Терентьева М. Дружба

Информация о материале

«Горячий июль доцветал в Уймонской долине, но все той же первородной свежестью дышал Алтай; высокая трава предгорий казалась голубоватой от влажности, и речная вода хранила холодок поднебесных снегов».

Так начинается рассказ Ивана Катаева «Под чистыми звездами» о людях и природе Алтая, рассказ, наполненный живым ощущением красоты, силы и неповторимости этого края, воздухом и светом алтайских лесов, гор и долин.

Этот, последний в жизни Ивана Катаева, рассказ был написан им в 1936 году сразу после поездки по Алтаю. В поездке его с московскими товарищами сопровождал алтайский писатель Павел Кучияк, наилучший проводник по труднодоступным горным тропам и перевалам. В этом путешествии и зародилась дружба между Катаевым и Кучияком...

И когда к нам в дом, в гости к Ивану Катаеву, вошел высокий человек, смуглый и скуластый, и открыто и в то же время застенчиво улыбнулся, мне показалось, что знакомы мы давно. Ведь Катаев, вернувшись из алтайской поездки, много и увлеченно рассказывал о новом своем друге, Кучияке, о его удивительной одаренности, о внимательности, дружеских, ненавязчивых советах в пути. Что может больше сблизить людей, чем дорога и общая любовь к искусству? Путешествие верхами в диких горах, опасности и трудности, и все новые и новые сказания и песни, душа этого края...

Кучияк отряхивал от снега высокую шапку и мохнатую куртку и говорил:

— Вот не думал, что в Москве такая метель. Ветер говорит мне: «Так тебе и надо, кулугур1! Зачем приехал?».

1 Кулугур — плут.

Усевшись, обогревшись, он все еще улыбался:

— Я из Новосибирска. Отдал дедовскую сказку в «Сибирские огни». Хорошо жил. Умный человек, писатель Михаил Никитин, беседовал со мной, по городу меня водил и сказал:

— Поезжай в Москву. Тут рукой подать.

— Я отвечаю: «Дорогой друг Иван Катаев приглашал меня».. А тут — рукой подать. Вот я и ввалился к вам, как таежный медведь.

На другой день Катаев с Кучияком пришли в национальный сектор Союза писателей. Вначале там не проявили большого интереса, но удалось все же немало. Кучияк был устроен в Дом творчества Литфонда в поселке Голицыно.

К вечеру на встречу с нашим гостем пришли друзья: Николай Зарудин, Борис Губер, еще несколько человек писателей и журналистов, все с женами. Стало оживленно, тесно. Зашел и Александр Фадеев послушать алтайского певца.

Мне привелось слушать Кучияка, когда он выступал с большой и разнообразной программой в Доме литераторов: пел, показывал яркие сценки с шаманской пляской, смешил и удивлял; помню его успех у столичных литераторов, но больше всего запомнилось мне его первое выступление в дружеском кругу, в домашней обстановке. И не просто экзотика, необычность привлекали в пенье Кучияка: в его исполнении было подлинное мастерство, в мелодиях, то протяжных, то диковато порывистых, — упрямая сила и в то же время — наивность, детская открытость.

В тесную комнату ворвался древний охотничий клич и неторопливые пастушьи напевы. У него был бас, но голос необычайной гибкости. Свободно звучало у него и горловое пение, вероятно, свойственное алтайцам. Казалось, переливались два разных голоса, и мелодия и непонятные слова говорили о чем-то трогательном и значительном. Держался Кучияк оживленно и радостно, чувствовалась прирожденная артистичность. Иногда он коротко и сбивчиво переводил содержание песен, иногда же увлекался настолько, что забывал об этом. А может быть, в эти моменты одержимости он и русский язык забывал и даже где он находился...

Когда он кончил, после шумного веселого одобрения начался оживленный разговор. Говорили, что в алтайской поэзии, впрочем, как и в песнях многих других народностей, добрые силы побеждают зло, ум и доброта торжествуют над жадностью и богатством. Затем была намечена программа жизни Кучияка в Москве: выступления, вечера, поездки, Фадеев обещал помочь в организации вечеров в Доме литераторов и в Доме народного творчества. А Кучияк, успокоенный, растроганный добрым отношением, раскрывал свои сокровенные мысли:

— Моя мечта — создать алтайский национальный театр. Ездить по самым далеким урочищам, по аилам. Там еще камы-шаманы бьют в барабаны и по мозгам людей. Пусть все, самые бедные и дикие, узнают силу нашего театра, нашей правды.

В начале февраля Кучияк уехал в Голицыно. Небольшой двухэтажный дом в небольшом тенистом саду. Народу немного, в доме всего девять комнат. В столовой за общим, совсем «семейным» столом ведутся интересные беседы. В первый же вечер к Кучияку в комнату зашла директор дома Серафима Ивановна, поинтересовалась, все ли у него хорошо. Было в ней что-то удивительно располагающее, материнское и доброе. И работу свою она понимала шире, чем только организационное и хозяйственное благополучие дома; в жизнь людей, приехавших поработать, а иногда и отдохнуть, она вносила душевность и отзывчивость.

И Павел почувствовал себя здесь хорошо, даже уютно. Он много работал, писал, переводил и жадно читал, читал. За время, проведенное в Голицыне, как сам он признавался, прочитано было им больше, чем за всю жизнь. Какие неизмеримые ценности открылись ему на сороковом году! Пушкин, Толстой, Горький, Бальзак, Флобер. И не на ходу, не в спешке, не среди десятка других дел, а так, что можно было продумать, пережить, а что-то особенно дорогое перевести на свой родной язык.

И к тому же Кучияк не чувствовал себя одиноким. Люди в Доме подобрались талантливые и душевные: Егише Чаренц, Муса Джалиль, Эми Сяо, Виктор Финк... Они дружелюбно, внимательно относились к алтайскому рапсоду. «Наш интернационал!» — шутил Джалиль, оглядывая это разноликое общество.

Было у Кучияка немало друзей и в Москве. В своих коротких, отрывистых дневниковых записях он пишет:

25/2. Приезжал дорогой друг Катаев И. И. Ему я был очень рад.

7/3. Показал рассказ Катаеву И. И. Он посмотрел немного и вроде хотел сказать: «Перевод не очень»...

3/5. Выступал в клубе НКВД. Ночевал у Катаева И. И.

У нас Павел бывал часто. Иногда забегал ненадолго: взять нужную книгу, рассказать о своих делах. Охотно, с детской непосредственностью любил Павел повозиться с нашим семилетним сынишкой Юркой. Павел скучал о своей семье, посылал деньги, с тревогой ждал писем и радовался каждой весточке из дому.

Как-то, вернувшись домой, я застала веселую картину: Кучияк, уже в шапке, порывается уйти, а на нем виснут Юрка и еще двое соседских ребятишек.

— Покричи еще как охотник!

— Расскажи, почему бурундук полосатый.

— Покажи, как медведь бурундучка гладил: «Хороший, хороший!»

— Нельзя, в редакцию «Колхозника» надо!

— А что там будешь делать?

— Буду деньги выбивать.

— Покажи, как будешь выбивать.

Лицо Павла вдруг стало несчастным, почти плачущим, он сел в углу на пол, поджал ноги, закачался, заговорил жалобно:

— Ой нужда, нужда, плохо. Шестеро детей, мал мала, поить-кормить надо?! Пятьсот рублей дадите, все пошлю детям! А мне что? Крыша есть, суп дают... Шестеро мал мала...— причитал он, но мальчишки смеялись. Кучияк вскочил, увидел меня:

— Вы думаете, я все шучу, — хитровато подмигнув, сказал он. — Репетирую важный разговор в редакции «Колхозника».

И, махнув нам рукой, убежал.

Мартовским прозрачным вечером, когда в городе уже сошел снег и пахло мимозами, мы втроем — Кучияк, Катаев и я — поехали на концерт в КУТВ (Коммунистический университет трудящихся Востока). Кучияк был взволнован: в конце 20-х годов он был здесь студентом, учился три года. Пролетело время, сбылись ли мечты, надежды?

Ярко освещенный зал был переполнен. Меня поразила одинаковость лиц у молодежи, заполнявшей ряды и стоявшей в проходах. Но потом за общей смуглотой и узкоглазостью я разглядела разнообразие в чертах, в выражении этих молодых лиц. Каких только, даже неведомых мне прежде, национальностей здесь не было! Таджики, буряты, башкиры, алтайцы... Выступала самодеятельность: незнакомые пляски, непривычные мелодии неслись со сцены. Кучияк был гостем, но близкий всем и обликом, и жизнью, совсем свой! Земляки его встретили бурной радостью, овациями, а когда концерт окончился, окружили тесной толпой. Павел Васильевич, бывавший в самых дальних районах Алтая, знал их семьи, как говорится, с ними «детей крестил». Посыпались восклицания, вопросы. Но постепенно серьезные, строгие парни деликатно посторонились, и Кучияк оказался в кольце разрумянившихся девичьих лиц.

— Девушки тебя любят, — пошутил Иван Катаев.

— Еще бы, — серьезно и даже горделиво ответил Павел. — Я им как отец родной. Их понимать надо. Свою первую поэму я написал о девушке-батрачке. Называется «Арбачи».

— А мы читали «Арбачи». Она настоящая героиня, — сказала одна из девушек. Черные глаза Павла засияли, он был счастлив. Совсем юная девушка с темными косками в грубошерстном мальчишечьем свитере спросила доверчиво;

— Как с парнями быть? Скучаем по дому, гулять хочется, а станешь с ними гулять — обижают... — совсем смутилась она.

Кучияк отвечал длинно и сложно наподобие доклада «О моральном облике...». Но слушали его с трогательным вниманием, задавали вопросы. Видимо, тема о достоинстве девушки, о верности и любви была очень важна для них.

Как-то мы познакомили Кучияка с нашим гостем из Армении, Герегином Есаяном, начальником политотдела одного из больших плодоносных районов близ Арарата. Наши гости оживленно беседовали вдвоем, не обращая внимания на меня, занятую своими делами. Есаян говорил о необыкновенных свойствах нового сорта винограда, о перспективах виноделия, а Кучияк о новых заповедниках для маралов, о целебных качествах пантов. Каждый доказывал что-то свое, важное, а потом они неожиданно перешли на разговор о русских людях и душевно, с восторженной влюбленностью отозвались об Иване Катаеве.

А он через несколько дней в своей речи 31 марта, в речи, обращенной к московским писателям, говорил:

«Все богатство новых идей, ощущений, фактов, почерпнутое из братской национальной культуры, должно служить писателю постоянным питающим источникам мышления и творчества; и это богатство необходимо бесконечно растить, проверять, углублять в непрерывном содружестве и сотрудничестве с этой культурой. И уж, конечно, не достичь этого ни банкетами, ни бригадами, ни взаимными коллективными комплиментами, как мы это главным образом делали до сих пор, но только личным, личным общением да притом таким, которое считаешь одним из важнейших дел в своей жизни. А без этого общения, — повторю то, что сказал применительно к малым народам, — ныне невозможно ни жить, ни думать, ни писать. И без этого нам не построить народной литературы, которая справедливо противопоставляется формализму и которую, прежде всего, нужно понимать и готовить как литературу народов.

...Проходят величественные годы, я назвал бы их годами первого знакомства народов, ранее полюбивших друг друга заочно и утвердивших эту любовь в совместной борьбе. Вы знаете ту прекрасную вереницу событий, какую я имею в виду. Вот они встречаются — алтаец и армянин, и иной раз выпадает честь самому знакомить их, — встречаются белорус и калмык, лопарь и молдаванин, и ведь не на съездах только, — для художника, быть может, и не это главное, — но у заводского конвейера, в приемной треста, на курорте, наконец, в семье: как муж и жена...

...В нашей стране соединились их руки в общем труде, все их помыслы, заботы и праздники...».

Одиннадцать месяцев пробыл Кучияк в Москве: в основном в Голицыне, иногда у друзей и знакомых. Заскучал по родному краю, да и дела требовали возвращения. Прощались тревожно, уговаривались о скорых встречах (через год—два) в Москве, на Алтае, и не знали, какие грозные времена стояли на подступах к нашей Родине, и не знали, что расстаются навсегда.

* * *

ТЕРЕНТЬЕВА МАРИЯ КУЗЬМИНИЧНА — член Союза писателей СССР, автор поэтических сборников. М. Светлов в предисловии: к ее книге стихов «Испытание» (М., «Советский писатель», 1965) писал: «Марию Терентьеву я знаю очень давно — несколько десятилетий. В двадцатых годах мы с ней учились в Литературно-художественном институте. И мне сейчас очень интересно было узнать, насколько она выросла и на каком уровне находится ее дарование. Ее дарование на высоком уровне. Многие ее стихи написаны интересным мастерам».

В 1925 г. М. К. Терентьева, будучи студенткой Высшего литературно-художественного института, им. В. Я. Брюсова, совершает поездку в Горный Алтай. Горно-Алтайск, Паспаул, Телецкое озеро — основные места ее пребывания в этой поездке. Своими впечатлениями о Горном Алтае она поделилась в стихах «В горной заимке», «Катунь» в очерке «В Ойротской Венеции», опубликованных в центральных журналах.

Кучияк, Павел Васильевич. Воспоминания. Дневники. Письма. Алт. кн. изд-во. Горно-Алт. отд-ние, 1979. - 213 с.

Переведено в текстовой формат Е.Гавриловым, 14 сентября 2015 года.