Павел Кучияк. В гостях у кайчи
- Информация о материале
Об авторе: Павел Кучияк
* * *
В почетном списке орденоносцев-писателей я нашел имя нашего алтайского кайчи — сказителя Николая Улагашева. Имя это мало еще известно широкому русскому читателю: очень немного записано пока из его прекрасных сказок и еще меньше того переведено на русский язык. И то, что творчество семидесятивосьмилетнего алтайского кайчи оказалось не только знакомым, но и высоко оцененным в Кремле, особенно остро и сильно взволновало меня.
Это было в июне 1937 года. Я много уже слышал тогда о слепом кайчи Улагашеве, знал от других некоторые исполняемые им сказки, но его самого мне слышать еще не приходилось. И вот мы ехали к нему.
Был мягкий солнечный день. Горы казались нежно-синими в своих летних шелковых одеждах. Травы были высокие и густые. Когда нам приходилось сворачивать с дороги, казалось, что лошади плывут по тихой большой воде. Кругом покачивались цветы - красные, синие, белые, желтые. По лесистым склонам гор, словно соревнуясь друг с другом, куковали кукушки.
Ниже, у самой реки в кустах печально кричала маленькая серенькая птичка: «Эде, эде, бе саак; эде, оде, бе саак». По поверью алтайцев эта птичка была когда-то девушкой. Ходила она однажды в лес за ягодами. Вернулась домой, нет старшей сестры, кобылы стоят не доенные. Пошла девушка разыскивать сестру. След привел к бурной реке. Лежат на берегу сестрины сапожки, а самой сестры нет. И следа дальше нет. Долго искала бедная девушка свою сестру, но так и не нашла. Превратилась она в птичку и доныне летает по прибрежным кустам и зовет: «Эде, эде, бе саак; эде, эде, бе саак» Сестра, сестра, кобыл доить, сестра, сестра, кобыл доить...».
В колхоз «Чолмон-Алтай», мы приехали к полудню. Первый, кого мы увидели в урочище был мальчик лет десяти, на редкость для алтайца рыжий. Голова у него была стриженной, только над самым лбом висела огненно-красная челка. Все лицо мальчика ото рта до ушей было выпачкано глиной: он рыл острой палкой около дороги сладкую саранку - лакомство алтайских детей - и тут же, не успев очистить от земли, поедал.
- Ты чей? Где живешь?
— Улагашев, — бойко ответил он. — В колхозе живу. Видите вон под горой пятистенный дом? Это наш. Только отца дома нет. Он кольцевик, за почтой в сельсовет уехал.
- А Николая Улагашева ты знаешь?
- А это мой дедушка. Он сейчас на Сагынду-вершине. Там наша колхозная Мэтофе... Вон за той высокой горой...
Гора и в самом деле оказалось высокой. На половине подъема нам пришлось устроить привал, чтобы дать отдых взмыленным лошадям. Солнце уже собиралось покинуть Алтайские горы и скрыться в Сибирских степях. И вслед за уходящим солнцем на запад повернули свои оранжево-красные головки цветы кюнын-гельды. Название этого цветка в переводе на русский язык значит «сноха солнца». Алтайская женщина по старому обычаю должна была всегда стоять лицом к свекрови, даже выходя из аила, она пятилась назад, чтобы не оказаться к свекрови спиной. Так и этот цветок - всегда лицом за солнцем поворачивает.
Склон горы густо порос кедрачом. Хвоя на кедраче уже потемнела, и только молодые гладкие отростки на концах верхних сучьев, еще освещенные солнцем, горели, как свечи. Затихли почти все птички. Только в одном месте, в чаще, тревожно, надсадно кричали кедровки, как видно, они заметили где-то просыпающегося филина.
Вот, наконец, и перевал. Перед нами лежит огромная синяя чаща. На ее дне где-то кипит, клокочет невидимая отсюда речка Сары-Кокша. За котловиной чуть синеет крутой горб Нюрюн-Арт. Поросшая лесом внизу, наверху эта гора безлесая, голая.
Раньше суеверные алтайцы считали, что там живет грозный Ээзи-ту - хозяин гор. Много бедняцкого скота шаманы принесли в жертву этому духу, много диких шаманских заклинаний слышали раньше эти места...
Начинало темнеть, когда мы приехали на молочно-товарную ферму. Верховая тропинка привела нас к новому шестиугольному аилу. Срубленных из свежих синевато-серых пихтовых бревен, покрытый темно коричневой лиственной корой и светло-желтой берестой, аил казался сказочно пестрым.
Невдалеке от аила, в огороженном жердями загоне, стояли гладкошерстые крутобокие коровы. Отдельно, в другом загончике, толпились тонконогие телята. Пахло хвоей и парным молоком.
Улагашев оказался дома. Это был высокий широкоплечий старик с мужественным коричневым лицом. Меня, помню, особенно поразили его руки с необычайно крупными и сильными пальцами. Такими пальцами сгибают подковы, рвут цепи; как-то трудно было представить их перебирающими волосяные струны топшура.
Тяжела и безрадостна была раньше жизнь таежного алтайца-охотника. Все, что давал богатый и щедрый Алтай, отбирали у него родовые князьки-зайсаны, баи, купцы. Нищета, болезни, оскорбления и побои сопутствовали беднякам алтайцам на протяжении всей их жизни.
Из всех детей бедняка-охотника Улагаша выжил только один - Николай. Природа наделила его богатырской силой и памятью - чистой, глубокой, как воды Золотого озера Алтын-Кёль1. С восьми лет он уже помогал отцу во всех домашних делах, а с девяти встал на лыжи и пошел с ним на охоту.
Там-то, в тайге, долгими зимними ночами зарождалась в нем любовь к родным алтайским сказкам - чорчокам.
Все алтайские или ойротские, что одно и то же, сказки можно разделить на две группы. Небольшая бытовая сказка обычно слагается прозой и рассказывается без музыкального сопровождения. Исполнителя таких сказок называют сказочником-чорчокчи. Вторая группа — сказки героические, о могучих богатырях. Они слагаются ритмическим белым стихом. Исполняют их под аккомпанемент двухструнного топшура, гортанным пением - каем. Отсюда и название исполнителя — кайчи.
Николаю Улагашеву в детстве еще посчастливилось услышать известнейшего в те времена по Алтаю кайчи Кыскаша. А позже слышал и второго не менее известного кайчи Кобака. Некоторые из их героических сказок пелись на протяжении двух-трех ночей и никто из слушателей не спал. Не засыпал никогда во время исполнения сказок и юный охотник Николай Улагашев. Сказки очаровывали его, отпечатывались в его юной памяти во всех подробностях, со всеми их величавыми и многоцветными образами. Он потом исполнял их сам - с начало среди своих сверстников, потом его охотно стали слушать и взрослые. Он обладал на удивление сильным и чистым голосом. К шестнадцати годам он уже стал пользоваться славой большого кайчи, и на охотничью стоянку, где бывал Николай Улагашев, съезжались охотники за десятки верст, чтобы послушать его.
Но ни богатырская врожденная сила ни золотой дар кайчи не спасли Николая Улагашева от горькой доли бедняка-охотника. Как бы удачно ни шла охота, как бы много ни убивали они с отцом белок, горностая и соболя, семья никогда не могла избавиться от нужды и долгов. Вечное недоедание; непосильный труд, холодный и дымный аил... В шестнадцать лет Николай заболевает трахомой и навсегда лишается зрения. Единственной радостью в жизни ему остается сказка.
Чудесная, жизнетворная алтайская народная сказка!.. В ней безногие вновь обретают ноги, слабые и хилые становятся молодыми и сильными, обездоленные бедняки побеждают зайсанов и ханов, слепым возвращается зрение. Песни и сказки помогали бедноте переносить лишения и невзгоды, в них через все бури и грозы ойротский народ перенес свою пылкую мечту о счастье, сбывшуюся в Великую Октябрьскую революцию.
Вот почему творчество песельников чорчокчи и кайчи не любили зайсаны и баи. Николай Улагашев на всю жизнь запомнил тяжелую нагайку зайсана Темея, рубцы от нее еще и до сих пор не сгладились на его теле. Вот почему буржуазные националисты, пробравшиеся в органы советской Ойротии долго пытались погасить разожженное Октябрем пламя народного творчества. Враги выкорчеваны, но темная тень их вредительской деятельности нет-нет да и скользнет еще по долинам Алтая. Незадолго перед тем мы были у талантливого восьмидесятипятилетнего кайчи Болчока Отугашева. Наше желание послушать сказки он принял сначала за злую насмешку. «Как это? Сказки запрещены советской властью, а эти просят рассказывать их!..». Дело в том, что национал-фашисты распространяли «теорию», по которой сказки и народные песни считались не только ненужными в наше время, но и вредными.
Надо было иметь большое политическое чутье, непреклонную и страстную веру в советскую власть, чтобы не поддаться на такие теории, чтобы противодействовать им, как это делал Николай Улагашев. Он даже песню сложил, чего раньше почти не делал:
Не сгущайтесь, черные тучи,
Солнца нашего вам не закрыть,
Не крадитесь, волки хищные,
Счастья нашего вам не украсть.
Утро выдалось теплое, солнечное.
- Зачем в такую погоду в аиле сидеть, - сказал после чая Улагашев, - здесь недалеко широковетвистая ель стоит. Там хорошо. Я под ней сбрую для колхозных лошадей плету. Сядем под ней и будем былицы и небылицы рассказывать.
Под елью действительно было хорошо. Тень, мягкая трава, кюнын-гельды кругом огоньками горят, незабудки голубеют.
- Какую же сказку вам хочется от меня услышать? - спросил Улагашев, когда мы уселись на траву.
Рассказывайте ту, которая вам нравится.
- Я много их знаю, и все они мне нравятся.
Он перечислил больше двадцати сказок, называвшихся по именам богатырей-героев. - «Алып-Манаш», может быть, рассказать?
Мы эту сказку раньше слышали от других кайчи, но нам было интересно, как рассказывает ее Улагашев. Мы согласились.
Улагашев откашлялся, сильным узловатым пальцем нежно тронул волосяные струны топшура и запел. Его гортанный голос звучал приятно и густо, как стальной комыс2, как рокот высоко летящего самолета.
Как принято у всех кайчи, он начал с запевки -- обращения к музыкальному инструменту.
Из могучего кедра,
От одного корня выросшего,
Топшур мой сделан.
Две струны из волос рысака
На топшуре моем натянуты.
Из двух кедров могучих,
От двух корней выросших,
Скрипка моя сделана.
Из конского волоса свитые,
На скрипке моей натянуты.
Под моими двумя пальцами
Струны твои, мой топшур,
Нежно звенят...
Дальше кайчи обратился с такой же запевкой к герою своей сказки - богатырю - Алып-Манашу:
Голосом своим я гостей не сзывал,
Руками своими топшура не настраивал.
Не но своему желанию,
По настойчивой просьбе гостей
Я топшур в руки взял.
Вас богатырь Алып-Манаш,
Вспомнить я сейчас вынужден.
Отказом я гостей не хочу огорчать,
Петь им о вас, богатырь, буду сейчас.
Ваше имя в сказке упомяну,
Вы на меня не сердитесь,
Ваши подвиги вспомню,
На меня вы не обижайтесь.
Не по своему желанию
Я беспокою нас,
По настойчивой просьбе гостей
Сказку о вас начинаю...
С этими словами Улагашев до отказа набрал в легкие воздуха, напряг горло и перешел к самой сказке.
До молодого Алып-Манаша, сына богатыря Байбарака, ездившего на барсоподобном чубаром коне, дошла весть: там, где земля соприкасается с небом, живет Ак-каан — Белый хан. У Ак-каана есть дочь по имени Ер-Каракчи. Не один, не два, а десятки и сотни богатырей ездили к Ак-каану сватать его дочь в жены. Но, ни один из них живым из ханского стойбища не возвращался. Всех их предательски убил Ак-каан.
Захотелось молодому Алып-Манашу силами померятся с Ак-кааном. Собирается он в поход. Охваченные страхом за сына, родители его всячески отговаривают от этой поездки, его молодая жена Кюмюжек-Ару. Не один кайчи, которых я слышал раньше, не делал этого. Да и знали ли они эту песню? Где он услышал, нашел эту жемчужину народной алтайской поэзии?
Потом-то я узнал, что Улагашев часто прибегает в сказках к вставным песням. Этим он разнообразит белый стих сказки, достигает необычайного лиризма и драматического напряжения сказки.
Таков, например, эпизод, когда перенесший неслыханные мучения и страдания Алып-Манаш -- исхудавший, оборванный, изменившийся до неузнаваемости, возвращается домой, поет - неузнанный - жене Кюмюжек-Ару свою песню, узнает о ее неугасающей любви к себе и превращается в прежнего могучего богатыря. Я понял тогда наших алтайцев, многие из которых плачут, слушая сказки Улагашева.
Но не только эти переходы к песням отличают Улагашева от других кайчи. Обычно кайчи знают один вариант той или иной сказки и этим при исполнении ограничиваются. Улагашев знает несколько вариантов одной и той же сказки. При ее исполнении он берет самое ценное от всех вариантов, и поэтому каждая сказка - золотой слиток народной поэзии.
Если алтайским героическим сказкам вообще свойственна художественная гипербола, если они вообще отличаются величавыми, предметно-ощутимыми образами, то в исполнении Улагашева алтайские сказки достигают особенной художественной высоты.
Вот место из Алып-Манаша, которого я не находил в этой сказке у других кайчи.
Подъехав к стойбищу Ак-каана, Алып-Манаш беспробудным сном проспал девять месяцев. Потником из под седла он всю долину покрыл, луки его седла двумя сопками поднялись, сам спящий Алып-Манаш горой издали казался. От его дыхания леса и камни то на много верст со своих мест кочевали, то обратно при вдохах устремлялись. Увидели это ханские пастухи, докладывают Ак-каану. Тот посылает верного своего слугу семиглавого людоеда Дьельбегеня узнать, в чем дело. Дьельбегень выезжает на синем быке, на него лавиной устремляются леса и камни. Он теряет сознание; и страшный ветер заносит его в темную пещеру: это он попадает в ноздри спящего Алып-Манаша. Новый выдох богатыря отбрасывает его за три горы, за три реки. Кое-как добрался Дьельбегень до хозяина своего, до Ак-каана. Три дня слова не мог вымолвить. Только на четвертый день к нему вернулся дар человеческой речи.
Соответственно физической мощи гиперболичны и чувства и страсти богатыря. Конь уговаривает Алып-Манаша: «не езди Алып-Манаш к Ак-каану, неумирающий, ты от его руки умрешь». Это очень не поправилось богатырю. В гневе он коню рот до ушей удилами разодрал, плетью мясо до костей на боках иссек. Конь извился вихрем, быстрее ветра помчался. Не менее бурно проявляется у богатыря и чувство стыда и раскаяния перед верным своим другом - крылатым конем, не раз спасшим его, не раз мудрым советом, предостерегавшим от неосторожного шага.
Много страданий и мук претерпевает Алып-Манаш, много трудных преград преодолевает. И нет такой силы, которая смогла сломить его.
Поймав, наконец, злобного Ак-каана, Алып-Манаш хватает за вершину могучий тополь, раздирает его, как щепку, сверху вниз, защемляет Ак-каана и скручивает тополь, как веревку. А семиглавый людоед Дьельбегень, испугавшись расправы богатыря, хватается за другое дерево. Алып-Манаш дерево с корнями из земли вырвал и вместе с Дьельбегенем швырнул его за луну. В ясные ночи его и сейчас еще на луне видно...
Когда кончилась сказка, Улагашев отложил топшур и уже без его помощи снова обратился к богатырю Алып-Манашу:
Алып-Манаш
Богатырь прославленный,
На золотом Алтае своем
Мирно живите.
Мне — кайчи - ночью
Не снитесь,
Днем голову мою
Мыслями о себе не тревожьте.
Ничего плохого мне, кайчи,
Не делайте.
Сказку, в народе слышанную, я гостям пропел.
Прадедам нашими
Сказка сложена о вас...
Кайчи говорил ото просто и выразительно, с такой искренностью, как будто Алып-Манаш был среди нас, как будто богатырь действительно слышал эти обращенные к нему слова. Может быть, эта вера кайчи и реальность кайчи в реальность сказки и ее героев и придает Улагашеву силу воздействия на слушателя, такое неотразимое обаяние.
В тот же день Николай Улагашев исполнил нам еще одну сказку, не менее показательную для его творческого облика.
Хан находит в лесу мальчика-сироту по имени Ырысту-счастливец. Хан уговаривает сироту ехать к нему жить, обещая лелеять его как родного сына. Ырысту радостно едет к хану, но вскоре ему приходится горько разочароваться: хан превращает его в батрака, заставляет его выполнять непосильно тяжелые работы. Жизнь Ырысту у хана оказывается более трудной, чем сиротские скитания в лесу. Особенно ему тяжело справляться с непокорными и своенравными коровами хана. Он в отчаянии. Тогда перед ним появляется дряхлый седой старик. Видя мучения Ырысту, он сообщает ему два волшебных слова: «Скажи - «Пып» - и все коровы лягут, к земле прирастут. А поднять их надо будет, скажи «Тап-тажелан» - и они все встанут». Так Ырысту с тех пор и делал. Жить ему стало легче. Но хан стал наваливать ему еще более трудные работы. Ырысту не справлялся, хан полез с побоями. Тогда Ырысту на нем решил попробовать силу своих волшебных слов «Пып» — говорит он - и хан прирастает к камню. И сколько он не бешенствовал, сколько ни мучился с приросшим к его заду камнем, пока Ырысту не сказал слова «Тап-тажелан», освободиться не мог. Это же Ырысту проделывает потом со злой ханшей, с шаманом. Он ставит своих врагов в разные комические положения и становится неуязвимым и сильным.
Эту сказку я тоже слышал от других сказителей и в исполнении Улагашева нашел много нового, более яркого. Остроумны и метки у него сатирические образы, характеризующие отрицательные персонажи. Так хан у него дрожит, испугавшись, как мышь зажатый в кулак. Ханша становится похожей на лягушку...
Рассказывал нам Николай Улагашев в тот раз еще несколько сказок и среди них замечательную сказку об алтайском богатыре Танзачаке, которой совсем не знают другие сказители.
Помню во время исполнения одной сказки, лопнула вдруг струна на топшуре. «Вот, — думаем - надо новую струну натягивать, большой перерыв будет...». Но Улагашев относя к этому легко и шутливо.
- Это мы чачылги3 топшуру не делали, -- сказал кайчи смеясь, — вот он и не хочет играть. А кланяться ему не буду. Есть топшур - хорошо, нет топшура, — тоже дело не станет.
И он закончил сказку без топшура, ни разу не сбившись с ритма. Обычно это трудно, получается беднее, и поэтому кайчи без топшура не кайларят, но Улагашев обходится без него часто.
У него сильный и богатый голос, очень развито чувство ритма слушатели обычно даже не замечают отсутствия топшура. Это позволяет ему исполнять сказки и тогда, когда нет с собой топшура, а так случается не редко.
Два дня мы провели в гостях у кайчи Улагашева. Вечерами мы сидели в аиле, разговаривая о городских и колхозных долах. Речь Улагашева и в обычном разговоре отличается особой образностью. Он рассказывал о сене, заготовленном для колхозного скота. Этого сена он видеть не мог, но разговоры кругом шли, что сено удалось заготовить хорошее, его не намочило ни одним дождиком. И он говорит, что нынешнее сено зелено, как перья на спине сороки. Уродился в колхозе хороший ячмень, которого в таежных районах раньше не сеяли, и Улагашев говорит, что ячменные зерна тугие и крупные, как орехи кедровые. Дни с утра до вечера мы проводили под густолиственной елью, передвигаясь вокруг ее ствола за тенью. Но часто мы забывали прятаться от знойного июньского солнца, теряли чувство голода и жажды, так нас захватывало содержание сказок, так очаровывал нас гортанный кай Улагашева, похожий на звук стального комыса, на рокот летящего в небе самолета.
Словно воды горных источников неиссякаемые богатства ойротской народной поэзии , жемчугом, самоцветами сверкают образы ойротских сказок, в них живет глубокая народная мудрость, в них воплощаются все лучшие мечты народа. Кайчи Улагашев не только собирает, хранит это драгоценное наследство; он, как искусный гранильщик, шлифует его, приумножает обогащает. Какое жестокое, темное было раньше время, если такой кайчи жил в нищете и лишениях. И так радостно сознавать, что то время ушло и никогда уже не вернется.
Октябрь. 1939. №5/6.
Источник.
Сказитель Николай Улагашев. Алтайские героические сказания, Горно-Алтайск, 2011
Перевёл в текстовой формат Е. Гаврилов, 1 октября 2015 г.