Козлов Ю. Знакомьтесь, Колька Снегирев!
- Информация о материале
Прелюдия
Мария Михайловна Панкова, та самая, что первой из женщин-шоферов проехала по Чуйскому тракту, сказала:
— Конечно, был. И Колька был, и Рая была. А песню написал Михаил Михеев. Сейчас он в Новосибирске, писателем работает. А мы его звали просто Мих. Подтвердить может Николай Петрович Сапцын. Он, правда, чуть позже стал ездить на тракте, но с Колькой знаком... Идите на Озерную, три.
Николай Петрович Сапцын — из числа пионеров, осваивавших трудную дорогу в Монголию. Участник Отечественной войны. В сорок пятом, когда уже умолкали пушки, он лишился ноги. С тех пор на тракте не бывает. И может быть, потому память бережно хранит каждое событие тех первых лет.
— Колька?! Как же, знаю. Он в Зеленом хозяйстве сейчас механиком.
— Сейчас?!
— Да. Я его недавно видел. Разговаривали...
Елизавета Николаевна Алпатова, к которой послал меня в свою очередь Сапцын, нарисовала схему, как найти дом... Ковалева.
...Несколько лет назад я впервые увидел Чуйский тракт. Я ехал пассажиром с шофером Автовнештранса Колей Беляевым, отличным водителем, бескорыстным гидом. Он называл бомы, перевалы, притормаживал или останавливал машину, если считал, что я не должен проехать, не разглядев какое-нибудь особенно интересное место. На Чуе он вдруг сказал: «Здесь где-то погиб Колька Снегирев. Точно не знаю, но где-то здесь». «Какой Снегирев?» — «Не слышал что ли песню?» И запел:
Есть по Чуйскому тракту машины,
Много ездит на них шоферов,
Но один был отчаянный парень —
Звали Колька его Снегирев.
Песню я знал. Помню, распевал в Ленинграде, будучи еще подростком. Позже слышал ее в Ростове-на-Дону, в Донбассе, в Белоруссии. Песня была так популярна, что принималась как само собой разумеющееся. Никому не было дела до ее истории.
Возвратись с тракта в Бийск, я предпринял первую попытку установить достоверность существования Кольки Снегирева и Раи.
Кто-то говорил, что никакого Снегирева не было, кто-то утверждал обратное. А один из тех, к кому привело меня любопытство, вспомнил, что Колька был его лучшим другом, и он мог бы доказать это, сохранись его довоенный альбом с фотографиями. Так и сказал: «В школе учились вместе. Потом он на тракт пошел шоферить, а я в эмтээс. Году в тридцать четвертом... а может, в тридцать пятом, встречаю дружков. Рассказывают — Снегирев в Чую упал... Ах, жаль альбом запропастился куда-то! Была карточка с похорон».
Однако на первых шоферов Союзтранса (прежнее название — Автовнештранс) эти доказательства не произвели никакого впечатления.
- Мы-то должны помнить. Парень, видать, шустрый был. Заметный.
- Если и был такой, то не наш. Своих всех помним. И живых и неживых.
В конце концов у меня сложилось мнение, что песню сочинили строители тракта, народ разношерстный и острый на язык. Я даже пытался подвести «солидную» базу прд свое заключение: слова подчеркнуто залихватские. Долбят парни твердые скалы, расширяют дорогу. Проносятся мимо них машины с грузами до границы. А одну машину водит молодая женщина. Видят это парни c кирками и лопатами. Длинными вечерами и придумали красавицу Раю. И Кольку придумали. И понесся каждый вместе с Колькой за быстрой красавицей через топкий Семинский перевал, по Ак-бому, через Аржанту...
И вот я держу фотографию, любезно подаренную Елизаветой Николаевной Алпатовой.
Песнь
Она пришла провожать. Через три года вся ее жизнь будет сплошными проводами и ожиданиями, а пока она пришла просто так.
— Значит, уезжаешь?
— Уезжаю.
— Ну что ж, пока, — сказала она безразличным тоном.
Он зачем-то покрутил ручку на дверце, проверил, на месте ли замок.
— Пока! — повторила она. Помолчав, добавила: — И не кашляй.
— Не буду, — сказал он, сел за руль и принялся рассматривать приборную доску.
Она отступила на шаг, но он медлил заводить мотор. Как ребенок-трехлеток, он ощупывал узлы управления, растягивал время.
— Женьке скажи: через два месяца вернусь, — вдруг вспомнил он. Это была его маленькая хитрость. Накануне вечером он встречался с Евгением.
— Значит, через два? Передам.
Он включил «дворника», потом мигнул фарами.
— Поехал.
И вдруг он увидел ее глаза, большие, печальные. Они просили задержаться. Или просили взять и их с собой, эти великолепные, всегда чуть-чуть задумчивые глаза.
Он подумал, что все это померещилось ему, и резко нажал на стартер. Полуторка задрожала деревянными бортами и медленно покатилась с места.
«Э-эх, ты... — ругал себя он и свирепо жал на газ. — Дотянул, дождался».
Так он ругал себя чуть не каждый вечер и всякий раз, встретившись с нею, терялся, отодвигал объяснение на неопределенный срок.
Они выросли почти на глазах друг у друга. Точнее — она. Он уже помогал дома по хозяйству, а она еще была девчушкой и играла в куклы. Потом неожиданно вытянулась, налилась, как яблоко. Первым это заметил Женька Шатских. За ним Вася Алпатов, Мих. И уже позже всех — он.
Он смотрел на дорогу перед собой и видел ее глаза. Они были огромными, во все стекло. Обочины, рытвины, ленты сосен с двух сторон — все это мчалось за спину, дрожало, подпрыгивало, проседало, и только ее глаза, темные, глубиной до сердца, неподвижно стояли перед ним, и он делал громадные усилия, чтобы не заговорить с ними.
Она нравилась сразу троим. Парни не скрывали этого друг от друга и соперничали открыто. Не сговариваясь, они решили не выпускать ее из своего треугольника. Вершиной этого треугольника был Евгений. Острый на язык, жизнерадостный, не подверженный унынию, он был уверен в своем превосходстве.
И вот треугольник начал рассыпаться. Это случилось сразу после окончания профтехшколы. Одного послали в «Союзтранс», другого — на ремзавод, третьего — в пригородный совхоз обучать сельских парней шоферскому делу. Этим третьим был Николай.
Есть по Чуйскому тракту машины,
Много ездит на них шоферов,
Но один был отчаянный парень —
Звали Колька его Снегирев.
...Он вернулся, как и обещал, через два месяца. Вечером, едва оттерев дорожную пыль, заглянул к Васе Алпатову. За разговорами как бы невзначай вспомнили о ней.
— Да-а! Забыл совсем. К Райке не подступись. Бросила контору, работает кондуктором на автобусе, — доложил спешно Вася. — Теперь, говорит, я тоже вроде вас, на машине.
Николай захотел увидеть ее тотчас. Сколько дней и ночей преследовали его темные печальные глаза во все лобовое стекло.
Об этом он, конечно, умолчал, только высказал предположение, как удивится она. Вася схватился за кепочку.
— Идем, ты спрячешься, а я вызову ее.
Он терпеливо стоял под забором, в глухой вечерней тени, пока Вася через окно выманивал ее на улицу.
— Тут тебя один моряк спрашивает.
— Какой такой моряк?
— Откуда я знаю. Тебя спрашивает.
— Передай: попутного ветра.
— Я серьезно. Выдь. Чего ты? На минутку.
Она вышла, суровая, прямая. С ее плеч свешивался платок, наброшенный поверх сатинового цветастого платья.
— Говори, чего мелешь-то?
И увидела, как от забора шагнула высокая, худощавая фигура.
— А, приехал, — узнала она.
— Ха-ха, — Вася довольно подтолкнул ее к долговязой фигуре у забора.
— Знакомьтесь: Колька Ковалев. Собственной персоной.
Она нахмурилась, изобразила безразличие.
— Подумаешь, невидаль какая, — резанула небрежно, точно сплюнула подсолнечную шелуху. — Чего по ночам шаритесь?
— Да мы так, попутно, — промямлил Николай. — Видим свет... Ну и дай, думаем, попугаем.
— Попугали — хватит.
Поймав концы платка, она скрестила их на груди, исчезла за дверью. Вася озадаченно закусил губу.
— Какая блоха ее укусила? Еще днем была нормальным человеком.
— А ну их, этих баб. Корчат из себя... Пошли. Спать охота.
Заснул он после третьих петухов, убедив себя, чт комсомолец должен быть выше личных переживаний. Снилось ему, что сидит в круглой просторной стеклянной кабине, нажимает на кнопки и невиданная до сих пор машина мчит его над землей, не разбирая дороги и поворотов, ловко обтекая неровности и даже горы. Некоторое время он ощущал силу инерции, прижимающей его к сиденью, потом она исчезла, и осталась тишина, от которой вдруг начали вздуваться перепонки в ушах.
Он открыл глаза, в доме было тихо и серо от близости утра. И вдруг в окно ударили потоки воды.
Он расправил свернувшуюся под ним в жгут холщовую простыню, перевернулся на другой бок и уставился на волнообразную водяную пленку, ползущую по стеклу. Из сероватой массы дождя неожиданно проступил рисунок черных печальных глаз. Из них волнообразным потоком бежали слезы.
Он натянул одеяло на лицо и несколько мгновений безуспешно боролся с грустными воспоминаниями. И старался не думать о Райке. Но разве совладаешь с сердцем, которое живет одному ему известными законами.
Полюбил крепко Раечку Коля,
И везде, где бы он ни бывал,
Средь простора Курайского поля
«Форд» зеленый глазами искал.
Да, он любит ее. Любит. И его любовь не похожа ни на чью другую. Любит молчаливо, восхищенно, следует за нею по пятам, согласен с каждым ее словом, пляшет под гармонь и ладушки, если она вызывает его. Он равнодушен к танцам, но Райка любит танцы, и он редкий вечер не приходит на пятачок.
Но странно: чем стремительнее теряет он голову, тем непостижимей ведет себя Райка. Никогда раньше не позволяла грубостей по отношению к нему. А теперь, когда он чувствует, что повис на крючке, как пескарь, она вдруг сделалась нетерпимой к нему, даже злой. Может, ее раздражает, что именно он, а не кто-то другой, кого хотела бы она, сохнет по ней? Кто же тогда тот счастливый, разбередивший ее душу? Женька? Вася?
Хватит об этом думать. Все. Труба дело. Откинул одеяло, встал.
Старенькие ходики натикали шесть. Он отвернулся от них и глянул в окно. Райка, точнее Райкины глаза, черные, печальные, плакали на стекло.
«Плачь, плачь», — шептал он.
Неожиданно ему захотелось представить, как бы убивалась Райка, если бы он вдруг... с бома в Чую.
«Наверное, скажет речь», — тотчас решил он. Райка умела говорить страстно, даже если это был пустяковый вопрос и даже если вовсе не вопрос — минутная заминка.
В передней, отделенной от комнаты могучей русской печью, проснулся отец.
— Ты, что ли, топчешься?
— Ну, я.
— Чего до зари? Дождь вона какой.
— Кончится. Пойду в Союзтранс.
— Чего? — ослышался или не поверил ушам отец.
— В Союзтранс пойду. Наниматься.
— Меня обогнать хочешь? Не торопись в дорогу — наплакаться на тракте успеешь.
О Союзтрансе ходили противоречивые толки. С одной стороны, великолепная экипировка шоферов — кожаные костюмы, шлемы, краги, выделяющие их среди простых смертных. С другой стороны, бийчане часто видели грязно-зеленые кучи обломков железа и дерева — всего, что оставалось от несчастливых машин союзтран-совцев, и житейское восхищение внешностью бравых парней уступало место неуверенности и даже суеверию перед дремучим горным трактом в Монголию.
Вечерами за самоварами старушки пересказывали дневные сплетни и, не остерегаясь кары неба, божились крестом, что вся дорога от Туэкты до Курая пестрит памятниками шоферам. Находились «очевидцы», утверждающие, будто бы близ Ини целая колонна — пять или даже десять машин — была нанизана в один миг на острые камни, невесть как выросшие вдруг среди дороги.
Впрочем, ни вид разбитых машин, доставляемых с тракта, ни пересуды не останавливали парней и девчат. Испытывая недовольство собой за то, что по молодости лет им не довелось делать революцию, точно терзаемые совестью за этот свой просчет, они искали выход отваге и валом валили на трудный горный тракт, едва научившись водить машину.
Набросил на голову капюшон дождевика.
— Пошел.
— Когда человек ступил на эту землю, — заговорил наставительно отец, — он стал делать на зиму запасы трав и кореньев. Прослышали звери, что у человека еда и в мороз и в глубокие снега есть, пришли к нему и стали объедать его. Человек — за палку. Звери — к богу. Бог собрал всех, позвал человека. «Отдай им траву и корни. А за это можешь убивать их, варить и есть». Так говорит старая алтайская легенда.
— А тракт при чем?
— А при том, что, прежде чем вякать, подумать надо. Плата на тракте хорошая, да жизнь-то ведь одна.
— Давно подумал. Будь спокоен. Бабы и то ездят.
— До каких пор? — не сдавался отец.
— Пока не состарятся.
...Через неделю она снова пришла провожать его. Он не просил ее, а она пришла, прямая и гордая, невозможно серьезная и строгая.
— Ты чего здесь? — недружелюбно спросил он.
— Так. Я всех вас провожаю. Иль нельзя?
— Валяй, раз пришла, провожай.
Не удостоив ее взглядом, он обошел машину, открыл дверцу.
— Когда приедешь-то?
— А чего?
— Ничего.
— Ну, поехал. Пока.
Она отступила на полшага.
Из далекой поездки с Алтая
Ехал Колька однажды домой.
И на «форде» с улыбкою Рая
Мимо Кольки промчалась стрелой...
Он не был лихим шофером. Он любил быструю езду, любил свист ветра в углах кабины, стремительную смену видов за стеклом, но никогда слепо не увлекался скоростью, не пьянел от избытка удали. Чуйский тракт тридцать первого года не терпел вольностей, требовал смелости и мастерства...
Беда случилась в центре города.
Он даже сейчас не может объяснить, откуда взялась та девчонка. Кажется, она стояла у тротуара возле магазина с матерью или бабушкой... Да, да, он помнит, что подле магазинного крылечка стояли две женщины. И около них вертелась девчонка. Лет восьми—девяти.
Он уже проезжал мимо женщин, когда услышал удар о крыло. Он еще не видел, что произошло, но каким-то шоферским чутьем понял, что это была та самая девчонка, лет восьми—девяти. Когда успела?
Он не подозревал у себя такой скорой реакции. Машина замерла, точно крыло уперлось не в крохотного человека, а в кирпичную стену. А уже со всех сторон бежали люди и кто-то страшно голосил на тротуаре.
Он поднял ее. Цветное платьице испачкано пылью и кровью. Николай помнит, что она дышала, иначе зачем бы он положил ее на сиденье рядом с собой и гнал бы машину, рискуя перевернуться на поворотах. Он отвез ее в больницу, а сам поехал в милицию.
Несколько часов сидел в дежурке, ожидая судьбы, а дежурный милиционер все не торопился отправлять его в предвариловку. Было ли ему просто недосуг или хотел понаблюдать за чуйцем, которому не страшны паромные переправы, перевалы, бомы и которому теперь вот грозило новое испытание. Или дежурный надеялся, что все еще уляжется и в общем-то честный малый будет препровожден домой и поручен собственной совести и раскаянию. Как бы то ни было, несколько часов Ковалев просидел на жесткой лавке, оторопело разглядывая то пол, то потолок. Его не интересовала людская суета в дежурке. Он как бы оказался вне восприятия окружающего, даже не испытывал жалости к себе. Внутренний голос твердил: она жива... жива... жива... Была жива... И то, что она была жива, а теперь уже, может, и не жива, вызывало в нем новый приступ одеревенения.
За окном надвигались сумерки. Он сидел на жестком диване в дежурке. И вдруг, будто пробуждаясь, услышал издалека Райку. Он напряг слух, и голос приблизился. Он устремил взгляд на дежурного и тут только увидел по ту, другую сторону барьера Райку. Она просила пустить ее к нему, к Ковалеву, только на два слова, только передать...
— Собственно, гражданка, вы кто ему? — спросил дежурный.
— Невеста! Невеста я ему... Пустите, товарищ.
«Невеста», — Николай вздрогнул и вдруг отчетливо понял весь драматизм случившегося.
И как птица, зеленая АМО
Над обрывом повисла на миг.
Говорливые чуйские волны
Заглушили испуганный крик...
Финал
— Вот и вся история. Как видите, Михеев все выдумал... Он любил выдумывать. Кое-кто из наших знакомых считал, что он стеснялся носить очки и потому сидел дома и сочинял стихи. Из-за зрения он и шофером не стал. Работал на авторемзаводе электриком. Но все друзья его были шоферами.
— И почти о всех он стихи написал?
— Да, о нас он несколько раз сочинял. — Ираида Никифоровна прикрывает глаза, чтоб ничто не отвлекало внимание, припоминает. — Вот:
В профшколе встретились шофер и комсомолочка.
И знали Колю все по бийским гаражам.
Стрелой носилася у Коли пятитоночка...
— Забыла. Столько лет...
— В каком году появился Колька Снегирев? — спросил я.
— В тридцать первом... Да, в тридцать первом... Мих принес бумажку и прочитал. Потом бумажка пропала. А уж потом, после той беды, которая с Николаем случилась, — ушиб девочку — слышу, поют шоферы. Кто-то из наших, Шатских, Алпатов ли, унесли бумажку, а шоферы музыку придумали...
— Кто придумал? — отмахивался Николай Петрович Сапцын. — Никто ее не придумывал. Это ж модная в тридцатые годы пластинка — «Коломбина». В кино, в ресторанах, по радио крутили.
— А как песня разошлась по Союзу?
— Долго ли, — уверенно вспоминает Евгений Григорьевич Шатских. — На тракте с тридцать второго по тридцать пятый работало семь тысяч рабочих. Там и жили безвылазно... Завезли шоферы им песню. Те приняли за чистую монету. Ездила Мария Панкова, ездила Юлия Крюкова, нашего брата до полуторасот человек. А в Чую и Катунь падали, случалось. Очень узкой дорога была. Чтоб на Аржанте не встретиться — на вершине кол установили. Подъедешь к подножию горы, заглушишь мотор и бегом вверх. На кол шапку наденешь. Все. Встречный внизу будет ждать. Вот какая дорога. Все это видели семь тысяч рабочих. И приняли песню на веру, как правду. А когда разъезжались по домам, увезли с собой песню о лихом шофере, передали другим. Так я думаю. Иначе как же...
Домой я возвращался пешком чуть не через весь город. У меня было такое чувство, будто меня обокрали: уж так верил я прежде в существование и гибель Кольки Снегирева.
Несколько слов к этой истории.
Фантазия Михеева чуть не оказалась пророческой: за время войны с июля сорок первого по январь сорок третьего Ираида Никифоровна получила два извещения о гибели Николая смертью храбрых... А он, Николай Ковалев, выжил, хотя на всю жизнь, как тяжелая мета, остались очаги на легких.
На тракте он больше не работал, хотя несколько раз приходилось ездить по нему. Даже в недавние годы. И каждая такая поездка оставляла тревожное чувство в сердце.
Когда-то он был здесь одним из первых. А первым всегда трудно. На долю союзтрансовцев выпали все трудности первых.
Первым ставят памятники. И одним из памятников союзтрансовцам, что проложили автомобильное сообщение между СССР и Монголией, стала песня о Кольке Снегиреве.
Источник: Козлов Ю. Я. Есть над Чуей-рекою дорога. Повесть в новеллах. Барнаул, Алт. кн. изд., 1971. 120 стр. с илл.
Читайте также: Памятник шофёру Кольке Снегирёву, Чуйский тракт (Новосибирск – Ташанта)