, бывалый, капитал у него есть. И все-таки пара ли нам он — бывший наш хозяин?
— Мы ведь не у него, а у его отца батрачили,— возразили ему.
— Правильно, — спокойно ответил Керекйок. — Но ведь богатство отца перешло к нему, а не к нам.— Пускай богатые с богатыми объединяются, а бедные с бедными. И в поговорке говорится: «Сила — с силой, лыжа — с лыжей». У нас сила между собой одинаковая. Мы в одну сторону, а Рыс пускай по своей силе себе товарищей находит.
— Правильно,—согласилась Эзе.
Тогда вскочил со своего места Кюньдыбей и зло крикнул:
— Нет, неправильно! Нечего говорить загадками и путать самих себя. Боитесь сказать ему прямо? Боитесь обидеть... Как же, сын Кудеи, хозяин!.. Посоветуем ему по своим силам товарищей подобрать. Авось, согласится, не будет к нам больше проситься... А кто ему позволит кулацкое товарищество собирать? Советская власть неглупая. Мы собираем товарищества, из бедняков и середняков, чтобы легче было бороться с кулаками, чтобы жить и работать на самих себя. А тут приходит этот матерый кулак и просится в товарищество или возьмет да по вашему совету свое организует... Вот до чего довели вас ласковые загадки! Да его на ружейный выстрел не надо к себе пускать! И сказать об этом прямо! Бояться нечего.
Кюньдыбей сел на место. Аил Керекйока, где происходило это собрание, погрузился в глубокую тишину. Было слышно, как на огне потрескивали лиственничные дрова. Бедняки молчали. Но уже не из боязни перед Рысом — им стыдно за самих себя...
И Рыс это понял. Он посмотрел кругом. Глаза у него злые, зелеными огоньками горят, губы судорогой сводит.
— У кого мой кисет? Верните, пожалуйста.
Вернули ему кисет — тощий, сморщившийся. Рыс три раза мимо голенища сунул его и только в четвертый раз попал. Глубоко, до щиколотки, засунул. Встал. Полы шубы запахнул, подтянул опояску и вышел из аила.

6

Эзе проснулась от холода. Она высунула из-под шубы лицо, посмотрела на дымоходное отверстие. Солнце еще, как видно, не взошло. Небо было темно-серое, сумрачное.
Эзе встала. Дети, все трое, лежали под одной шубой, плотно прижавшись друг к другу. У младшей девочки из-под шубы торчала голая нога, посиневшая от холода. Эзе поспешно укутала девочку, поправила под детьми кошму.
Тарбаган, ее муж, спал около самого очага, он даже не открыл глаз, когда Эзе поправила на нем сбившуюся на затылок шапку.
Эзе склонилась над очагом. На головешках виднелись белые пятна, словно они были посыпаны солью. Эзе тронула их рукой — снег...
— Да, — вслух сказала Эзе,— зима с длинной шеей пришла.
И тут же она подумала: «Как-то там Алып в сарае? Бык нездешний, не привык к нашим холодам».
Она поспешно накинула на себя шубу, вышла из аила.
Вся долина, горные склоны, деревья — все кругом было покрыто молочно-белым шелком. Сверху медленно вкось падали крупные редкие снежинки. Небо висело низко, покрытое серо-белесыми тучками. Только на востоке, над вершиной Казан-Ту, похожей на опрокинутый вверх дном котел, тучи были багрово-красные. «К несчастью»,— вспомнила Эзе примету.
Недалеко от аила, прямо на земле, лежали коровы.
От коров шел пар, шерсть у них была забита влажным снегом, и все они казались одноцветными — светлосерыми. Под боками у них снег таял, видна была темно-рыжая земля.
Эзе не подошла к коровам с ласковым словом, как это она делала всегда. Эзе беспокоил Алып, за которым ей был поручен уход.
По мягкому скрипучему снегу Эзе прошла к сараю.
На двускатной крыше сарая толстым слоем лежал снег. Снег пушистыми хвостами свешивался с косяков, лежал в пазах между бревнами. Эзе взялась за скобку, и хлопья снега упали с верхнего косяка ей на голову, проникли за ворот шубы. Поеживаясь, Эзе вошла в сарай.
Она любила утром навещать Алыпа. Стоило ей только открыть дверь, как бык вставал со своей теплой подстилки, мыча, вытягивал ей навстречу свою жирную шею.
Но на этот раз Алып почему-то не встал. Эзе встревожено всматривалась в синеватую темень сарая. Подождала. Ни звука. Эзе поспешно прошла к стойлу. Алыпа привязывали к столбу железной цепью. Цепь была на столбе, но второй ее конец оказался заброшенным за бревенчатую перегородку, отделяющую сарай от сенника. Эзе тронула цепь рукой. Цепь врезалась в дерево. Она даже не дрогнула — как будто была вылита из одного куска железа. Эзе привстала на цыпочки, заглянула за перегородку. Алып всей тяжестью висел на цепи с той стороны перегородки. Передние ноги у него не доставали до земли. Эзе заглянула в его мутные, остекленевшие глаза. Алып был мертв.
Эзе долго стояла в оцепенении. Фиолетовые круги плыли перед глазами.
— Куда теперь идти? Что делать?.. Керекйок вчера еще уехал в Ортолой и не возвратился.
Эзе, словно пьяная, вышла из сарая.
...Керекйок в это время говорил с председателем аймачного исполнительного комитета Зыряновым о постройке теплого скотного двора. Зырянов отнесся к этому очень одобрительно.
— Хорошее дело,—говорил он,—не зря ваше товарищество называется «Новый путь». Будете умело и бережно быка содержать — на год племенного жеребца дадим.
Керекйок был так обрадован обещанием, что всю ночь не спал,— ночевать ему пришлось в Ортолое,— лежал и думал:
«Хорошо будет. На будущий год породистые телки пойдут у нас, а еще через год будут и жеребята от племенного жеребца. Поймут тогда люди, пойдут в товарищество. А хозяйств сто будет — тогда посмотрим, кому достанется Аза-Ялан...»
Домой Керекйок вернулся к полудню. Еще из-за речки увидел он толпу около сарая. «Что там такое?—подумал Керекйок,—стоят, сгорбившись, на землю все
смотрят...» Подъехал ближе — увидел трех дерущихся собак, перелетающих с кола на кол сорок. Но и тут в голову ему не пришло, что это с Алыпом что-нибудь плохое случилось. А когда к самому сараю подъехал, с быка уже половину кожи содрали. Остановился Керекйок, молча смотрит. Повернулся к нему Челапан. Правую руку с окровавленным ножом в сторону отвел, левой пот со лба смахнул, глазами замигал. А рядом с ним на коленях стоит Эзе. Из глаз у нее падают слезы. Долго молчал Керекйок. Наконец спросил:
— Раны есть?
- Нет,— разом трое ему ответили,— на изгороди задавился.
— Как нет!—рассердился Челапан.— А на спину ему посмотрите. Палкой, наверное, били. Сквозь кожу кровь не вышла, а под кожей синяки, смотрите.
— Вот!— сынишка Эзе протянул ему толстую березовую дубину.—Вот она, этой, наверное, били.
Дубина пошла по рукам. Все рассматривали ее, ощупывали, как будто она могла рассказать что-нибудь.
Керекйок стоял и думал. «Палки такой около сарая никогда не было». Он каждую соринку здесь помнит. Да и бык всегда стоял спокойно. Но кто мог бить его этой палкой? И зачем?
...Как встревоженные пчелы улей свой покидают, так члены товарищества, двумя несчастьями напуганные, из товарищества стали выходить. Они приходили по одному к Керекйоку, не глядя ему в глаза, просили:
— Вычеркните меня из списка.
Из двадцати семи хозяйств в товариществе осталось только шесть. Среди них — старик Челапан.
Эзе тоже осталась в товариществе, несмотря на ругань мужа.
А злые языки не унимались. На Керекйока со всех сторон сыпались насмешки и обвинения.
— Как муравьев скота у Кудеи, ни одна голова не погибнет, а Керекйок одного быка завел — и тот удавился.
— Разве не говорили ему: «Не летай, ворона, за дикими гусями, крылья обломаешь...»
— Да, старики не зря говорят: «Сегодняшняя печенка слаще завтрашнего сала». Так оно и выходит.
Не осталась равнодушной к этому событию и Кудея — вдова Кудай-Бергена. Она собирала вокруг себя людей и, поглаживая правую косу, дрожащим голосом говорила:
— Эх, жаль чудаков! Да как же это они взялись разводить скот! Это ведь не от нашего желания, это от бога все зависит, от всевышнего духа Алтая...
Горе — к горю, забота — к заботе. Будто пожар в сухостойном лесу, распространилось по алтайским урочищам известие о новом несчастье.

7

От жаркого весеннего солнца, от едких ветров растаял снег, покрывавший землю семь месяцев. Забурлили по ущельям и долинам ручьи и реки, как будто они в быстроте между собой состязались.
Освобожденные от снега горные склоны и долины покрылись зеленой травой, цветами. Огромными пожарищами горели на лугах оранжево-огненные кюн-кельди1 — огоньки, на жирных стеблях покачивались густо-алые цветы чейне2. Пахучей белой пеной цветения закипали кусты черемухи, таволожника и калины. Сочно шелестели молодой листвой березы и осины. В ярко-зеленый шелк оделись медноствольные лиственницы. Даже кедры и сосны стали ярче и нежнее. Загудели на лугах пчелы, залетали яркие бабочки.

1 Кюн-кельди — цветы: огоньки, купава, троллиус.
2 Чейне — лесные пионы.

Особенно радостной была эта весна для товарищества. В десятках гладкошерстных крепконогих телят возродился этой весной образ погибшего быка. Появился теленок и у рыжей коровы старика Челапана. Счастливый хозяин показывал его всем, кто бы ни побывал у него.
— Видел какой! Один десяти стоит.
Появились такие телята не только в хозяйствах, оставшихся в товариществе, но и у тех, кто из него вышел. Эти радовались в тиши, про себя, стыдясь своих опрометчивых поступков.
«Вот как получилось», — смущенно думали они.
Облегченно вздохнул Керекйок. Спина у него прямее стала, глаза повеселели, как будто он помолодел на десять лет.
— Вот теперь можно и к Зырянову поехать. Насчет племенного жеребца поговорить... Пусть приедет, посмотрит...
Вечером разбушевался ветер. Дым не поднимался через дымоходные отверстия — он весь оставался в аиле. В аиле было душно и сумрачно. У людей видны были только красные лица, освещенные пламенем костра. Чалму с трудом держали трое мужчин, он яростно бился у них в руках, обливался потом.
—Пустите меня!— кричал он надорванным голосом.— Я в воду пойду брошусь. Пустите! Он на минуту затихал, но потом снова начинал метаться и кричать.
— Кто из воды меня вытащил? Кто в огонь меня бросил? Кто в лед меня сунул? Кто?
— Керекйок из воды тебя вытащил,— успокаивала его жена Балай, — он спас тебя, домой привез, ты дома, Чалма, очнись.
У Балай глазные впадины слезами наполнены, обычно выпуклые щеки ввалились от бессонных ночей, как у старухи. Как над ребенком, сидит она день и ночь около бьющегося в горячке мужа.
Три дня тому назад Чалма гнал с гор лошадей Кудеи. В табуне было много маленьких жеребят. Табун надо было перегнать через реку Урсул. Урсул — река буйная, каменистая. Поскользнулся о камень один жеребенок, подхватила его шальная волна и понесла. Испугался Чалма, не раздеваясь, с лошади в воду бросился... Но слишком легок и слаб человек, чтобы урсульскую воду осилить. Сбило Чалму водой, закружило, потащило вниз, прямо к белопенным ревущим порогам. Кое-как уцепился Чалма за острый, выдающийся из воды камень... Но как на берег выбраться? Стоит только оторваться от камня — подхватит волна и унесет в пороги. А там — смерть... Никто еще никогда не выбирался из ревущих порогов.
Долго кричал Чалма с камня, звал на помощь... Первым услышал его возвращающийся из Ортолоя Керекйок. С берега ему была видна только голова Чалмы. Керекйок поспешно направил свою лошадь в воду. Подъехать к самому Чалме было нельзя. Лошадь еле-еле держалась на ногах, еще два-три шага — ее сбило бы с ног... Керекйок установил ее головой против течения, быстро развязал торбоки1, достал аркан и бросил его Чалме.

1 Торбоки — ремни, которыми привязывают груз к седлу.

Так, на аркане, он и вытащил Чалму на берег, посадил его впереди себя на лошадь и привез домой. Ночью у Чалмы началась горячка. Балай плакала:
— Чужой скот спасая, жизнь свою не жалел. А за единственной своей коровой посмотреть некому. Я больна и ты вот слег... Увязла в болоте корова и подохла. Как жить теперь будем?
Чалма семь суток лежал без памяти.
Ночами он бредил, выкрикивал какие-то непонятные слова, порывался куда-то бежать. Соседям с трудом удавалось успокоить его и уложить в постель. Керекйок вызвал из Ортолоя врача.
Только через месяц встал Чалма с постели. У него осунулось, вытянулось лицо, он еле держался на ослабевших ногах.
— Поеду к Кудее,— сказал он,— буду просить у нее корову. Надо ведь чем-нибудь кормиться. Из-за ее жеребенка все это случилось.
Кудея встретила его ласковая, печальная.
— Дорогой ты мой, знаю, какие страдания выпали на твою долю. Знаю.
А когда он заговорил о корове, она нахмурила брови, взяла в правую руку тяжелую серебряную серьгу, потянула ее вниз, чуть мочку уха не оторвала.
— Неблагодарный ты, Чалма, ах, какой неблагодарный! Ты моего лучшего жеребенка в Урсуле утопил, я ничего тебе не сказала. И корову бы, может быть, дала тебе. Мне для бедняков ничего не жалко... Но ты знаешь, сколько уже раздала их, сколько в налог сдала, сколько на мясные заготовки зарезала!.. Самим теперь без молока придется сидеть.
Так и вернулся Чалма домой ни с чем. С тех пор характер у него стал совсем другим, как будто болезнь какую-то рану оставила в его сердце. Ходит он мрачный, почти ни с кем не говорит, все о чем-то думает. И спать беспокойно стал — как будто страшные сны ему все время снятся, как будто тяжесть его давит какая-то. Только днем иногда ненадолго рассеется, заговорит с Балай.
— В речку Керекйок свалился бы, или с коня упал бы... или бревном бы его в лесу придавило...
— Зачем ты зла ему желаешь? — удивлялась Балай,— разве не он спас тебя? Разве не он врача к тебе вызвал?
— Я знаю, что много он для меня добра сделал... Но чем я отплачу ему за это? Чем?.. В речку бы он упал — я на берег бы его вытащил. С коня бы упал — я на ноги поднял бы его. Бревно бы на него упало — я сам бы на себя это бревно принял.
Балай только вздыхала, слушая мужа. Она не знала, как ответить на его странные слова.
...Как-то в летний день около юрты Керекйока, под жарким солнцем, собрались люди из Йолду и Марчалу. Среди них был и Чалма. Он три раза с места на место пересаживался, как будто под ним вода была, сухого места не мог найти. Он даже не слышал, о чем говорили на собрании. Его мучила какая-то своя мысль. Но вот он быстро пересел на четвертое место, поближе к столу, решительно поднял руку:
— Товарищ Керекйок, можно мне слово сказать?
Все удивленно повернулись к нему... «О чем он сказать хочет? Никогда на собраниях не говорил»... А сидящая среди женщин Кудея даже улыбалась во все свое полное белое лицо. Приподнялся на колени и Рыс, сидящий среди парней. Он распахнул шубу с лисьим воротником, поправил на голове черную бархатную шапку с опушкой из выдры, с красной шелковой кистью на макушке.
Чалма медленно встал, подошел к столу, за которым: сидел Керекйок. Ему было жарко, он хотел распахнуть свою рваную овчинную шубенку, но долго не мог найти пуговицу.
Собрание затихло. Все ждали.
— Товарищи,— заговорил наконец Чалма,— может быть, мое слово не относится к тому, что здесь говорится. Но все-таки я хочу сказать... Вот за столом сидит Керекйок Йорыкчинов... Мы с малых лет с ним вместе у Кудай-Бергена работали. Он никогда ничего мне худого несделал. Он жизнь мне спас. Это все знают. Но я... Я большое зло против него сделал. И против всех вас, теперь я знаю это...
Люди с мест приподнялись, настороженно шеи вытянули. У многих трубки во рту погасли, но никто не замечал этого. «О чем хочет сказать Чалма?.. Какое зло?..»
Чалма опустил глаза вниз. Голос его стал глуше:
— Вы все помните, как погиб у нас племенной бык... Люди аза-яланских чертей еще больше испугались... Начали из товарищества выходить... Большой вред это несчастье принесло товариществу, а больше всего — его председателю Керекйоку. Вот и теперь... Товарищество сильнее стало. Дела у них хорошо идут... И все-таки многие еще быком его попрекают. Не могу я слушать этого... Я —черт из Аза-Ялан... Моя рука березовую дубину держала... Я задавил быка... Своих прежних хозяев послушался. Вот... Хотите — прощайте меня, хотите — накажите... Не могу я больше так жить...
У Чалмы подогнулись в коленях ноги, он упал на табуретку, уронил голову на стол и заплакал...
Все молчали. Рыс в испуге переглянулся с матерью.
Ему хотелось сейчас, чтобы под ним земля провалилась и поглотила его. Кудея молча встала, подошла к коновязи, где среди других лошадей стоял ее рыжий, под серебряной сбруей конь.
— Вот они какие черти хозяйствуют в Аза-Ялан!— тихо сказал кто-то.
Эти слова как искра в сухую траву упали. Поднялись шум, крики. Кричали все —старики, дети, женщины. Одни требовали немедленного суда над Кудеей и Рысом, другие слали проклятья в сторону Чалмы.
Тогда встал Керекйок. Он подошел к Чалме, взял его за плечи, повернул к себе лицом. Собрание затихло. Все ждали, что скажет Керекйок, сын Йорыкчина.

8

Разбросала осень на весь Алтай свои наряды. В бледно-желтые, оранжевые и багряные покрывала оделись на горных склонах леса. Ощетинились колючим жнивьем редкие полоски убранного ячменя. Пожелтела, засохла трава на пастбищах. Только в Аза-Ялан, по берегам Йолду и Марчалу, словно наперекор осени, ярко зазеленела отава. Почерневшие от дождей стога сена еще больше подчеркивали эту яркую зелень.
Отава зеленела в Аза-Ялан и в прошлую осень и в позапрошлую. Но какая польза от этого была жителям соседних урочищ? Никакой. Они не имели права пустить туда ни одной козы: там пасся скот Кулей.
Теперь дела обстояли иначе: Кудею с Рысом осудили за преступления против колхоза. Их выслали из Аза-Ялан, и эта просторная плодородная долина теперь принадлежала всем.
Как только на высокогорных пастбищах пожухла трава, все алтайцы устремились со своим скотом в Аза-Ялан. Скот гнали со всех сторон. Каждый спешил первым попасть на отаву. Многие тащили с собой свои аилы и ставили их по берегам рек, тут же, где пасся их скот.
С утра до вечера в Аза-Ялан раздавался стук топоров, звучали оживленные голоса, смех, песни. Всюду из конусообразных, вновь поставленных аилов струился голубой дым. Пахло аракой...
Как чувствовал себя Керекйок? В страшные сказки о чертях Аза-Ялан теперь никто не верил. Несчастье, которое раньше приписывали дурному характеру Керекйока, объяснилось. Народ стал верить в успех дела, затеянного Керекйоком. К нему каждый день приезжали люди и просили записать их в «Дьяны-Дьол». Теперь это было уже не товарищество из нескольких человек, живших, по-существу, как раньше — каждый по-своему,— это была сельскохозяйственная артель. Шестьдесят семь хозяйств слились вместе. У каждого в отдельности было немного скота, но у всех вместе получились изрядные табуны. А если прибавить сюда все то, что Керекйоку удалось в кредит получить в Ортолое... Плуги, сеялки, соломорезки, сепараторы... Племенной бык, еще лучше погибшего Алыпа... Племенной жеребец... Да, хозяйство получилось богатое! А придет время, в табунах появятся десятки новых породистых телят и жеребят. Начнутся посевы ячменя и овса...
Колхозу было чем жить сегодня, есть чего ожидать и завтра. И, несмотря на все это, Керекйоку не все нравилось из того, что творилось сейчас в Аза-Ялан. Он старался делать иначе.
В то время как все бросились со скотом на отаву, Керекйок продолжал держать колхозные табуны в горах. Он собирался держать их до тех пор, пока в горах не выпадет глубокий снег. Тогда можно перегнать стада на отаву в Аза-Ялан, где снега не бывает почти всю зиму: его уносит ветром. Так можно продержать скот лишние полтора месяца на подножном корму. На остальное время до новых пастбищ хватит сена, которое успели заготовить колхозники. Заготовили его кто не ленился и единоличники. Но они плохо рассчитывали. Отава вскружила им головы, и они хотели стравить ее как можно скорее, словно боялись возвращения Кудеи.
Керекйок мог бы установить свой порядок, хотя бы на своей колхозной земле, но дело в том, что аймачный земельный отдел до сих пор не провел землеустройства. Айдаров давно обещал это сделать, но пришел сенокос, во время которого было немало споров, настало время перегонять скот на отаву, надо начинать зяблевую вспашку, а земля все еще не отведена. Когда Керекйок снова поехал к Айдарову, тот рассердился:
— Куда вы спешите? Да и зачем вам нужны обязательно какие-то документы? Пашите, где нравится, и все. Потом сделаем.
Ждать было нельзя. В колхоза организовали бригаду пахарей, и та начала пахоту за речкой. Но вот с отавой получилось плохо. Никто не хотел слушать Керекйока. А его бывший сосед Кознаш даже огрызнулся:
— Что ты пристаешь к нам! Раньше Кудея нам жить не давала, теперь вы хотите всю землю забрать! Айдаров сказал: «Пасите скот, где хотите, земля вся ваша».
Керекйока это очень удивило: «Неужели он так сказал им? Разве можно налаживать большое культурное хозяйство, не имея определенного участка?»
Керекйок расстроился, но колхозного дела все же не приостанавливал. Перестроили и переданный колхозу дом Кудеи и предназначили его под школу. Кюньдыбей Чаптыев поговорил в отделе народного образования, и в колхоз прислали учительницу. Колхозники купили в одном из отдаленных урочищ избу, перевезли ее в Аза-Ялан и устроили в ней контору. Отремонтировали и расширили амбары.
Дело шло.
Стоял ясный осенний день. Старик Челапан с десятью пастухами пас в горах табуны. Чалма, которого освободили, как только окончился суд, с тремя колхозниками пахал за речкой пар. Кюньдыбей с молодежью заготовляли в верховьях Йолду лес для теплых дворов. Керекйок с учительницей составляли в конторе сведения для аймачного исполкома. По столу, по разложенным широким листам бумаги бегали золотые солнечные зайчики.
Керекйок был доволен своей новой помощницей. Ялакай окончила педагогический техникум, была членом бюро аймачного комитета комсомола и считалась по аймаку одним из сильных культурных работников. Она не раз уже доказала это в колхозе «Дьяны-Дьол». Но держалась девушка всегда скромно, даже застенчиво. Керекйоку это очень нравилось. Ему приятно было смотреть. как она пишет. Цифры, красивые и четкие, сбегали с кончика ее пера и становились на свои места.
— Хорошо грамотному человеку,— неожиданно вслух подумал Керекйок.
Ялакай подняла голову, встряхнула сбившиеся на глаза стриженые темные волосы, удивленно посмотрела на Керекйока. Дело в том, что они с Кюньдыбеем не раз уже приставали к Керекйоку с тем, чтобы он начал учиться грамоте, но он всегда обращал в шутку эти разговоры. А когда они стали настойчивей, он даже рассердился и попросил больше не заводить таких разговоров, потому что учиться ему и поздно и некогда. И вот не прошло с тех пор и недели, он заговорил об этом сам. «Значит, не зря мы с Кюньдыбеем тратили время...»
— С каких это пор вы, товарищ Йорыкчинов, начали завидовать грамотным?—слегка насмешливо, чтобы за этим скрыть свою радость, спросила Ялакай.
— Я всегда им завидовал.
— Так почему же вы не хотите учиться?
— Я говорил вам... Поздно уже мне учиться. Мозги у меня теперь твердые, ничего ведь не пойму.
Возраст был всегдашним и основным возражением Керекйока. Но сейчас он высказал его так, словно не совсем был уверен в нем, словно он спрашивал у Ялакай: «А может быть, это неправда? Может быть, и не так уж сильно загрубел мой мозг?» Это еще больше обрадовало Ялакай. Она поняла: стоит ей сейчас сказать несколько каких-то теплых и убедительных слов — и Керекйок возьмется за букварь. И она нашла бы такие слова, но в это время в раскрытую форточку донеслись громкие голоса. Кто-то скандалил за речкой, где пахали зябь.
Керекйок выбежал на крыльцо. От речки к Марчалийскому горному хребту отлого поднимались черные полосы пахоты. Около десяти человек, окружив лошадей Чалмы, кричали о чем-то, размахивая руками. Другие пахари тоже остановили своих лошадей и наблюдали за их скандалом. Керекйок побежал туда.
Единоличники соседних урочищ все приехали на лошадях. Лошади ходили тут же с распущенными поводьями.
При появлении Керекйока единоличники немного стихли, расступились и из их круга вышел смущенный Чалма.
— Чего не поделили?— спросил Керекйок.
Единоличники посмотрели на Кознаша, как будто приглашая его ответить за всех. Кознаш вышел вперед.
— Кто приказал вам пахать народную землю?
— Нам никто не приказывал, мы по своей воле работаем.
— А если эта земля нам достанется? — крикнул кто-то из единоличников.
Керекйоку с трудом удалось заставить их выслушать себя. Он говорил спокойно и миролюбиво. Да, земля Кудеи теперь принадлежит всем, это верно. И колхоз не собирается ее забирать всю. Он имеет право только на землю своих членов. Всем известно, что усадьба Кудеи передана колхозу, который состоит из бедняков двух здешних урочищ. И неужели колхозники поедут пахать за урочище Марчалу, а марчальцы приедут сюда? Так могли бы поступить только лентяи, потому что тогда пришлось бы только ездить взад-вперед с плугом, а пахать было бы некогда. А земля ведь во всей долине одинаковая. Любой из теперешних единоличников завтра же может стать колхозником. Неужели мы будем драться между собой и мешать друг другу работать?..
Люди молча вытягивали из-за голенищ трубки, закуривали. Лица у них были жесткие и холодные. Кто-то снова напомнил о каком-то неизвестном Керекйоку разговоре с Айдаровым.
«Что он такое сказал им? — еще больше удивился Керекйок. — Не мог он указать им землю, которую уже указал колхозу...»
На западный склон гор легла большая черная тень. Она медленно ползла вниз, затемняя долину. Керекйок посмотрел на смущенных пахарей, перевел взгляд на угрюмо выжидающих единоличников.
Туча надвигалась все ближе и ближе. С верховьев Йолду дул холодный ветер. И вместе с ветром донеслась сверху молодая комсомольская песня. Все подняли головы. Туча над долиной уже прошла. Сначала ярким предвечерним солнцем озарилась седловина Йолдинского перевала, откуда неслась песня. И чем громче становилась песня, тем дальше отступала тень тучи. Она уходила от песни... Солнечный свет сползал все ниже и ниже в долину.
На озаренном солнцем перевале показался комсомольский обоз. Лошади были запряжены в двухколесные тележные передки. На каждой лошади сидел комсомолец. Бревен на передках было почти не видно, снизу казалось, что это идет конное войско. На многих дугах развевались красные флажки. Комсомольцы пели:
Когда жеребенком был вороной,
Пешеходами были мы.
Когда царь управлял страной,
Мы жили во власти кнута и тьмы.
Вороной жеребенок стал конем.
Все мы — лихие наездники.
Баев прогнали вслед за царем,
Колхозные дни — трудовые праздники.
Обоз был уже на мостике, когда от него отделились два человека. Сойдя с лошадей, они направились прямо к месту пахоты. Один был низенький, коренастый парень в пиджаке и в конусообразной сусликовой шапке с яркой голубой кистью. Второй — высокий, в шинели, в красном кожаном картузе. Это были Кюньдыбей и председатель аймачного исполнительного комитета Зырянов. Зырянов весело поздоровался со всеми. Ему почти никто не ответил.
— Что это вы такие сердитые? — удивился он. — Может быть, ребятам завидуете? Позавидовать есть чему, смотрите, какие орлы! Бревна сами идут...
Керекйок горько усмехнулся. Он был рад приезду Зырянова, но его смущала эта история с единоличниками. Как будто он сам вызвал их на ссору.
— Делают ребята хорошо, — сказал он Зырянову, — да не пришлось бы, Василий Иванович, обратно эти бревна везти.
— Как так?
Керекйок рассказал о том, что здесь произошло. Зырянов даже недослушал его до конца.
— Знаю об этом, слышал. Поэтому и приехал.
Зырянов пригласил всех поближе. Колхозники и единоличники, переглядываясь, подошли, расселись вокруг. Зырянова и Кюньдыбея.
Зырянов часто бывал в Аза-Ялан. Говорил он горячо и просто, слушать его любили. Задавали всегда много вопросов. Ждали с нетерпением его речи и сейчас. Но он начал прямо с вопроса.
— Так что такое говорил вам Айдаров?
Сначала многие не поняли, к кому обращен этот вопрос. Может быть, к Керекйоку? Нет, Зырянов смотрел на единоличников. Те снова выдвинули Кознаша. Кознаш был немного смущен.
— Ну-ну, Кознаш, говори, не бойся. Что он сказал вам?
— Сказал, что земля теперь вся общая.
— Верно, земля общая. Дальше что сказал?
— Сказал, что неизвестно еще, кому где достанется. Колхоз самовольно пашет... А если мне эта земля достанется? А она уже вспахана. Как тогда? Айдаров ведь начальник. Почему Керекйок не слушается его?
Единоличники закивали головами. Зырянов нахмурился, голос его стал строгим:
— Был начальником. А теперь он больше не начальник.
Все удивленно посмотрели на Зырянова. Даже Керекйок не понял его.
Зырянов рассказал:
— Айдаров несколько раз говорил в аймачном исполнительном комитете, что в колхозах проводится землеустройство, но он обманывал нас. Он нарочно тянул с этим. Не давал работать ни колхозу, ни единоличникам. Он ссорил вас. Зачем он так делал? Это станет понятным, если мы посмотрим — кто такой Айдаров. Вы слышали, что его старший брат когда-то служил скупщиком у Кудай-Бергена? Это ведь он за бесценок скупал у алтайцев Чолтойского аймака белку, орех... За осьмушку табаку двухлетнего быка покупал. Жилось ему хорошо. Недаром он потом три года воевал против красных. Когда бандитов прижали, он вместе с ними подался в Монголию...
— Там и подох, — зло сказал кто-то из единоличников.
— Вот в том-то и дело, что не подох, — возразил Зырянов. — Теперь выяснилось, что этот наш бывший заведующий АЗО и есть тот самый Айдаров из Чолтойского аймака.
Многие даже привстали от неожиданности.
— Так вот кто такой наш заведующий АЗО, товарищи. В АЗО его теперь нет, но задержать его не удалось. Он снова сумел скрыться... Но это другое дело. Далеко от нас он не уйдет. Плохо, что вот ссоримся. Поддались на удочку врага... Надо кончать с этим. Завтра сюда приедут землеустроители. Каждому будет отведен определенный участок. Обиженным никто не останется.
Колхозники и единоличники дружелюбно простились с Зыряновым и разъехались по домам.
Пахари вернулись к своим лошадям и взялись за плуги. Комсомольцы у реки шумно складывали в штабели бревна.

9

Всю ночь за окнами завывала снежная метель. Ветер свистел в трубе, в пазах стен, словно он хотел разметать всю избу. Эзе не спалось. Ее беспокоили дети. Ей все время казалось, что они замерзают.
Она встала, зажгла керосиновую лампу. В избе было тепло и тихо. Дети спали на широкой деревянной кровати. Мягкое стеганое одеяло было у них в ногах. Лица у всех спокойные, розовые. Дети и не подозревали о том, что за окнами свирепствует метель.
Эзе присела на край кровати. Ей вспомнилось свое детство.
Кроме Эзе в семье было еще пятеро детей. Спали все на земле, на облезлых козлиных шкурах. Накрывались одной рваной шубенкой матери. Как бы тесно они ни сбивались, шубы на всех не хватало. Тепло было только тем, кто попадав в середину. Эзе была самой старшей, поэтому в середине ей лежать никогда не приходилось. Она уступала это счастье младшим.
Эзе помнит — в течение ночи мать много раз вставала, чтобы развести огонь в очаге, поправить на детях шубу. Но, несмотря на все ее заботы, спать было холодно. Ядовитый мороз пробирался в аил, и дети свертывались под своей шубой, как собачонки.
Эзе еще раз посмотрела на своих детей. Обвела взглядом всю избу. Хотя они жили в ней уже полгода, Эзе до сих пор не могла побороть в себе чувства боязни за детей. Ей казалось, что они живут в аиле, и это заставляло ее часто просыпаться.
Сейчас она успокоилась. Но спать уже не легла. Новые мысли и заботы овладевали ее беспокойной головой.
В колхозе «Дьяны-Дьол» выстроили маслозавод. Это был чистенький, из свежеобструганных бревен домик, наполненный удивительными вещами. Огромные, сияющие масляной краской и никелем сепараторы, коричневые вращающиеся бочки, блестящие цинковые фляги, беленый камелек с котлом. Все это нелегко далось колхозу. В завод много вложено труда и забот. Теперь завод уже готов. Рано утром особая комиссия должна принять его и пустить в ход. Эзе была председателем этой комиссии. Специалист из Оролтоя приехал еще вчера.
И тут же Эзе вспомнилось почему-то, что в Аза-Ялан многие единоличники начинают резать коров. Шел слух: «Завод бесплатно будет брать все молоко и портить его адскими машинами. А коров-переходниц будут отбирать на мясозаготовки».
Кто пускает такие слухи среди жителей Йолду и Марчалу? Эзе часто охватывал гнев против этих людей. Казалось, попади такой шептун, она вырвала бы ему язык...
Эзе не спала уже больше до самого рассвета. Когда рассвело, она потушила лампу и, сдвинув на окне голубую ситцевую занавеску, раскрыла форточку. В избу струился свежий морозный воздух.
На кровати завозился муж — Тарбаган.
— Опять окошко открываешь, поспать не даешь, — заворчал он.
Он накрыл правой рукой глаза, словно боялся, что сон покинет его.
Тарбаган всегда придирался к жене, когда она открывала форточку. Эзе уже не считала нужным вступать с ним в спор. Поворчит и затихнет. Он частенько ругался с Эзе, говорил ей немало грубостей, но в то же время он был сильно привязан к ней и в душе уважал ее за то, за что часто ругал. Ему льстило, что Эзе считают в колхозе передовой женщиной.
Эзе первой из всех алтаек Йолду и Марчалу сняла унижающий достоинство женщин чегедек1, была первой, кто решился мыться в построенной в «Дьяны-Дьол» бане. Она пошла туда с учительницей Ялакай, с которой у них завязалась большая дружба. Около сорока лет не умывавшаяся Эзе вышла из бани неузнаваемой. Вся она была чистая, розовая, пахнущая душистым мылом. Тарбаган надеялся, что она хоть за ушами и под подбородком оставит грязь. По старому алтайскому поверью, в этой грязи кроется счастье человека и смывать ее нельзя. Но Эзе смыла и это «счастье».
1 Чегедек — тяжелая и очень неудобная верхняя одежда замужних женщин, которую теперь уже не носят.
А вскоре Тарбаган должен был пережить еще один удар. Эзе послали в село Ортолой на курсы домашних хозяек. Там алтаек учили грамоте, шитью, стирке белья, приготовлению пищи. Тарбагану все эти науки не казались полезными — он пробовал отговорить Эзе. Она ссылалась на правление колхоза: «Они посылают». Тарбаган подал на правление в народный суд, но из этого ничего не вышло. Со временем он примирился и с этим. Наоборот, ему даже нравилось теперь, что Эзе умеет все делать не хуже русских городских женщин и что все алтайки идут к ней за советами. Так вот и с форточкой. Поворчал Тарбаган на Эзе и смолк.
Эзе прибрала в избе, накормила ребят, отправила их в школу и начала одеваться сама.
По правде сказать, она нравилась Тарбагану в синем суконном жакете с серым каракулевым воротником, в шапке из лисьих лапок с пышной зеленой кистью, которая очень красиво перелетала с одного плеча на другое, как только Эзе поворачивала голову. Но такой уж человек был Тарбаган. Он считал необходимым поворчать при любом случае.
— Опять по общественным делам собираешься? Дома-то делать нечего?
Эзе ответила спокойно:
— Ты же знаешь, что я в комиссии по приемке маслозавода.
— Маслозавод... маслозавод... — еще злее передразнил Тарбаган. — Ложками скоро нечего будет мешать, а вы еще машинами собираетесь...
Эзе вздрогнула, испытывающе посмотрела в глаза Тарбагана.
— Это почему нечего будет, машиной мешать? Ты о чем это?
Не успел Тарбаган ответить, открылась дверь, и в избу медленно, в облаке пара, вошла жена Чалмы — Балай. Эзе очень удивилась: Балай почти никогда не бывала у них.
Балай была одета в облезлую козлиную шубу, на ногах у нее были кисы из козьих лапок. Кисы от подошв до кошомных чулок были забиты снегом.
— Это что вы так рано? — спросила хозяйка.
Балай ответила не сразу. Как будто у нее губы морозом свело.
— Я... Меня женщины послали к вам. Они боятся вашего маслозавода. «Мы, говорят, не будем туда сдавать молоко, потому что там моют водой посуду и вымывают все счастье».
— Ну вот, — оживился Тарбаган, — я говорил, что нечего будет лить в ваши машины.
— Молчи ты,— обрезала его Эзе,— а ты, Балай, иди пока домой. Сейчас я очень тороплюсь и не могу с тобой говорить. Об этом мы поговорим сегодня вечером на женском собрании.
Эзе и Балай вышли из избы и пошли каждая своей дорогой.
Стоял легкий мартовский мороз. Солнце уже взошло, на склонах гор снег отливал молочным блеском.
Колхозники запрягали лошадей, чтобы ехать за сеном. Старики и старухи разметали около изб снег, молодые колхозники несли в детские ясли своих детей.
Детясли открыли в «Дьяны-Дьол» еще прошлым летом. Для этого построили новую просторную избу с большими окнами.
По дороге Эзе встретила старика Челапана. Он гнал к речке на водопой свободных от работы лошадей.
Эзе спешила к Керекйоку. Она уже подходила к его избе, когда увидела на льду речки Марчалу четыре подводы с сеном. Среди людей, окруживших возы, Эзе узнала Керекйока и Кюньдыбея Чаптыева. Эзе поспешила туда.
— Что это за базар? — спросила она у Керекйока. — Не собираетесь ли вы покупать это сено?
Керекйок пожал плечами:
— Сена нам своего хватит. Это Кюньдыбей что-то выдумывает.
Эзе прошла поближе к возам. На переднем возу сидел Кознаш, оставшийся единоличником. На заднем возу, скорчившись, сидел шаман Айду. Он был в старой плисовой шубе, подпоясанной черной монгольской опояской с кисточками на концах. У обоих у них был такой вид, словно они спешили ехать и эта задержка была им неприятна.
Кюньдыбей в сопровождении нескольких комсомольцев подошел вплотную к возу Айду. Он выдернул клочок сена, понюхал его. Айду закричал:
— Зачем дергаешь сено? Весь воз раздергал.
Кюньдыбей переглянулся с комсомольцами.
— А как же, может быть, оно гнилое у тебя!
Кюньдыбей еще глубже запустил в сено руку. Айду схватился за живот, застонал:
— Поезжай, Кознаш, поезжай скорее, видишь — смеются люди...
Кознаш взялся за вожжи, но в это время Кюньдыбей закричал:
— Стой! Смотрите, ребята, коровья нога торчит.
— Верно! — подтвердили ребята.
Керекйок и Эзе бросились к возу. Они только теперь поняли затею комсомольцев.
— Вот как, — протянул Керекйок, — на базар коров везете, сеном только прикрываете!..
Он строго посмотрел на Кознаша, перевел взгляд на Айду:
— Куда везете?
Кознаш отвернулся. Айду схватился за живот и еще громче застонал:
— В город еду, в больницу.
— Я спрашиваю: чьи коровы и куда везете?
Айду замигал.
— Не знаю, не знаю, я попросил довезти меня до города.
Пока Керекйок разговаривал с Айду и Кознашем, комсомольцы за это время осмотрели остальные возы. Во всех возах оказалось по коровьей туше.
От проруби прибежал Челапан. Он сердито размахивал костылем над самым Айду, словно хотел ударить его.
— Ах ты, старая лисица! — кричал Челапан. — Днем ты в постели лежишь, больным прикидываешься, а утром на базар с мясом едешь. Коров решили погубить!
Керекйок потребовал от Кознаша ответа.
— Не знаю, — растерялся Кознаш, — это Айду все. Письмо какое-то было: мясо скорее надо везти.
— А чьи коровы?
— Мои, — быстро вмешался Айду, — своих я зарезал. Колхозники требовали, чтобы он показал письмо.
— Какое письмо? Нет у меня никакого письма, откуда он выдумал.
— Обыскать его надо! — закричала Эзе.
— Правильно, обыскать!
Старика Айду заставили слезть с воза, распоясаться. Кряхтя и стеная, Аиду распахнул шубу, развязал висящий на шее кожаный мешочек, достал из него связку замасленных бумажек,
— Вот видите — квитанции. Мне их дали, когда я уплатил налог.
Да, это были налоговые квитанции. Но среди них Кюньдыбею удалось найти еще одну маленькую бумажку. Это была частная записка, без печати и номера, написанная карандашом. Кюньдыбей прочитал вслух:
— «Старику Аиду. Я работаю в том же магазине, на базаре. Дела у нас идут хорошо. Постарайтесь, пока не испортилась дорога, привезти еще туш десять. Я думаю, вы понимаете, что везти мясо надо не в магазин, где я работаю, а прямо ко мне домой. Насчет цен не скупитесь. Старайтесь подороже давать за молочных коров. Чем больше их зарежут, тем лучше. Ваш А...»
Кончив читать, Кюньдыбей посмотрел на Эзе, на Керекйока. Все молчали.
— А что это за «Ваш А...»? — спросил Челапан.
— Почерк знакомый, — ответил Кюньдыбей. — По-моему, это Айдаров пишет.
— Какой Айдаров! — засуетился перепуганный Айду. — Все знают, что Айдаров скрылся.
— Ладно, ладно, — резко оборвал его Керекйок, — в аймаке разберемся. Поворачивай лошадей!

10

Над желтой безлесной вершиной горы уже поднялось солнце. А ниже, над густым кедрачом, еще крутился белесый туман. Влага стеклянными бисеринками унизывает иглы кедровой хвои, бисеринки горят белыми звездочками, и кажется, что это брызги солнца.
Недалеко от дороги, в лесу, поет свою протяжную звонкую песню иволга. Если всмотреться в чащу леса, можно даже увидеть ее желто-огненную грудь, освещенную всепроникающим солнцем. А где-то выше, в скалах, ревет рогатый куран, и эхо разносит его рев далеко по торам.
По обе стороны от дороги из земли поднимаются пышные цветы. Они тянутся к солнцу, подставляя ему свои отягощенные росой головки.
Мотор стучит все глуше, напряженнее, но машина от этого не идет быстрее: начинается подъем на перевал.
И, подобно мотору, все сильнее, напряженнее стучит у Керекйока сердце. От перевала недалеко до Аза-Ялан, до родного колхоза «Дьяны-Дьол».
С тех пор как Керекйок уехал в город, прошло уже девять месяцев.
Шоссейная дорога тогда еще не была готова. Керекйок ехал верхом, по прямым таежным тропам. И все-таки в город он попал только на четвертый день. А обратно... Ему даже не верилось, что он только еще сегодня в три часа утра был в городе. И вот они уже на перевале.
Вьется по горам блестящая шоссейная дорога. И как мчится по ней автомобиль! Ветер в ушах свистит, дыхание захватывает! Не зря когда-то сложили старики пословицу-предсказание: «Человек будущих поколений от дойки до дойки кобылиц1 в Москву сможет съездить, а от дойки до дойки коров — из Петербурга будет возвращаться».

1 Кобылицу обычно доят пять раз в день, коров—два раза. Разница в расстоянии от Алтая до Москвы и Ленинграда значительно преувеличена, что вполне свойственно пословице.

— Теперь вы грамотный человек, — вам легко будет работать, — услышал Керекйок над самым ухом. Он повернулся. С ним в машине сидел Василий Иванович Зырянов, который больше года уже работал в области и теперь ехал по делам в Ортолой.
Керекйок смутился.
— Какой я грамотный человек! Не говорите... Трудно пожилому учиться грамоте. Читать ничего научился, а напишу, как глухарь крыльями по снегу нацарапаю.
— Это ничего, сначала — как глухарь крыльями, а потом — как кабарга копытами. Знаете, какой у нее след — прямой, тоненький, так что не расстраивайтесь, товарищ, Йорыкчинов.
Но Керекйок и не расстраивался. Он говорил эта сейчас просто по привычке. Ялакай не зря считала его одним из способнейших своих учеников. Несмотря на большую занятость по колхозу, Керекйок через полтора-два месяца уже подписывал свою фамилию, а через три мог написать небольшую расписку. Зырянов, который тогда еще работал в Ортолое, очень радовался успехам Керекйока, но советовал не останавливаться на этом, учиться разбираться в любом общественно-политическом вопросе. Иначе он скоро отстанет даже от своих рядовых колхозников и потеряет у них авторитет руководителя. Керекйок соглашался с этим, но предложения Зырянова поехать в город на курсы отверг.
«Как же я оставлю колхоз, — думал он, — не справиться им без меня».
Но время шло. Колхозники все больше и больше набирались опыта, знаний. Росло хозяйство. Усложнялись отчетность и планирование. Увеличивалась переписка с различными учреждениями и организациями. И в то же время в колхоз приходили новые люди, несущие с собой старые привычки и навыки. Руководить становилось труднее. А Керекйок как-никак был плохим грамотеем.
Ему уже не раз приходилось обращаться за помощью к своему заместителю Кюньдыбею Чаптыеву. И когда прошлой осенью Керекйоку снова предложили поехать на курсы колхозных председателей, он уже больше не раздумывал. За него остался Кюньдыбей. Первое время Керекйок очень беспокоился за колхоз: как-то у них там? Но в колхозе все шло хорошо. Об этом ему писал Кюньдыбей. А раз он даже прочитал о своем колхозе хвалебную заметку в газете.
Вспомнив сейчас обо всем этом, Керекйок невольно улыбнулся и громко сказал:
— Вот летучая мышь!..
— Где? — удивился Зырянов.
— Сказка у нас такая есть. Надоел зверям царь-медведь, решили они переизбрать его. Объявили Всеобщее собрание. Все звери собрались, не явилась только летучая мышь. Послали за ней. Она в темном ущелье сидит, крылья-когти по скале распластала. «Почему на собрание не являешься?» — спросили ее. «Не могу я днем летать, — ответила летучая мышь, — я скалу держу, без меня она обвалится». Вот так же и я тогда: «Не мог ехать учиться, без меня колхоз развалится».
Зырянову очень понравилась сказка. Он долго и от души смеялся. Потом начал расспрашивать Керекйока о новостях, которые тот получил из «Дьяны-Дьол». Он интересовался колхозниками, которых знал всех по именам..
— А как старик? — спросил он.
— Старик? — не сразу понял Керекйок. — Вы о Челапане, наверное, спрашиваете?
— Да, да, о Челапане. Горячий старик.
— Да, — вздохнул Керекйок, — как острый топор старик был.
— А теперь он где?
— Умер Челапан... этой зимой умер. Мне и на похоронах не пришлось быть...
Вершина перевала давно уже осталась позади. Дорога идет вниз. Машина мчится все быстрее и быстрее. Деревья и камни проносятся мимо. Даже кажется, что слова, сходящие с языка, подхватываются ветром и уносятся далеко назад, к мелькающим деревьям. Керекйок узнает места, где он когда-то дневал со скотом, останавливался на ночевки.
Крутой поворот — и машина легко взбегает на каменный отрог горы, далеко выступающий в долину. С него видна вся Аза-Ялан.
— Дадим «коню» отдых? Посмотрим на вашу деревню? — спросил Василий Иванович.
Керекйок согласился. Шофер остановил машину. Они вышли и сели на большой копнообразный камень. Приятной теплотой пахнуло снизу. Керекйок, не скрывая волнения, влажными глазами смотрел на свою родную землю.
Семь лет назад при слиянии речек Иолду и Марчалу стоял один двухэтажный дом Кудай-Бергена да сорока сажен в длину амбар, в который он собирал все труды окрестных алтайцев... Теперь там стоял большой, красивый поселок. Вдоль речки Йолду тянулась прямая широкая улица новых домиков из лиственничных обструганных бревен. Свежие, с тесовыми крышами, они казались сверху вылитыми из меди, а окна, отсвечивающие на солнце, — золотыми пластинками. Рядом с каждой избой стоял конусообразный аил, покрытый лиственничной корой.
Дойдя до слияния Йолду с Марчалу, улица ломалась под прямым углом и шла уже берегом речки Марчалу.
Поселок был похож на емир — нагрудный запáх алтайской шубы, края которого отделываются бархатом.
В самом углу стоял дом, в котором когда-то жил Кудай-Берген. Но как изменили этот дом его теперешние хозяева! С него содрали темную обомшелую крышу из дранья и заменили ее железной. Мрачные подслеповатые окна расширили почти вдвое, и солнце пронизывает теперь весь дом насквозь. Там живут сейчас дети-сироты. Это интернат. А рядом с ним совсем новый дом — это школа-семилетка.
— Это дюртсовет. Перед самым моим отъездом его закончили. А вот радио при мне не было.
— Может быть, это премия за маслозаготовки?
— Да и на самом деле!... Они хотели деньгами, а Кюньдыбей попросил, чтобы установили радио.
Керекйок и Зырянов достали трубки, закурили. Их взгляды приковал новый бревенчатый мостик через Марчалу. Там, за рекой, был виден другой поселок. Только вместо маленьких домиков и аилов тянулись одно за другим низкие длинные сооружения. Это были теплые скотные дворы колхоза «Дьяны-Дьол». Первый двор им строил приехавший из Ортолоя техник. А потом со скотом стало тесно, техник оказался занятым где-то в другом месте, и колхозники решили строить двор сами. Они неплохо справились с этим. Их дворы ничем не отличались от тех, что строил техник.
За скотными дворами по отлогому склону шли желтоватые полосы ячменя, ярко-зеленые квадраты овса. А в стороне от посевов, чуть заметные на черном поле свежей пахоты, ползли два трактора. Изредка ветерок доносил шум работающих моторов.
Керекйок и Василий Иванович повернули головы вправо и стали смотреть вдоль реки Марчалу. Там, насколько хватал глаз, лежала зеленая, слегка пожелтевшая от знойного летнего солнца равнина. Кое-где на равнине видны были светло-серые острова. Но стоило внимательнее в них всмотреться, и можно было заметить, что острова эти с каждой минутой меняют свою форму. То они принимают форму правильного круга, то вытягиваются в длину...
— Стадо баранов, — сказал Керекйок, — около трех тысяч их у нас теперь... А коров... Весь наш скот не скоро пересчитаешь.
— Да, богатое стало хозяйство,— согласился Зырянов. — Богатое...
— А ведь было время, когда многие алтайцы не верили, что так будем жить. Как дети, опустив в землю глаза, перед Кудеей ходили. Слово против нее боялись сказать, как будто у них языки в узел завязаны...
Керекйок затянулся табачным дымом, помолчал и заговорил снова:
— Знаете, сказка у нас старинная есть. Родился у одного богатыря сын. На второй день своей жизни он сказал «мама». Через шесть дней выговорил «отец», а через десять на ноги встал и пошел сражаться с врагами. И победил. Так вот и мы.
Из долины подул теплый ветерок. Мягко зашелестела над головами людей кудрявая береза. Зашуршал повыше молодой кедр.
Керекйок и Василий Иванович медленно встали и пошли к машине.

Источник:

В долине дьявола: проза, сказки / П. В. Кучияк ; сост. и послесл. А. Коптелов. - Горно-Алтайск : Горно-Алт. отд-ние Алт. кн. изд-во, 1972. - 262 с.
Перевёл в текстовой формат Е.Гаврилов, 25 ноября 2015 г.

• Кучияк П.В.

• Назад
• Вперед