Кудинов И. Чуйский тракт
- Информация о материале
Горы несутся навстречу. Они вырастают угрожающими глыбами перед самым радиатором машины, и только в последнюю секунду шоферу удается вывернуть руль... Если существует на свете чудо, ищите его здесь, в горах, на перевалах Чуйского тракта. Я говорю об этом шоферу. Он иронически улыбается, и в пронзительном взгляде серых глаз можно прочесть: «Чудес на свете не бывает. А есть человек и природа, и извечная между ними борьба... И содружество».
Может быть, он думает совсем не так. Скорее всего он думает иначе, но я не решаюсь спросить его об этом. Он молчаливый и до крайности необщительный. Но это, видимо, не столько от характера, сколько от постоянного соприкосновения с опасностью.
Дорога круто огибает серую стену с неровными выступами. На этих выступах цветет маральник, и камни кажутся облитыми розовой пеной... На мгновение дорога вырывается из-под колес и уползает в сторону. В груди у меня леденеет. Наверное, на какую-то долю секунды, сотую или тысячную, машина повисает в воздухе, и я успеваю далеко под нами, внизу различить причудливые нагромождения красноватых от солнца камней, узкий изгиб Катуни, синие верхушки кедров...
Похоже, что человек и горы затеяли хитрую и опасную игру. Смотрю на шофера и удивляюсь его спокойствию. Его как будто даже забавляет эта игра. Каждый раз, когда дорога пытается увильнуть, он делает почти незаметное движение руками, спокойно и чутко лежащими на баранке, и дорога возвращается под колеса...
В приспущенные боковые стекла врывается ветер. Тугая лента асфальта петляет среди скал, и чем выше мы взбираемся, тем туже, затягивается петля, круче становятся подъемы и коварнее спуски.
Мотор перегрелся и остро, до головокружения пахнет бензином.
— Это и есть перевал Чикет-Аман? — спрашиваю шофера. Он молча кивает головой. Меня раздражает его упорное молчание, и я твердо решаю не задавать ему больше вопросов. Но через минуту не выдерживаю:
— Скажите, вы давно ездите по Чуйскому?
— С прошлого лета. А что?
— Нравится?
Он пожимает плечами. У него большие загорелые руки с синеватыми шрамами на запястьях — следы выжженных татуировок. И тонкое, задумчивое лицо. Он любит, наверное, музыку и хорошо поет. Или даже пишет стихи и читает кому-нибудь очень близкому, понимающему толк в его стихах....
— А знаете... — мне непременно надо видеть его лицо и сказать что-нибудь неожиданное, чтобы заинтересовать, наконец, этого молчуна и втянуть его в разговор. — Знаете, что Чуйский тракт построен по проекту писателя Шишкова? Помните «Угрюм-реку»? А «Чуйские были»?.. Удивительно все-таки: и книги живут, и дорога...
— Я читал «Угрюм-реку», — говорит он.— Замечательная книга.
— И дорога отличная.
— Нет, в самом деле по проекту Шишкова? Любопытно.
Дорога делает еще одну петлю и, спустившись под уклон, выпрямляется. Горы отступают.
— А на последнем повороте, кажется, скребнуло бортом... — говорю.
— Это у вас в душе скребнуло...
— Ничего подобного. Я отчетливо слышал: скребнуло.
— Отчетливо... — И он впервые за триста километров (время здесь измеряется километрами) смеется. Острый кадык катается у него по шее. — Хотите пари? Ни одной царапинки не найдете на борту.
А через минуту говорит:
— Я не люблю прямые дороги. Прямые дороги расхолаживают человека, делают его уступчивым. Я, может, от того и на Чуйский подался. Здесь все время чувствуешь себя сильным.
Горы снова придвинулись. Местами они так сжимали проезд, что грузовик едва протискивался. Гранитные оползни повисали над дорогой. Среди замшелых камней щетинилась желтоватая трава. Наверное, эта трава не имела запаха и желтела, засыхала раньше срока. Небо касалось гор. Его нельзя было назвать бездонным — оно было влажновато-синим, как непросохший после покраски огромный потолок, В горах, как нигде, небо кажется близким. Мне больше нигде не доводилось видеть такого неба.
Машина вырвалась из каменного плена и помчалась мимо аккуратных рубленых домиков с броскими вывесками: «Ремонтер», «Дорожный мастер», «Ремонтер»... На 482 километре началась Курайская степь — гладкая впадина среди гор.
Девочка в красном платье стояла у дороги. Мы поравнялись с ней, она что-то крикнула, засмеялась и ловко забросила в кабину ветку сирени. Пахучим дождем рассыпались лепестки... Откуда эта сирень? Откуда эта девочка? Шофер выглянул из кабины. Но девочка осталась уже далеко позади и была похожа в своем красном платье на какой-то необыкновенный живой знак.
Вечером приехали в Кош-Агач. В переводе это звучит примерно так: прощай дерево. И в самом деле — вокруг ни кустика, ни деревца, голая пустынная равнина. Высокое небо. И как завершение этой картины — верблюды. Они стояли неподалеку от дороги, жевали жвачку и уныло смотрели на нас.
Шофер подъехал к небольшому кирпичному домику, поставил машину рядом, борт к борту, с такими же грузовиками и заглушил мотор.
— Спасибо вам, — сказал я шоферу. — Такая дорога бывает один раз в жизни...
А в комнате, где мы остановились ночевать, я спросил:
— Скажите, вы не пишете стихи?
— Что?
— Стихи.
— Нет, — сказал он. Повернулся лицом к стене и тотчас уснул. А я лежал с открытыми глазами и заново переживал дорогу. И завидовал этому парню. Он крепко спал. Он и во сне был спокоен. Даже в этом было что-то мужественное и неуступчивое. Может быть, в моей жизни эта дорога никогда не повторится, и я буду вспоминать о ней, как о чем-то светлом и благородном. Я достал блокнот и записал всего два слова: Чуйский тракт. Остальное было лишне.
Шофер спал, подложив под щеку ладони, по-детски полуоткрыв рот. Для него и эта дорога и вся его жизнь так тесно и неразрывно связаны, что ему, пожалуй, никогда и в голову не приходило думать о них в отдельности.