Белозерцев В.Ф. Разведчик Михаил Маскаев.

Информация о материале

ВСТУПЛЕНИЕ

С лета 1942 года на Брянском фронте в районе города Белева наступило долгое настороженное затишье. Но затишье не значит безделье. Солдату все равно хватает работы. Рыли траншеи глубиной в рост самого высокого солдата, перекрывали их в один накат и маскировали дерном. Делали перекрытия артиллерийских позиций. Наблюдательные пункты, блиндажи — все оборудовалось добротно, основательно, прочно. А в недалеком тылу командиры проводили с бойцами занятия по строевой и физической подготовке, штудировали уставы и наставления, стреляли, атаковали скопированные у противника огневые позиции.

Но все-таки свободное время оставалось. И тогда шли в ход анекдоты, рассказы бывалых бойцов; газеты — а их немного доходило до траншей — зачитывались до дыр.

— Слушайте про разведчиков. Вот это ребята! — Мой помкомвзвода старший сержант Морозов только что развернул свежий номер армейской газеты. — Опять про Маскаева... Товарищ лейтенант, — позвал он меня, — про вашего земляка пишут. И портрет напечатан.

— Читай вслух. Что он там натворил?

— А тут какой-то дед Панас-Стоглаз пишет. Чудно как-то написано и складно. — Морозов громко читает: — «Как дед-балагур Иван Троекур у разведчиков стал советчиком... Разведчикам удалым, старым и малым — мой привет! — сказал дед. и тотчас к ребятам подсел и трубочкой задымел». — Во дает! — с восхищением произнес Морозов. Особенный интерес — в конце шутливого репортажа: «Пробравшись в немецкий окоп, разведчики вражеский пулемет взорвали и «языка» достали! А «языка» привесть — не блин съесть! Даже оглушить гада умеючи надо: так, чтобы живым до КП добрался, чтоб у «языка» язык не отнялся. По этой части Маскаев мастак. Он фрица гранатой тюкнул так, что у того в ушах зазвенело и в башке загудело. Вообразив, что он в гостях у тетки, фриц обмяк и сел и, как говорится, «совсем окосел».

В блиндаже — хохот. Кто-то из фронтовых шутников постарался. Получилось задиристо, интересно.

Вскоре меня задел осколок мины, и я выбыл из дивизии. Постепенно забылись газетные рассказы о фронтовом разведчике-сибиряке. И только через десятки лет, когда я уволился из Советской Армии в запас и переехал в Бийск, обстоятельства заставили оживить в памяти фронтовые события.

Я готовил плакат о бийчанах — героях войны. В их числе был лейтенант в отставке Герой Советского Союза Михаил Филиппович Маскаев. Фамилия вроде бы знакомая, а вспомнить не мог.

Познакомился с ним. И вот как-то он показал пожелтевшие листки фронтовых газет, документов. Среди них я сразу же увидел газетную вырезку, с которой глядели с хитрым прищуром глаза деда Панаса.

— Значит, это про тебя писали? — спрашиваю удивленно.

— А про кого же? Наша армейская газета. Чему ты удивился?

— Как чему? Знакомые строки... Это знаешь где было? Под Белевым или Болховым.

— Точно! Перед Орловско-Курской битвой. И начались воспоминания.

Позднее мне приходилось не раз присутствовать на встречах Михаила Маскаева с трудящимися Бийска, с молодежью. И всякий раз его просили рассказать о своем подвиге. Михаил Филиппович как-то сразу терялся. Легче рассказать тому, у кого подвиг — мгновение, подвиг — как рывок, как вспышка. А у Михаила Филипповича?

Вот выписка из наградного листа на присвоение ему звания Героя Советского Союза, подписанного генералом армии Еременко и членом Военного Совета фронта генерал-лейтенантом Леоновым:

«Тов. Маскаев, придя в Красную Армию в 1938 году, сразу показал себя примерным бойцом. На фронт Отечественной войны он прибыл старшиной роты 108-й отдельной стрелковой бригады...

В декабре 1942 года он сколачивает добровольную группу разведки и сам встает во главе группы захвата. 3 декабря лично притаскивает немецкого «языка» без потерь в своей группе...

За короткий срок Маскаев лично уничтожил больше двух десятков фрицев и доставил четырех пленных...

В июле 1943 года Маскаев получил задачу с группой из 15 человек пробраться в тыл противника. Захватил девять пленных, ценные оперативные документы.

22/07 1943 г. Маскаев этой же группой освободил деревню Шацкое, захватил пленных и штабные документы.

В ночь на 17/09 1943 г. в боях за г. Духовщина Маскаев пробирается в тыл противника и выполняет ответственное задание...»

Но ведь Михаил Филиппович продолжал воевать и после сентября 1943 года. И совершил еще не один подвиг. Теперь понятно, почему теряется Маскаев, когда его просят рассказать о подвиге. О каком? Их десятки. И каждый связан со смертельным риском.

В этой книге рассказывается не только о подвигах Михаила Филипповича, но и об истоках этих подвигов, о том, как рос, мужал боец, как закалялся его характер.

«ЗОЛОТОЕ» ДЕТСТВО

Если поедете вдоль правого берега Бии к Телецкому озеру, то вам не миновать деревни Дмитриевки. Это за тем перевалом Ажи, по которому серпантином вьется дорога над Бией и с высоты которого открывается широкий вид на горы, на леса и серебристую в лучах солнца реку. В этой деревне прошли детские и юношеские годы Михаила. Но поначалу Маскаевы жили в деревне Средний Салазан, чуть подальше в горы.

Отец Михаила Филипп Васильевич Маскаев родом из Симбирской губернии. На Алтай его родителей загнали неурожайные годы перед первой империалистической войной. Поселились вначале недалеко от Солтона. Там Филипп, плясун и забияка, высмотрел веселую певунью и хохотушку Стешу из переселенцев с Полтавщины. Ему — девятнадцать, ей — восемнадцать лет. Ни о какой женитьбе родители и слушать не хотели. И тогда молодые без родительского благословения, тайком от всех темной ночью ушли в горы и в Озеро-Куреевском приходе обвенчались.

У кого только не батрачили! Каких только бед не испытали! Не потому ли, когда началась гражданская война, Филипп Маскаев был не последним среди партизан в отряде Щелчкова, а потом — бойцом второго Коммунистического полка в Бийске. Боролся за новую жизнь, за счастье. С 1920 года — член партии большевиков.

Кончилась гражданская. Но еще долго не могли Маскаевы выбраться из нужды. Она крепко держала в своих клещах щупленького, расторопного Филиппа, только сломить не смогла. .А жена его — подстать мужу. Горе не горе, если двое против него стоят. Степанида — мастерица на все руки: и прясть, и вязать, и на поле — хоть с серпом, хоть с литовкой. Не сломила нужда и тогда, когда пошли дети. А их оказалось много. Старший, Михаил, родился в 1918 году, за ним — Федор, Арсентий, Василий, Дмитрий, Мария, Вера, Георгий, Наталья. Тесно было в избушке с громоздкой русской печью, полатями, двумя подслеповатыми оконцами, без сеней, с выходом сразу на улицу.

В коллективизацию Филиппа Маскаева выбрали председателем колхоза. Облегчения от этой должности мужа Степанида не получила. У него принцип: семья председателя должна работать лучше всех. И Степанида работала. Когда она успевала по дому все сделать — уму непостижимо. Проснутся ночью ребятишки — мать сидит за прялкой или ткет. А утром — уже в поле. С детишками она была щедра на доброту, но и крута на расправу. От матери у Михаила любовь к музыке, веселый, неунывающий нрав. А от отца — вера в лучшее будущее. Уж как плохо ни жили, бывало, в избе — ни крошки хлеба, питались пучками, крапивой, ягодами, а отец твердил одно:

— Ничего, ребята, будет лучше. Потерпим. Бедность наша от бедности всей страны. Обживемся — все будет. И ни разу не дал повода детям заподозрить его в нечестности, непорядочности. Ни крошки колхозного добра не попало на стол Маскаевым. За это над ним насмехались хапуги. За это его уважали колхозники.

В избе Маскаевых постоянно висела детская люлька (зыбкой зовут по-сибирски), и кто-нибудь из старших качал ее, напевая: «Баю-бай, баю-бай, поскорее засыпай». Зыбка подвешена на длинном тонком шесте вместо пружины. Мать к зыбке подходила тогда, когда надо было малышу дать грудь. Все остальное — дело старших. Михаил качал Федора, Арсентия, Федор — Арсентия, Василия, Дмитрия... Когда в 1938 году Михаил уходил на действительную службу, зыбка все еще украшала избу Маскаевых.

Еще воспоминание. Летом босиком бегал, в длинной холщовой рубахе и обремканных тоже холщовых штанах. Цыпки с ног не сходили. Зимой было хуже. Выйти из избы абсолютно не в чем. Опорки* материны — вот и вся обувь. Ребят много, опорки одни. А приспичит — что делать? Выскочит кто-нибудь из маскаевских, кожушком прикрытый, и летит метеором до пригона и обратно, только пятки босые мелькают. Влетит в избу: — Ой, ребятишки, пустите на печку. Юрк! — и бельчонком прижмется возле широкого дымохода, обогревая покрасневшие пятки.

* Опорки — старые, изношенные сапоги с обрезанными голенищами.

Редки и мимолетны были радости в детстве у Михаила. Помнится день, когда отец посадил его на коня.

Михаил мог уже сам держаться за повод. Спокойный, смирный Серко будто чувствовал, что ему доверен несмышленыш, и очень аккуратно прошелся вдоль ограды, к немалому восторгу Михаила. Ссадили с коня силой. До того не хотел слазить — заплакал. Позднее конь стал спутником Михаила в его деревенской, а позднее и в армейской жизни.

В семь лет Михаил — уже помощник отцу. Вместе пахали, боронили, плотничали, столярничали.

— Тять, в школу-то я когда пойду?

— Пойдешь, Мишка. Вот хлеб уберем, обмолотим — свезу тебя в Дмитриевку.

Хотелось Мишке в школу и боялся. В Среднем Салазане школы не было, а у чужих людей, в чужой деревне — какая жизнь?

Мать отца уговаривает:

— Куда ты его такого махонького отправишь? Пуст живет дома. Успеет еще.

Мать понимала, что учиться сыну надо. Но как ей без старшего управиться? К девяти Мишкиным года уже трое ребятишек, кроме него, подрастало. Мишка дрова рубил, скотину пас, кормил ее, поил. Нет, без Мишки дома плохо.

Год за годом проходил, Михаилу уже 12. Дальше тянуть нельзя, иначе без грамоты останется парнишка.

В Дмитриевке, в доме выселенного кулака Прокопьева, открыли семилетку. Отец устроил Михаила на квартиру к старому знакомому. Харч — свой, за квартиру надо отрабатывать. Прибежит из школы и, пока светло, хозяйскую скотину напоит, даст корму, дров натаскает. Зимний день велик ли? Пора уроки готовить — свету нет, керосину чуть на донышке лампы. Мишка возле камелька, березовые дрова горят ярко, спокойно. Большие буквы в букваре хорошо видны. Читать можно. А еще надо писать, задачки решать. В первом классе он — самый большой. Михаилу стыдно не из-за того, что он всех перерос, а из-за того, что почти хуже всех учится. Ребятишки батей его зовут. И может, остался бы Михаил без грамоты, если бы не учительница Нина Григорьевна Першина. Поняла она, что дело-то не в способностях Михаила. Пошла к хозяевам, где жил Михаил.

— Как же вам не стыдно? Парня на учебу направили, а вы его за работника держите. Разве можно так? Неучем ведь останется. — У самой чуть не слезы на глазах.

Постыдила хозяев. Дела у Мишки пошли лучше. Но всего четыре зимы ходил в школу. Зимы — дословно, потому что начинал учебу, когда снег выпадал, и бросал школу, когда снег таял. Надо было помогать семье.

Однажды всем школьникам под выходной день сделали уколы против тифа. Михаилу в воскресенье обязательно надо быть дома: на нем лежала обязанность заготовить дрова, из лесу их привезти, а младшие братья потом пилили.

Никто из школьников не пошел с ним: побоялись застудиться после уколов.

— Подумаешь, телячьи нежности, испугались, трусы, — отчитал Михаил своих постоянных попутчиков Ваньку Чигинцева да Феню Сафронову и пошел один. Была оттепель. Снег на дороге мягкий. Вначале шел легко, быстро, потом голова заболела, на сон потянуло. Не идут ноги, будто их свинцом налили. Вот уже слышно, как деревенские собаки брешут, а ноги совсем отказались служить, так и тянет полежать. Представилось, что вот дома сейчас уже все к столу собрались, самовар вскипел, ждут его, мать беспокоится.

И может быть, не дождались бы Маскаевы старшего сына в этот вечер. Из последних сил шел он, качаясь, как пьяный, что-то бормоча сам себе, да вдруг услыхал позади себя громкое завывание. Остановился, прислушался, пригляделся. На пригорке тень промелькнула. Волки!

Откуда и сила взялась. Прибавил шагу, на всякий случай приготовил спички и достал из сумки рубаху. Решил ее поджечь, если волки близко подойдут.

Домой заявился — зуб на зуб от озноба не попадает, но про волков не рассказал. От ужина отказался, залез на печку погреться и будто в черную яму упал. Всю ночь метался в жару, чуть не свалился с печки, все еще убегая в беспамятстве от волков. К утру жар спал. Весь день отлеживался Михаил, с трудом вспоминая, как он попал домой.

В понедельник отец сам повез Михаила в школу. Повез попутно — вызвали в район на совещание.

— Тять, а ты большевик? — спросил отца Михаил.

- К чему бы такой вопрос? Большевик, конечно.

— Я тоже хочу стать большевиком... чтоб тебе помогать строить коммуну.

— Трудное дело, сын, быть большевиком. Хватит ли сил, терпения?

— Хватит, тятя. Я терпеливый. Помнишь, ты меня отдал к Дадайкиным в работники...

— Помню, Миша, худо тогда было, не за себя беспокоился, за тебя. Там хоть сытым будешь, у нас и крошки хлеба не было.

— Ну да. Только мне плохо было у них. Меня почти не кормили. Все время есть хотел, а дома вам говорил, что сытый.

Отец засмеялся.

— Терпение терпению рознь. Верующие говорят: Христос терпел и нам велел. Так ведь это призыв к тому, чтобы человек не противился злу и угнетению. Большевикам такое терпение не подходит. Я про другое говорю. Надо терпеливо одолевать трудности.

Неграмотный, а до чего же рассудительный человек был отец у Михаила. Такие разговоры навсегда в памяти, как жизненные ориентиры, остаются.

Рос Михаил не столь в высоту, сколь в ширину. Широкая кость у него. Степанида только ахала: ни одна отцовская рубаха не подходила старшему сыну в его шестнадцать лет — разлезалась по швам, пуговицы отскакивали.

Глаза у Михаила смешливые, поглядка быстрая, так и кажется, что он вот-вот выкинет что-нибудь озорное, непотребное. Но не выкидывал. Не любил, как некоторые деревенские парни, выпивок, гулянок, драк. Вроде бы стеснялся своей силы: очень уж кулаки увесистые были. И в проворстве равного в деревне не находилось.

К шестнадцати годам Михаил окончил 4 класса и знал всю сельскохозяйственную работу: пахал, боронил, косил, снопы вязал, мог стоять у барабана молотилки, мог — на кругу. Круг — это конный привод молотилки. Четыре пары лошадей запряжены в четыре крест-накрест расположенных дышла. Погонщик в центре на дощатом помосте, с длинным кнутом.

— Эй, но, но, родимые! — подгоняет он коней.

Однообразная и утомительная работа, перед глазами все плывет, голова кружится.

Умел, кроме того, Михаил плотничать, столярничать. А на заготовке дров не уступал взрослым.

Может быть, в том-то и секрет его фронтовых успехов, что в детстве прошел школу закалки, сметливости, нелегкого физического труда.

ЗАБОТЫ, ЗАБОТЫ...

Детские годы Михаил вспоминать не любил. Да и запомнились они мало. А когда юность подошла? Два события — как межа в жизни: четвертый класс окончил и в школе в комсомол вступил. Класс-то четвертый, а годы у Михаила уже были самые подходящие для комсомола. Приняли безоговорочно. Запомнил этот день. Отец на собрании сидел. Гордился сыном. Для отца и четыре класса — высота недосягаемая. Руководил колхозом, а читать бумаги, которых немало приходило председателю по почте, ходил к другу по партизанскому отряду Василию Вдовкину за восемь километров. Стыдился к своим деревенским обращаться. Потом Михаил стал помогать разбираться в бумагах.

— Михаил-то у нас того, грамотей. Уже в дробях, язви его, кумекает. А читает — прямо заслушаешься, — расхваливал отец сына перед матерью.

С комсомольского собрания отец пришел домой добрый, разговорчивый. Обычно — молчун. Он в дом — ребятишки по полатям да на печь, как тараканы по щелям. И ни шума, ни гама. Мать приучила с самых малых лет уважать отца и даже бояться. Едва завидит Филиппа в окошке, захлопочет, заторопится. Все старалась угодить, уважить и уж очень ценила, когда Филипп похвалит ее за обед, да еще при детях. Расцветала. Ласковая становилась.

Ну так вот, пришел Филипп с комсомольского собрания.

— Мать, Мишка-то большой стал.

— Знамо большой. На нем дом держится.

— Вот и я говорю. Давай-ка ему гармоню купим. Давно просит. Надоела балалайка. Все пальцы об нее побил.

— Ой, да на что же мы купим? Ни чоботов, ни одежки у ребятишек.

— Н-нда! — поник Филипп.

После школы Михаил основательнее впрягся в колхозные и домашние дела. Если ты сын председателя, да еще комсомолец, то в артельном труде не имеешь права отставать от других.

Михаилу дали пару коней и плуг. Всю посевную в поле. Норма на плуг при односторонней вспашке 0,45 га, при круговой — 0,75. Это засчитывалось за трудодень. Кто норму установил, когда — неизвестно. Колхозу-то третий год от роду шел. Порядка- мало, учить все мастаки. Лодырей тоже хватало. Через них и норма такая была. Михаил удивился, когда в первый день вспахал без труда норму, да еще в запасе времени много осталось. Распряг коней, плуг в борозде оставил, хомуты на талину повесил, путами ноги связал коням и, довольный, домой побежал.

— Я, тятя, сегодня норму выполнил. Завтра сделаю больше, — хвалился за ужином.

— Что-то скоро. Поди, загнал коней?

— Да не. Чо там. Вразвалку работал.

— Ой, гляди, Мишка. Поди, учетчик-то на глазок мерил?

— Да нет, Все правильно. Вот приезжай завтра, увидишь.

Назавтра показать нечего было. Утром чуть свет пришел на полосу — хомутов нет. Вот талина, кони пасутся здесь же, а хомутов нет. Пошел на стан, где бригада ночевала. Бригадиру пожаловался.

— Ну вот, началось! — заворчал бригадир. _— Нечего было шляться. Все на поле ночуют, а ты шлендаешь черт-те где.

— Так нету у меня ничего, спать-то где?

— У всех — есть, у тебя — нету. Ищи хомут. Отец приедет, он тебе задаст.

Случайно бросил Михаил взгляд в сторону — усмешку у одного парня увидел. Подкулачником его отец называл. Почуял недоброе. Спорить с бригадиром не стал. Вернулся на свею делянку. Присмотрелся к траве. Она хотя и малюсенькая, едва через прошлогоднюю сушь пробивается, но вмятины от сапогов видны. Пошел по ним. Хомуты нашел в тальнике у ручья, чуть ли не в полукилометре от талины. Пока их притащил да захомутал — время к полудню. Охомутать коней для Михаила — дело непростое. Росту он маленького, кони строптивые. Просить мужиков о помощи не захотел — гордость не позволяла. Приспособился. Повод через хомут продернул, коня к талине привязал как можно короче, сам на талину забрался. Только так и справился с делом.

К вечеру, когда отец приехал в бригаду, Михаил еще к половины нормы не вспахал. Прошел Филипп по пахоте, глубину вспашки замерил, землю понюхал и ни слова не сказал Михаилу. Ему тоже говорить не хотелось. Обидно было.

В этот вечер домой не пошел, остался ночевать на стане. Ночи весенние в горах бывают очень холодными, а одежки у Михаила — зипун да шапка. Замерз — зуб на зуб не попадал. Утром, когда солнце взошло, чуть-чуть подремал и вместе со всей бригадой в борозду плуг поставил.

Вспахал столько же, сколько и все. К ночи едва ноги передвигал, голова тяжелая, бездумная. Хотелось спать. Наскоро управился с конями, в бригадный балаган забрался в самый угол, где много сена, и как убитый, без ужина, проспал до утра.

В этот день вспахал полторы нормы. Бригадир придрался:

— Коней гробишь. Не твои — не жалко?

— Кто гробит? Мои кони такие же, как у тебя. Ты бы поменьше лясы точил. Бригадир тоже! Если будем работать, как ты, — до осени не отпашемся.

Никто в бригаде не поддержал Михаила. А ему ясно стало, куда гнет бригадир. Михаил карты путал. Поужинал — и на коня. Дома рассказал отцу о делах в бригаде.

— Так и знал. Второй год за эти нормы идет разговор. Каждый знает, что можно больше. У себя на поле от зари до зари спины не разгибали, а тут... И на что надеются? От тощего трудодня жиру не наберешь. Уполномоченный к нам приехал из района. Завтра поговорим. Так дело не пойдет.

Уполномоченным оказался председатель Турачакского райисполкома Бондаренко.

Утром Михаил специально задержался, чтобы рассказать, как хитрит бригадир.

— Ну-ка, ну-ка, — оживился предрика. — Значит, без особого напряжения можешь вспахать девять десятых гектара? А не подведешь? Сам приеду посмотреть.

— Приезжайте, мне при вас мешать не будут.

Так в колхозе родилась новая норма вспашки. Надолго затаил бригадир обиду на Михаила, не раз пытался столкнуть его с дороги.

В сенокос Михаил пилу у сенокосилки поломал. Нашел в траве вбитый в землю железный крюк. Кто его воткнул? Попробуй найди! То застанет утром своих коней привязанными к березе, голодных, непоеных. И опять виновников нет. Открыто схватиться с Михаилом бригадиру нельзя. Засмеют. Годы разные. Под сорок уже бригадиру, а какой-то недоросток уму-разуму учит, под ногами путается. Тьфу!

В семнадцать лет Михаилу бригаду доверили. Ударная бригада стала. О ней в районной газете писали.

Как-то девчата сказали ему, что парни собираются напасть на него. Подговорил их кто-то — не иначе. Михаил не испугался. Ждал нападения, да так и не дождался. Видимо, одумались ребята.

Равного по силе Михаилу не было на селе. И в кого он такой пошел? Отец слабенький, тощий. В мать, наверное. Та хоть и росту невеличка — сильная женщина. Отважная. Федора она родила, когда с отцом распиливали бревно на плахи маховой пилой. Филипп стоял сверху на бревне, накаченном на козлы, Степанида внизу. У Степаниды живот — больше некуда. На последнем месяце. Ей бы полежать. Но в избе пол земляной, надо успеть до зимы настелить деревянный.

Вниз—вверх, вниз—вверх ходит пила. Вжиг, вжиг... Всем телом виснет Степанида на ручке пилы.

— Ох ты мнешеньки! Филя! — И упала от резкой боли. Да и родила сразу же без крика и стонов. Сама себя и угоила, сама и до телеги дошла. Сильная женщина.

Михаил в нее. Драка не состоялась. Кому охота совать свои бока под его железный кулак? В те годы он двухпудовой гирей легко крестился. Про силу знали все. Но этого мало. Кроме силы, Михаил еще не был лишен и смелости.

Однажды поздней осенью, когда уборочная уже к концу подходила, парни и девки хороводились возле клуба. Смех, гвалт. Гармошка пиликает. Прибегает к клубу Васятка Маскаев. Михаила нашел.

— Тебя тятя зовет. Скорее, сказал.

— Зачем, не знаешь?

— Не. Там дядя какой-то пришел.

Неохота уходить Михаилу. Да знал: не любит отец дважды повторять приказы. Пришел скучный.

— Вот, сын, дело какое. Знаешь, где сегодня молотили на Датайкиной горе?

— Ну.

— Не нукай — не запрягал. Бери Каурку, ружье, полушубок, поедешь туда. Бригадир захворал. Там хлеба много намолочено. Место бойкое, как бы не украли. Не испугаешься?

Михаил не ответил. Оседлал коня, выехал за деревню. Ночь темная — хоть глаза коли. Летом в полях коростели трещали всю ночь, да перепелки насвистывали — с ними веселее. А сейчас — могила. Боязни не было. Да и кого бояться, если за спиной ружье, а рядом бежит бдительный Полкан.

Ох уж это ружье!.. Зимой у отца его не выпросишь: припасов мало, особенно пороха. Хотя Михаил умел стрелять по зверю не хуже наторевшего охотника, не попортив беличьей шкурки, — редко приходилось ему бывать на охоте. А какой парень из гор да из тайги не мечтает о настоящей охоте? Теперь вот ружье с ним, а не до охоты. Может быть, на утренней зорьке где на рябчиков наткнется...

На подъеме в гору конь зауросил, не идет вперед, голову назад воротит и дико всхрапывает, того гляди сбросит. Собака Полкан под ногами коня скулит.

«Зверя, что ли, почуяли? А если медведь?» — Долго раздумывать не стал: снял ружье и бабах в небо. Горы отозвались коротким эхом. Конь на дыбы взвился, чуть было не сбросил Михаила.

— Ну, черт, балуй! — хлестнул Каурку плетью.

В темноте с трудом нашел ток. Устроился удобно в копне соломы, но до утра не вздремнул, чутко слушал тишину. А утром, когда дремота совсем одолела Михаила, Полкан тихо, настороженно зарычал.

— Лежи, Полкан! — шепотом успокоил Михаил собаку, а сам осторожно разгреб солому. Он сразу же увидел двоих незнакомых мужиков, которые торопливо нагребали зерно в мешок. Выскочил из копны сердитый и решительный.

— Руки вверх, а то стрелять буду! Вы зачем наш хлеб нагребаете?

Мужики так и сели на ворох зерна.

— Да мы не чужие, нас прислали за зерном, — попытался один из них отговориться. — Чего ты пристал? Подумаешь, охранник нашелся, соплей перешибешь, а тоже грозит!

— Я не грожу. Сказал, стрелять буду, и выстрелю.

Садитесь на ворох и сидите спокойно.

Три часа держал на прицеле воров. Уж как ни уговаривали — не отступился от своего. Сухаревские мужики оказались, из соседней деревни.

— Ну, погоди, председательский выродок, мы тебе еще покажем, — пригрозили воры, когда их повели под охраной в деревню.

— Шагайте, шагайте, не больно испугался, — ответил Михаил. — Мы все лето работали, а вы, здрасте, пожаловали.

Еще воспоминание. Коней любил Михаил, как цыган.

И перепадало от них порой.

Маленьким не раз кубарем слетал с коня. Тогда было не больно — ловко падал. Старше стал — больнее падать, да и стыдно. В деревне настоящий наездник — уважаемый человек. А как иначе? Конь — первый помощник мужика. Без коня нет хозяина. Без коня ты в деревне никто. Сам хозяин недоест, недопьет, а коня накормит. Про трактор только слух прошел. Мало кто верил, что какая-то машина может заменить лошадь, тем более в горах.

Как-то колхоз купил малорослую и резвую кобылицу, нрава озорного, но пугливую. Аймачкой ее называли: в алтайском аймаке покупали. Под вечер Михаил возвращался домой с пахоты, нес узду с собой. И надо же было Аймачке попасть ему на глаза. Поймал, зануздал, решил прокатиться до деревни. Дорога шла под гору, огибая заросший березняком бугор. Спрямляя дорогу, Михаил свернул на узкую тропинку, пустил Аймачку на полный галоп. Она неслась так, что ветер в ушах свистел. Неожиданно перед самой ее мордой вспорхнула тетёрка, шумно захлопав крыльями. Аймачка прянула в сторону, Михаил, словно заарканенный, слетел с нее и ударился о березу. Кто-то из деревни видел, как он падал, сказал матери:

— Степанида, Мишку вашего конь убил.

У Степаниды ноги подкосились, едва нашла силы добежать до конторы.

— Отец, Мишка убился. На бугре.

Филипп — бегом, сердце из груди вырывается. Добежал до березняка. Михаил лежал бездыханный, белее коры березовой. Бегут люди из деревни — стар и млад. Степанида последней, чуть живая, добралась.

Кто-то из мужиков заключил:

— Всё. Отбегал Мишка.

Степанида криком зашлась, на руки бабам упала.

— Да что же это такое деется-то?

Кто-то из молодых приподнял Михаила, начал пригибать ему ноги к животу да разгибать. Раз, да два, да три согнули. Мишка стон подал. Потом еще. Вздохнул глубоко, глаза посоловелые открыл. Земля ходуном ходит, небо на землю пало. Едва сообразил, где он, что с ним. За руки подняли, довели до дома. К утру отлежался.

— Эх и зря я раньше жалел вожжи, язви тебя, дурака! — ругался отец. — Голову сломаешь — кому на радость? Ты чо, без мозгов? Конь человеку помощник, а не убивец. А ты губы распустил. Не получишь теперь коня. Вот Горбача бери, с него не упадешь.

Горбач — худой-прехудой мерин, брошенный года два назад проезжавшими геологами. Федька Маскаев, брат Михаила, приветил коня, кормил его, сено где придется доставал для него. Мерин постепенно на ноги поднялся. Худой и горбатый, он был предметом насмешек у всей деревни. Его-то и пообещал отец Михаилу.

Но пока дело дошло до Горбача, Михаилу немало пришлось натерпеться от Аймачки. Сбросив с себя в тот злополучный день Михаила, она убежала в тайгу, и ее не могли найти. Думали, зверь задрал. Убыток члены колхозного правления записали на Маскаевых. А чем платить? Кони в цене тогда были. Не скоро бы рассчитались Маскаевы, если бы...

Аймачку увидали в лесу двое местных стариков, когда они заготавливали березу для саней. Едва сказали Михаилу, где искать Аймачку, он — бегом в гору. Не подпустила кобыла к себе, кое-как из леса выгнал ее в деревушку. Не в свою, а в чужую. Взмолился перед деревенскими:

— Помогите поймать. Замучила, окаянная.

Бабы, мужики, ребятишки собрались. Кто граблями, кто старым ведром вооружился. Окружили Аймачку. Она то к земле припадет, то — на дыбы, а в руки не дается. Уши прижала, оскал морды страшный. Не конь, а зверь. Кидается из стороны в сторону. Оттеснили ее к высокому обрыву над рекой. Но и здесь не далась. С обрыва прыгнула в воду. Глубина большая, вплавь пошла. Михаил разбежался, прыгнул следом чуть не на спину Аймачке, вцепился в повод. На другой берег вместе выбрались.

Удивительное дело: куда вся дикость у лошади девалась. Дрожит мелкой дрожью и голову на плечо Михаилу положила. Ему даже показалось, что у Аймачки слезы из глаз бегут.

— Ну что ты, дура! Из-за тебя мне досталось, а ты бегаешь. Пошли домой. Как тебя волки не задрали? — Михаил гладил Аймачку, выдирая репьи из гривы. Помирились, значит. Приехал домой веселый. Отец встретил у ограды.

— Вот она, тятя, нашлась!

— Вижу и без тебя. Только ты ее не получишь. Горбача приучай.

Слово у отца — закон. Потом, много позднее, Михаил понял, как не просто в обыденной жизни проявить такую твердость. А урок запомнился навсегда.

Об Аймачке и о том, как ее Михаил поймал в реке, деревенские охотно рассказывали знакомым и незнакомым, а многие ходили смотреть на обрыв, с которого Михаил прыгнул за конем в воду. Ни у кого духу не хватило повторить прыжок. Высоко и круговерть у берега такая, что нырнешь, и поминай как звали. Ребятишки восхищались. Взрослые головой качали:

— Черт-те куда понесло его! Да провались она в тартарары, кобыла эта! Сломал бы голову — вот и герой.

Михаил и сам не знал, как он решился на такой поступок. Просто другого выхода не было.

...Быстро летят годы. Быстро растет и семья Маскаевых. Избушку ихнюю, как теремок из сказки, распирают жители. На ночь укладываются и на полатях, и на печи, и на полу. Когда Филиппа перевели на работу в Дмитриевку, он выхлопотал себе избу из двух половин. Чуть просторнее стало.

На Михаила все домашние дела: летом дрова заготавливает, урывая время от колхозных обязанностей, зимой то за сеном, то за дровами едет. Ни дня передышки. Только и радости — полянка по вечерам. Это вроде клуба деревенского. Парни и девки хороводятся. Песни поют, пляшут. Маленьким был Михаил — замучили: сыграй, да сыграй. А вся музыка — балалайка-самоделка.

Как-то в деревню кино привезли. Разговоров было! Чудо-то какое! У этого чуда динамо надо крутить вручную. Ребятишки, не имевшие денег на билет, по очереди были движущей силой динамо-машины. Крутил и Михаил эту машинку. Не только картина его привлекала, но еще и киномеханик игрой на однорядной гармошке. С того дня «заболел» этой музыкой Михаил. Один раз обмолвился в разговоре с отцом, когда трудодни подсчитывали:

— Гармонь бы купить.

— Да... — прикинул Филипп, вздохнув глубоко. — Купим, Михаил. Купим. Дай срок.

А срок все не подходил. Едва хватало на обувь, одежду да на питание для большой семьи. Чуть ли не до самого призыва Михаил ходил в домотканых штанах и рубахе.

И все-таки однажды утром Филипп со Степанидой объявили:

— Гармоню, Миша, тебе покупаем. Играй, весели нас. Сейчас таких гармошек не видно. Высокая, шести-

планочная с белыми клавишами однорядка, была она на редкость голосистая и звонкая. С неделю Михаил пиликал дома, привыкая. Много ли деревне надо. «Подгорную» и «Барыню» одолел быстро. А там и пошло-поехало. Что ни вечерка, что ни свадьба — тянут Михаила. Степанида ругаться начала.

— Да вы что, сдурели! Парня споите.

— Ой, Стеша, да Мишка в рот не берет хмельного. И не курит. Вроде кержака. Ему поиграть — удовольствие, а нам поплясать. Целехонек он будет.

Что верно, то верно: ни разу не замечала Степанида, чтоб хмельным духом несло от Михаила. А курево он совсем не переносил. (Кстати, до сих пор Михаил Филиппович не курит и не понимает, что люди находят приятного в этом занятии).

Постепенно Михаил научился бойко играть, быстро схватывать новые мелодии и стал на всю округу известным гармонистом. Его гармошка и клуб оживляла, особенно в зимние долгие вечера.

НА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ

В молодости казалось Михаилу, что время не движется. Хотелось скорее вырасти да посмотреть своими глазами на мир за пределами своей округи. Теперь, оглядываясь назад, с сожалением вспоминает он быстро промелькнувшие годы. И все, что тогда волновало, заставляло спешить, горячиться, теперь представлялось таким родным, близким. Как-то на комсомольском собрании попало ему за то, что с гармошкой стал чаще бывать на вечерках, чем в клубе. Тогда обидно было, казалось, не заслужил он такого отношения к себе. Теперь понимает: молодцы ребята и девчата — вовремя одернули. Чем бы могли кончиться эти вечерки-посиделки с выпивками до одури. А пить у них в деревне не умели без драк. Иной раз приходилось районной милиции распутывать уголовные дела. И рано ли, поздно ли в эти драки могли втянуть и Михаила. Пока же он только разнимал порой пьяных дебоширов. Голова трезвая и веселая. Нигде не унывал. С ним легко было и в поле, и в лесу на заготовке дров, и на лесоразработках.

А годы шли. Из райвоенкомата повестку принесли — допризывник. Многого ждал Михаил от службы. Видел, как уходили в армию парни-увальни, малограмотные, неотесанные, приходили — подтянутые, рассудительные и пользовались большим уважением. Жаль, что большинство из них уезжало в город или в районный центр. Такие ребята везде нужны. Расспрашивал их о службе, прикидывал, получится ли из него хороший красноармеец. Считал: получится. Стрелять умеет, здоровья на десятерых хватит, да и силушки не занимать.

И вот подошло время проверки. Врач на медицинской комиссии туда-сюда крутил Михаила.

— Хорош, ну хорош. Ишь ты, как колокол, — постучал он в широкую грудь Михаила. — На что жалуешься?

— Ни разу не хворал.

— На это стоит пожаловаться, — улыбнулся врач. — Молодец! Годен во все войска.

Военком с сожалением сказал:

— Худо, Маскаев, грамоты у тебя маловато. Танкист бы из тебя вышел...

— Да я подучусь. Я понятливый, пошлите танкистом. Зачислили в пехоту, в стрелковый полк.

На призывной пункт в Бийск призывники Турачакского района ехали большой горластой и веселой компанией.

Филипп Маскаев, провожая, гордился сыном. Степанида плакала, как и все матери, провожая сыновей в неизвестную, пугающую долгим сроком разлуку. Ждать два года. Сколько за это время воды утечет!

Вся маскаевская семья провожала Михаила до конца деревни. Маленьких несли на руках. Гармошка перешла по старшинству в распоряжение Арсентия. Тоже гармонист неплохой. Маскаевские ребята все в мать пошли — музыкальные.

И могли ли Арсентий и Василий, провожая Михаила, думать, что видят они братку в последний раз. Только через пять лет вернулся сюда Михаил, а Арсентий и Василий навсегда остались там, далеко на Западе. Арсентий встретил врага у самой границы и погиб в первом бою. Василий погиб в наступательных боях под Курском. Где-то рядом от Михаила был. Да разве найдешь на фронте человека по номеру полевой почты? Нет, не зря плакала Степанида. Материнское сердце — вещун.

...На сборном пункте горвоенкомата шум и толчея. Родственники столпились у ворот, лезут через заборы, что-то кричат своим, суют через щели мешки, свертки. Михаилу в диковинку такая толчея. Кое-кто из парней уже успел хлебнуть спиртного, осмелел, суется куда надо и не надо. Устал Михаил не от долгого ожидания отправки на станцию, а от бестолковой суеты, шума. Завидовал ребятам, которые в этом гаме чувствовали себя как дома. Но в обиду себя не давал. Городские попробовали было «завести» Михаила.

— Эй, чалдон, чего нос повесил? Коленки дрожат? — прицепился долговязый, остроносый парень, когда Михаил стоял в очереди за документами.

— А во нюхал? — Михаил сунул долговязому под нос увесистый кулак и сразу отбил охоту шутить.

Для большинства новобранцев стрижка наголо — наказание. На цыплят ощипанных стали похожи. А Михайлу такая стрижка шла. Голова круглая, как шар, блестит, глаза озорные, все видят, всем интересуются. Только к вечеру новобранцы, сомлевшие от жаркого не по-осеннему солнца, пыли и духоты, услыхали команду:

— Становись!

Колонна примерно из сотни парней в разношерстной одежде, молчаливых, старающихся идти в ногу, двинулась на вокзал. Старшие группы рассадили парней по вагонам. Михаил только один раз был в городе, на базаре. Поезда не видел, в толчее такой чувствовал себя маленьким, затерянным. Однако духом не пал. Внимательно ко всему приглядывался. В большом, как сарай, вагоне — ребята называли его кто товарняком, кто телячьим — жить можно. По обе стороны широких дверей нары в два этажа, посередине — стол, ведро возле выхода. Кормить, сказали, будут в дороге на остановках. Порядок! Вот жаль, не говорят, куда повезут. В Новосибирске поняли: на Дальний Восток.

Ночью Михаил отсыпался, днем не отходил от дверей вагона.

Батюшки мои — какая страна-то! Живем в горах, ничего не видим. А тут раздолье какое! То степи, то горы, то тайга. А когда к Байкалу поезд подошел да стал нырять в тоннели — малость трухнул. Среди бела дня вдруг — темная ночь. Грохочет все вокруг. И опять — день. И так несколько раз. Жаль, не увидел Байкала — ночью проезжали по его берегу.

Далеко увезли алтайских парней. К самой границе.

Пришли к берегу небольшой реки. Сопки голые, крутые, а рядом лес дремучий, нехоженый, река. Стоят два двухэтажных дома да в несколько рядов палатки. Командир, пожилой полковник, вышел перед строем новобранцев, поздравил с благополучным прибытием и приказал старшему команды немедленно всех отправить в баню. Бани — тоже в палатках, где сверху из ситечек бежит теплая вода.

Началась военная служба. Михаила приметили командиры с первых дней, когда карантин еще проходили. Приказали оборудовать землянки. Командир взвода построил своих:

— Кто умеет плотничать, столярничать?

— Я... немного, — ответил неуверенно Михаил.

— Получите у старшины топор и пилу. Отвечаете за оборудование ружейных пирамид. Как их сделать, посмотрите в старых землянках.

— Ладно, сделаю.

В строю засмеялись.

— Не ладно, а есть! — поправил комвзвода. — Остальным — лопаты в руки и чтобы к вечеру котлованы для землянок вырыть.

Михаил к старшине побежал:

— Мне бы топор и пилу, — робко спросил усатого, рослого старшину, которого красноармейцы почему-то очень боялись.

— Ты кто такой и откуда? — удивленно поднял брови старшина.

— Я Маскаев, из Дмитриевки. Алтайский я.

— Новобранец?

— Ага.

— Твое счастье, Маскаев из Дмитриевки, что новобранец. А то бы я тебе дал работы. Вот как надо обращаться к старшим... — И он показал приемы подхода и обращения к начальникам. Заставил раз пять повторить и только потом спросил: — Так зачем пожаловал?

— Товарищ старшина, для оборудования пирамиды в первом взводе надо топор и пилу. — Михаил хорошо усвоил первый урок взаимоотношений с начальством. Понял, почему новобранцы не любят встреч со старшиной.

— Теперь другое дело! Молодец. Вот пила и топор,— старшина вынес из палатки инструменты. Михаил взял в руки топор, головой покачал.

— Шею бы этим топором хозяину тяпнуть.

— Ну-ну! Критиковать начальство нельзя. Приведи в порядок инструмент, тогда и критикуй, Маскаев из Дмитриевки.

— А точило есть? Чем пилу развести?

— У ребят из хозвзвода спроси.

Михаил наточил топор как бритву, развел зубья у пилы. Получил доски, гвозди. Два дня мастерил пирамиду. Жаль, рубанка не нашлось. Но и одним топором Михаил смастерил пирамиду такую, что из всех землянок приходили новобранцы посмотреть на нее. Старшина объявил благодарность — первое поощрение за первые три дня службы.

Вскоре старшина привез из города рубанок, ножовку, стамеску, долото. И пришлось Михаилу переделывать все пирамиды в лагере.

Осень уже на исходе. Думали новобранцы: они временно в лагере. Оказалось, здесь же будут зимовать, и нужно по теплому оборудовать свое жилье. Строили зимний лагерь и одновременно занимались боевой подготовкой, учились ходить строевым, изучали оружие. Вот когда Михаил особенно пожалел, что грамоты маловато. Одно утешение — есть и совсем неграмотные. Он-то хоть сам читает, пишет.

Через несколько дней Михаилу опять благодарность - уже от командира роты — за лучшее оборудование землянки. В ней нары, печка, которую сложил Михаил по-особому, с сушилкой для обуви, для портянок, закрытая пирамида, вешалка. Опять ходили делегации перенимать опыт, а Михаил стал инструктором столярно-плотничье-печного дела.

Третья благодарность — за первую стрельбу. Дома он был одним из лучших стрелков. На значок «Ворошиловский стрелок» звали парни сдавать нормы в район, да все некогда было — не оторвешься от колхозных дел. Но малопулька была в деревне у заведующей школы. Михаил иногда брал ее в зимнее время — на белку ходил. Умел бить в глаз. А тут мишень — не белка. На месте стоит, да и стреляли лежа. Михаил с первого раза три пули положил в десятку. Командир роты удивился.

— Ну-ка еще, Маскаев, получи три патрона.

И снова — все в десятке.

После двухмесячного пребывания в карантине началась настоящая служба. Михаилу давалась она легко. И не потому, что он особый службист. Нет. Просто с детства приучен к порядку: отец дома умел поддерживать более строгую дисциплину.

В одном первое время не успевал: на гимнастических снарядах многие ребята как белка на ветке, а у Михаила силы хоть отбавляй, да ловкости и тренировки нет. Обидно. Выговор получил за турник.

После отбоя, когда весь лагерь уже спал, Михаил украдкой выбрался из землянки — и к турнику. Не дается ему проклятая склепка, по-современному — подъем разгибом. Легко подтянулся на перекладине. Взмах. Еще. Ноги поднес к перекладине. Сейчас должен быть рывок и легкий, без напряжения подъем на турник на вытянутые руки. Получилось беспомощное трепыхание. Снова взмах, сгиб, рывок — неудача.

— Как же они, черти, делают? — тихо сам себя спросил и вздрогнул от неожиданного вопроса:

— Вы чем занимаетесь, товарищ красноармеец?

Обернулся, а перед ним командир взвода. Не растерялся. К открытой голове руку приложил и отрапортовал:

— Изучаю приемы, товарищ командир взвода.

— Ну и как?

— Не получается, — развел огорченно руками Михаил.

— Напрягаетесь очень в сгибе, на руки надеетесь. Вот смотрите. — Командир взвода ослабил ремень, легко подпрыгнул и без всякого напряжения оказался па турнике.

— Разрешите попробую, товарищ комвзвода.

— Отставить! За старание — хвалю, за нарушение распорядка дня — один наряд вне очереди. Доложите утром старшине, а сейчас идите спать.

— Есть!

А утром на физзарядке подошел к турнику и впервые, почти так же легко, как командир взвода, взлетел на перекладину. Первый наряд вне очереди не огорчил Михаила. Понял: всему свое время. Дело в тренировке.

За первый год службы он еще больше раздался в плечах. Участвовал в соревнованиях штангистов, борцов, стрелков.

После того как построили городок из землянок, перевели Михаила в полковую школу. Столярное дело в том немалую роль сыграло. Михаилу приказали в школе младших командиров оборудовать ружейный парк, да так, чтобы показать было не стыдно. Он и взялся за дело со всем старанием. Начальнику школы жаль стало расставаться с исполнительным бойцом.

— Хочешь в школу? — спросил как-то мимоходом, увидев Михаила с рубанком возле ружейной пирамиды.

Михаил неопределенно пожал плечами.

— Не знаю. Смогу ли я?

— Сгложешь, если захочешь. Сегодня же оформляю приказ на перевод тебя из роты в школу.

Курсантская жизнь строго по часам организована.

Только успевай поворачиваться. Письмо некогда домой написать. Свободное от занятий время уходило у Михаила на чтение уставов и наставлений. Другим они как-то давались сами-собой. Прослушают на уроке командира взвода — им и хватит.

«Или я бестолковый такой? Как пень березовый», — ругал себя и невдомек ему, что и умственные способности надо тренировать, как бицепсы на руках. Однако он понял, что в его голову знания входят трудно, зато держатся там крепко. По разделам, медленно, один за другим, как каменщик кладет кирпичную кладку, впитывал в себя уставы, наставления. И полковую школу окончил на «отлично».

Письмо сохранилось. Пишет командир роты в Дмитриевку Филиппу и Степаниде — родителям бойца Маскаева: «...Благодарим за воспитание такого добросовестного сына. Работайте спокойно и будьте уверены, что дальневосточная граница на крепком замке».

Письмо такое — событие для тихой Дмитриевки. Пока конверт с незнакомым почерком распечатывали, Степанида чуть сознания не лишилась: боялась, нет ли в письме страшного извещения. Прочитал письмо Арсентий, мать — в слезы. Всегда вот так матери: радость — плакать, горе — плакать. Письмо самого Михаила заставило родителей взгрустнуть. Он сообщил, что стал младшим командиром и его ждать домой надо не скоро, так как для младших командиров срок службы увеличили до трех лет.

«Не расстраивайтесь, родные, — пишет Михаил. — Служба у меня идет хорошо, и время пролетит быстро. Много учусь, читаю».

На третьем году службы новое пополнение в полку встречал старшина роты Михаил Маскаев, подтянутый, бритоголовый, с веселыми глазами.

Рота Маскаева своим порядком славилась на весь полк. Командир роты за таким старшиной — как за каменной стеной.. Если Михаил пошел с проверкой по красноармейским тумбочкам — после него ни одна комиссия не найдет к чему придраться. Если идет маскаевская рота в столовую — командир полка выходит на крыльцо полюбоваться. Умела рота петь ладно, и строевая выправка — загляденье. Дорога в столовую проходила возле дома, где жил командир полка. Командир роты почему-то стеснялся или робел вести роту, когда знал, что полковник дома. А полковник редко какую роту пропустит мимо своего крыльца без замечания. Михаилу нравилось вести солдат с песней, с шиком. Знал: любит полковник строй, делается добрее, уважительнее. Почему бы радость человеку не доставить? Много ли надо? С запевалами сам занимался. Таких голосистых подобрал — хоть хор организуй. За внешний вид умел спросить, да так, что неряхи ёжились под взглядом старшины.

Один из молодых как-то покуражиться вздумал.

— У меня от природы живот такой, не вмещается под ремень, — оправдывался он перед старшиной.

— Ну-ка дай я его вмещу. — Михаил легонько так подтянул ремень новобранцу, у того чуть глаза на лоб не полезли.

— Вот так-то, милок! Еще раз увижу незатянутого — пеняй на себя.

Любовь к порядку сыграла неожиданную роль в судьбе Михаила. Однажды его вызвал к себе командир полка, спросил:

— Как отзываются бойцы о столовой?

— Да не очень чтоб хвалят... — нерешительно ответил Михаил, не понимая, к чему этот вопрос. — Больше ругают. Порядка нет. То опоздают, то подожгут кашу, с дровами плохо. Как в наряд бойцы идут, так и знай: измучаются на кухонной работе.

Полковник слушал внимательно, вроде бы одобрительно в знак согласия кивая головой.

— Вообще нет там хозяина настоящего, товарищ полковник, — закончил решительным выводом Михаил.

— Что верно, то верно. Нет. Так вот я решил тебя назначить заведующим столовой.

— Меня? — удивленно переспросил Михаил. — Что я там буду делать?

— Ничего, у тебя хватка хозяйская, наведи порядок настоящий, чтоб душа у бойца радовалась.

Кто не знает службы заведующего столовой, тот может подумать: «Вот повезло парню». Кто знает — не позавидует. Ответственное и беспокойное дело.

И началась у Михаила новая служба, когда не сразу поймешь, где граница между гражданской жизнью и военной.

Первым делом по разрешению командира полка вместе с начальником продовольственно-фуражной службы (ПФС) подобрал ребят, кто хоть что-нибудь кумекал в поварском деле. Настоял на побелке и покраске столовой. Капитан — начальник ПФС и не рад такому заведующему: то он просит клеенки, то давай ему краски, бумаги, досок, фанеры...

Через месяц столовую не узнать. Чистые клеенки на столах, новая посуда, вкусно приготовленные блюда радовали бойцов. Михаил смог договориться о циркулярной пиле для распиловки дров, раздобыл картофелечистку. Дело пошло.

Месяца через три полковник, встретив Михаила в столовой, не узнал его.

— Что с Вами, Маскаев, болеете?

— Нет, товарищ полковник. Из-за столовой и кухни страдаю. Воздуху чистого не вижу. Замените, пожалуйста, меня. Вроде бы жалоб нету теперь.

— Знаю, что нет. За это хвалю. А насчет замены... Завтра после развода на занятия зайдите ко мне с заведующим складами ПФС. Разговор есть.

Утром, едва полковник пришел к себе, Михаил и заведующий складами Василий Кизилов перешагнули порог.

— Товарищ полковник! Прибыли по вашему приказанию.

— Кладите ключи на стол.

Михаил молча положил связку ключей перед собой, завскладами — тоже.

— Поменяйтесь местами.

Те недоуменно переглянулись, местами поменялись.

— Возьмите ключи. Акт передачи представите начальнику ПФС. Все понятно?

— Так точно, все понятно, — весело отрапортовал Михаил, а Василий смолчал.

— У Вас вопрос? — полковник сердито посмотрел на Кизилова.

— Не справлюсь я. Это же столовая.

— Справитесь. Ишь, какой круглый. Да чтоб по-честному. Идите.

Склад не столовая. Михаил в первые дни все не мог отоспаться, до того устал на столовской работе. Туда он приходил раньше всех и уходил позднее всех, проверив, всё ли в порядке на кухне и в столовой. А склад мертвое дело. Тут только и отсыпаться. Но не по характеру Михаила эта служба. Рано или поздно он бы от нее как-нибудь отбрыкался. Но случилось неожиданное.

Летним днем, в воскресенье, когда весь полк отдыхал, а многие командиры, в том числе и сам полковник, уехали на рыбалку, вдруг раздался голос дежурного по полку:

— Полк, боевая тревога!

Что к чему — не поймет Михаил. Настоящий боец самую-самую внезапную проверку чувствует не меньше как за неделю. А тут вот только инспекторская проверка прошла, в пятницу приехали с тактических учений, в субботу приводили себя в порядок. Ни о какой больше проверке не подозревали. И вдруг...

— Тревога! — передают дневальные по ротам.

Зашевелился лагерь. Забегали туда-сюда посыльные, вестовые. Артиллеристы уже орудия вытягивают из артпарка. У них выходной еще не начинался — пробойниками пробивали стволы пушек, потому первыми и оказались на плацу, где строился полк. Михаил стал в конце шеренги хозвзвода. Вот и командир полка появился, озабоченный, суровый, постаревший.

— Полк, смирно!.. Товарищи бойцы! Сегодня фашистская Германия вероломно, без объявления войны напала на нашу страну от Баренцева до Черного моря.

В строю тишина, только слышно, как кони в артиллерийских упряжках трензелями звенят. Михаил с тоской подумал: «Эх, не побывал дома! Теперь когда? Или, может, там без нас отбросят немчуру от границы?»

Коротко выступил командир полка. До Михаила плохо доходили его слова, но понял, что надо быть в полной боевой готовности. Полк переводится на военное положение. Командирам батальонов приказано явиться в штаб полка, командирам рот, — проверить наличие личного состава, оружия, боеприпасов. Каждый думал об одном: «Как там на западе? Пойдет} ли туда дивизия и когда?» Начальник ПФС прибежал:

— Склады НЗ приказано вскрыть. Сегодня дивизия начнет развертываться до штатов военного времени. Приготовь все документы.

Через день полк в полном составе был поднят по тревоге и к вечеру, после дневного изнурительного марша, занял запасной оборонительный рубеж на границе с Маньчжурией. Ждали провокации со стороны японских самураев — союзников Гитлера.

Тылы полка расположились под густым осинником на склоне сопки. Только успели вырыть блиндажи, замаскировать склады и кухни — Михаил узнал новость: часть бойцов полка под видом командировки на курсы ефрейторов отправляется на фронт. Михаил туда-сюда с вопросами суется — ответа нет. Вроде бы все знают что к чему, и никто не знает. Наконец разузнал, что майор, командир одного из батальонов, формирует группу бойцов полка на «курсы» ефрейторов.

— Возьмите меня, товарищ майор, — обратился Михаил. — Я же знаю: на фронт едете.

Майора уговаривать долго не надо. Ему тоже нужны интенданты в дорогу и на фронт. Не совсем охотно согласился Михаил на интендантскую должность, но резонно подумал: «Война есть война, а там видно будет, кому где воевать, без дела не оставят».

ГОРЬКИЕ ДНИ

Эшелон останавливался только для замены паровозных бригад да осмотра вагонов.

— Вот прет так прет! — бойцы с восхищением отмечали пролетавшие за дверями вагонов станции и полустанки... Чита, Иркутск, Красноярск, Новосибирск... Михаилу от Новосибирска — сутки езды до дому. Вздохнул тяжело, грустно глядя на ленивые волны Оби, когда эшелон, не остановившись у вокзала ни на минуту, загрохотал на ажурном железнодорожном мосту. Взгрустнул не только он. Весь эшелон — сибиряки, почти у всех дорога на восток начиналась от Новосибирска. Теперь — на запад.

О войне по-настоящему, с тревогой заставили задуматься эшелоны с ранеными. Они стали попадаться все чаще и чаще. Под Свердловском эшелон сибиряков неожиданно застрял на полустанке. Сюда вскоре подошел с запада санитарный поезд, полный раненых. Многие ходячие, едва их поезд остановился, выбрались из душных вагонов и обступили сибиряков.

— Братцы, курево найдется? — первый вопрос. С него обычно начинается любой разговор. Только на этот раз разговора не получается. Закурили — задымили, а на вопросы отвечать не спешат.

— Да ничего. Всяко бывает... Приедешь — увидишь.

Один из бойцов, сосед Михаила по вагону, прицепился к усатому, хотя еще и совсем молодому, сержанту из санитарного вагона.

— Интересно, как вы там воевали? То рука престрелена, то нога, а того вон по заднему месту пришлепнуло. Что он, немец, выбирал, как вас полегче задеть?

Сержант долго молча смотрел на сибиряка. Смотрел, как смотрит отец на сына-несмышленыша. Наконец. усмехнувшись в не очень пышные усы и оглянувшись на своих перевязанных товарищей, отчитал бойца:

— По виду ты умница, а послушаешь — другое впечатление. Противоположное. Понял почему?.. Не понял? Те, кому пуля черепную коробку или какие-нибудь там печенки-селезенки заденет, по-другому называются. Там узнаешь, как, но не скули раньше времени. Ты не смотри, что нас много таких вот меченых, — сержант помахал перед бойцом перевязанной рукой, — обратно поедем, и умнее, и злее будем, не такими, как ты, милок...

— Да я чо, я ведь только полюбопытствовал... Я не думал...

— Оно и видно, что не приучен к этому занятию. Бойцы, раненые и не раненые, засмеялись и этим рассердили сибиряка.

— А ты не пужай, если сам пужаный. Подумаешь... — перешел в наступление боец.

— Я, милок, не пугаю, а предупреждаю, чтоб ты ехал туда не как к теще на блины. Война, милок, началась. Это тебе не с соседским Ванькой из-за Маньки...

Свисток паровоза, лязг вагонных буферов прервал разговор, заставивший задуматься каждого. Над эшелоном будто бы пронеслось дыхание войны, присмирели даже самые неуемные балагуры и анекдотчики.

Ожидали, что выгрузка произойдет где-то за Москвой. В Кунцево получили винтовки, пулеметы, автоматы, боеприпасы, продовольствие, и в эту же ночь эшелон пошел на юг. Гадать не приходилось: или на Киевское, или на Харьковское направление. Там шли ожесточенные бои. Немцы прорвали оборону на многих участках южного фронта. Бригада сибиряков должна была закрыть брешь севернее Харькова. qq

Командиры взводов и рот предупредили бойцов: в случае воздушного налета всем немедленно разбегаться в обе стороны от эшелона. На крышах некоторых вагонов устроились пулеметчики с ручными пулеметами. Выгружаться должны по плану где-то у Харькова. Выгрузились раньше. Только-только эшелон втянулся на одну из прифронтовых железнодорожных станций, слышит Михаил истошный крик:

— Воздух!

Кто не бывал под бомбежкой, такой сигнал впервые встречает без особой тревоги. Выскочил Михаил из вагона, шарит глазами по небу — чисто. Из вагонов выскакивают бойцы и бегут через железнодорожные линии к огородам и каким-то приземистым складам. А Михаилу бежать нельзя: в вагоне все полковое добро. Мало ли что может случиться, кто потом отвечать будет? Разумеется, заведующий складом.

На всякий случай отбежал от вагонов метров на пятьдесят, осматривается по сторонам. И тут началось. Из-за яблонь ударили пулеметы, зенитки затявкали, а куда бьют — Михаил сообразил лишь тогда, когда почти над самыми крышами станционных построек увидел как молния промелькнувший самолет с крестами на крыльях, с огненными вспышками пулеметных очередей.

—Фашист! — Михаил закричал, не зная зачем, и упал между рельсами, стараясь вдавиться как можно глубже в черную, пропахшую машинным маслом землю. Самолет исчез за верхушками деревьев, и, сразу же грохнуло так, что Михаил оглох, и все, что потом происходило на его глазах, было похоже на кадры из немого кино. От взрывов бомб несколько вагонов в конце эшелона наклонились, но не упали, а повисли, удерживаемые сцеплениями. Бомба со второго самолета угодила в тендер паровоза, и осколком пробило, видно, котел. Белый пар тонкой струей взметнулся ввысь. Третий самолет поджег постройки на станции. Возле Михаила упал незнакомый боец с испуганным, растерянным лицом, схватился за голову, уткнул ее между шпалами и затих. Рядом с бойцом — автомат. Новинка для Михаила. Устройство знал. Схватил он автомат и лежит настороженный, ожидая самолет. «Будь что будет, но летать я вам не дам, гады!»

Оглушенный взрывом первой бомбы, не слышал взрывов, стрельбы зениток, воя самолетов, свиста пара, вырывающегося из паровоза, крика раненых. Глазами все это не так остро воспринимается. Может быть, поэтому Михаил в дальнейшем не старался вжиматься в землю. Вот самолет снова появился над вагонами. Михаил дал короткую очередь, потом — вторую. Незнакомый боец при звуках стрельбы бессмысленно, тупо взглянул на свой автомат в чужих руках, закричал что-то. Автоматный диск Михаил быстро опорожнил, пытаясь сбить самолеты. То ли они далеко от пего были, то ли прицел определил неправильно, но ни один из крестатых стервятников не рухнул на землю.

Кончился налет. Длинный эшелон горел с двух сторон. Забегали командиры, собирая бойцов. Шатаясь, Михаил добрел до своих вагонов. И тут его вытошнило, да так, будто кто надавил на желудок. В глазах круги зеленые плавают, в ушах шумит. Забрался в вагон и упал на кули с сахаром. Лежал минут пятнадцать в забытье, пока не прибежал начальник ПФС.

— Ты чего валяешь дурака?! Вся бригада выгружается, а он как фон-барон... — заругался вначале, потом, увидев лицо Михаила, сообразил: — Ты ранен, что ли?

Михаил присел, на уши показал, закричал:

— Я не слышу ни черта. Бомбой оглушило, но уже лучше стало. Что делать-то?

Капитан жестами показал: выгружать на землю.

Подошли бойцы из хозвзвода. Рады, что все обошлось хорошо. Пострадали те, кто далеко убежал в сады. Немец почему-то бомбил там больше.

— Он, гад, на меня сверху посмотрел, я ему кулак показал, — оживленно сообщал один из бойцов.

— Прямо, увидел он тебя...

— Точно говорю: увидел. Я, дурак, винтовку в вагоне оставил, а то бы он налетался.

Вмешался капитан:

— Хватит рассусоливать. Быстро мешки и ящики из вагона вот сюда сложить. Эшелон никуда не пойдет.

Бригада выгрузилась, и едва откатили израненный состав за станцию в тупик, опять налетело с дюжину «юнкерсов». Выстроились в круг над станцией и один за другим с сиренным воем бросаются на беззащитную бригаду, у которой одно укрытие — рельсы да яблоневые сады возле домишек.

Разбежались бойцы кто куда, а Михаилу теперь уже совсем нельзя отлучиться ни на минуту от своих мешков да ящиков. Прилег за мешком с сахаром, устроил винтовку поудобней и, пока налет не кончился, бил и бил по стервятникам. Страха не было, только злость и обида. «Сволочи, сколько добра пропадает. Станция горит, поезда горят, люди мучаются, раненые...»

Ошалелый конь с передком от телеги влетел на пути и застрял возле стрелки, бьется, вот-вот сам себя удавит в хомуте. «Распроклятый гад! Вот тебе! Вот тебе!»— приговаривал Михаил, посылая в небо, навстречу железному чудовищу пулю за пулей.

После бомбежки командиры быстро собрали бойцов и еще быстрее покинули опасное место. Несмотря на полную беззащитность бригады от нападения с воздуха, жертвы оказались незначительными. Несколько раненых отправили в полевой госпиталь, расположенный недалеко от станции в садах, трех убитых парней наскоро похоронили в саду, прибив к столбику дощечку с указанием фамилий и домашних адресов убитых. Под боеприпасы и продовольствие подогнали автомашины.

— Скорее, пехота! Как бы не подгадал, гад, — торопили шоферы бойцов хозвзвода.

— Ты не понужай. Видел, чо тут делалось? — К Михаилу уже вернулся слух. От быстрой работы, от духоты жаркого дня, от выпитой не в меру воды взмок, ловко перебрасывая кули с крупой, сахаром, солью. Один за десятерых работал.

Шофер, к которому Михаил сел в кабину, оказался почти земляком — с Урала и разговорчивым парнем.

— Жмет гад, от самой почти границы пятимся. Уже два раза в окружение попадал со своей полуторкой. Ничего, дюжит. Тут в обороне будем, а надолго — кто знает? Не слышал сводку?

— Не. Вчера говорили: наши наступают под Великими Луками.

— Ну, прямо? — не поверил шофер.

— Сам слыхал. А где-то тут, комиссар говорит, оставили Житомир, Бердичев.

— Вот это, похоже, верно. Как думаешь, выдюжим?

— Это точно. Сила-то, поди, у нас есть. Вот только далеко запустили. Ты немца живого видел?

— Человек как человек. Всяких видел: и мертвых и живых, когда они, сволочи, идут по полю, автомат на пузо и поливают, и поливают... А ты, с винтовкой образца тыща восемьсот девяносто один дробь тридцать— длиной с версту, бегаешь как заяц по полю. А он, гад, ржет, морда во, откормленная, гладкая. Ну и я им память оставил... — Шофер сплюнул и надолго замолчал.

— Скоро остановка. Вот за тем поворотом в логу. А тех я в одной школе, когда выходили из окружения, сжег, может, человек тридцать или более. Ни одному не дал убежать. — Сказал и опять замолчал.

Разгрузили машину на рассвете среди дубовой рощи. Здесь уже стояли походные кухни, повара хлопотали насчет завтрака, обеда и ужина сразу — за день бойцы так и не сумели ни разу поесть.

Так для Михаила началась фронтовая жизнь. Короткая передышка в обороне, долгие затяжные бои и долгое, изматывающее отступление с боями. Дрались за каждый бугорок, но удержать лавину не могли. Дважды Михаилу приходилось свои склады сжигать, чтобы они не достались врагу.

Первый под Харьковом.

Ночью слух прошел: немцы в тылу! Спросить не у кого. Офицеры куда-то исчезли еще с вечера. Вроде бы командир бригады к себе их вызывал. Обратно никто не пришел. Утром, чуть рассвело, к Михаилу прибежал повар с командного пункта бригады.

— Приказано сжечь склады. Наши отходят.

В это время послышался треск моторов, и прямо к складу выехали из-за поворота два мотоцикла. В них солдаты с автоматами.

— Немцы! — Михаил и его товарищ упали за куст, не замеченные немцами.

Солдаты в незнакомой мышиного цвета форме о чем-то залопотали. Двое соскочили с мотоциклов, а остальные, развернувшись, умчались.

— Бери правого на себя, а я этого прикончу, — шепнул Михаил солдату. Не раздумывая долго, нажал на курок автомата. Оба фрица, как подкошенные, свалились. Михаил чуть подождал, не притворились ли мертвыми, и смело выбежал к складам.

— Вот гады! Значит, и верно, мы в окружении. Поджигай склады! — Из-под куста вытащил ящик с бутылками.

Своих разыскали только через неделю, сбив ноги до крови в блужданиях от хутора к хутору. Доложил командиру бригады о том, как сожгли склады, как уничтожили фрицев, и два автомата трофейных показал.

— Ну ладно, умнее будем! Отрезал он тогда нас от тылов, да еще и тылы разделил надвое. Потому и остался ты один. Принимай новый склад.

— Может быть, мне на передовую? Ребята воюют...— робко попросил комбрига Михаил.

— Кто будет нового завсклада учить? Успеешь еще повоевать, начинай работу.

И этот склад пришлось тоже сжечь: не хватило машин и лошадей для погрузки, а приказ был отходить немедленно.

В осеннюю распутицу бригада вновь появилась под Кунцевом, там, где совсем, кажется, недавно получал оружие и боеприпасы. Все понимали, что здесь, по Москвой, предстоят самые напряженные бои.

Во всех подразделениях объявили: кто умеет владеть конем, кто служил в кавалерии — собраться у штаба бригады. Михаил хотя не служил в кавалерии, но был уверен, что особой трудности он там не встретит, и одним из первых был записан в кавалерийское соединение генерала Белова.

К середине ноября обстановка на левом фланге Западного фронта сложилась исключительно тревожная. Немецкие танки уже обстреливали окраины Тулы, обходя город с юго-востока, рвались к Кашире и Коломне. Создавалась угроза окружения Москвы.

Из тех тревожных дней у Михаила мало что осталось в памяти — настолько они были напряженными, насыщенными событиями. Хорошо помнит, что постоянно ноги были мокрыми, шинель — мокрая, коня кормить нечем. Кавалерийский корпус генерала Белова был брошен на Каширское направление, и многие кавалеристы, оставив своих коней, превратились в пехотинцев, заслонив Москву с юга. Немецкие танковые войска не смогли сломить сопротивление пеших кавалеристов. Больше того, сами конники, используя малейшую возможность, переходили в контратаку и старались проскочить в тыл врага.

В одной из таких контратак подразделение, в которое был зачислен Михаил, вклинилось далеко в немецкую оборону. Обрадованные успехом кавалеристы не заметили, как захлопнулся обратный выход к своим. Заняли круговую оборону в роще, возле деревушки. Командир эскадрона, выслав во все стороны разведку, приказал Маскаеву, подвернувшемуся под руку безлошаднику:

— Проберись в деревню, раздобудь соли. И может быть, картошка есть или еще что. По обстановке.

В деревне — ни души, будто вымерли все, только голодные собаки кое-где шныряют да крикливые галки на голых ветках орут. Где-нибудь здесь недалеко прячутся жители, но искать некогда. Высмотрел огород, где картофельная ботва еще не примята, нырнул под ограду и занялся делом, от которого уже и отвыкать стал.

«Пропадет добро», — думал про себя, чуть не позабыв, где он и зачем пришел сюда. Запомнились мокрые соломенные крыши над избушками, непролазная грязь на улицах. Михаил уже считал, что его рейд за картошкой окончился без приключений. Откуда ни возьмись — немецкий отряд на конях. Возле огорода, где Михаил припал среди ботвы, спешился немецкий командир, как определил Михаил по его более справной одежде и хорошему коню. Остальные зарысили вдоль улицы, разбрызгивая грязь, высоко поднимая зады над седлами. Немец вошел в избу. Она по виду была самой вроде бы просторной в деревушке. Что немец там делал, Михаил не знал. Не до немца. Как бы самому ноги унести.

Но тут будто кто его подтолкнул: «Конь-то свободный, немец не видит, Мишка, хватай, иначе пешком будешь воевать». И Михаил решился. Подполз к ограде, схватил за узду коня, тот — на дыбы. Ударил его по горбоносой морде палкой. Конь чуть присмирел, и Михаил в долю секунды оказался в седле. Краем глаза увидел испуганную физиономию выскочившего из дверей избы немца. Поздно! Конь рванул под гору, за угол, по переулку, к речке. Поминай как звали! Своих нашел в глубине негустого леса.

Командир эскадрона, увидев Михаила на рослом куцем коне, задумываться не стал:

— Забирай моего, а этот у меня будет.

Почесал Михаил затылок. Не до спора, дай бог вырваться из этой заварушки.

— Немцы в деревне, товарищ капитан.

— Плохо! Мы видели, как они туда проскочили. Не стали себя обнаруживать. Дорого нам этот конь твой обойдется. Ну, что сделано — не воротишь. Вечером рванем к своим, пока еще немцы не опомнились.

Командир эскадрона конем-то завладел, а совладать с ним не мог. Не подпускает к себе, бьет задом и передом.

— Фашист проклятый! Весь в хозяина. Пристрелю, гад! — ругается командир эскадрона.

— Ну зачем вы так. Конь — разумная тварь. Боится он вас. — Михаил с надеждой смотрел: может быть, отобьется конь от капитана.

— Ну и забирай этого одра.

А Михаил рад. Хоть и крепко ударил он под горячую руку коня, но взаимоотношения наладились сразу, едва Михаил оказался в седле. Конь хорошо чувствует крепкую руку. На таком только и воевать. Жаль, ни бельмеса не знает Михаил из кавалерийского устава, да и шашка кажется лишней обузой.

Вечером, едва наступили сумерки, подгадывая как раз под немецкий ужин, кавалеристы — их набралось человек около двухсот — под прикрытием двух пулеметов пошли в атаку, чтобы прорвать кольцо окружения. Из леса вырвались на широкий луг, который надо было преодолеть за короткое время, дальше — уже нейтральная полоса, там свои поддержат. А луг оказался предательским. Нарвались на трясину. Кони один за другим падали, беспомощно вскидывая передние ноги. Немцы, вначале оцепеневшие от дерзости кавалеристов, не открывали огня, но вот одна мина рванула топкую жижу, другая...

— Эй, милый! Вывози! — Михаил полностью отдался во власть коня, на галопе перезаряжая карабин. Под ногами захлюпало противно. Конь пошел прыжками.

«Конец!» — подумал Михаил, приготовившись к падению. Но умный конь сбавил бег, упал как-то боком и чуть ли не ползком, волоча за собой Михаила, не успевшего вытащить ногу из стремени, преодолел узкую заболоченную полоску на лугу. Прорвались через болото и другие кавалеристы.

— Вперед, ребята. Бросай коней... Вперед! Ура! — кричат командиры.

Почти половина коней осталась в незаметном для глаза болотце. Кавалеристы тем и спаслись, что, не задерживаясь, пошли в атаку, лишив немцев возможности вести прицельный минометный огонь. Те, что были на конях, расчистили дорогу для спешенных. Михаил одним из первых достиг своей линии обороны, чуть не запалив коня.

Многие не вернулись из этого рейда. Двое пулеметчиков, поддерживая атаку кавалеристов, знали, что остаются почти на верную смерть в тылу у немцев, и нет никакой возможности получить поддержку для отхода. Но они остались. Вряд ли кто из кавалеристов ушел бы, не будь пулеметного прикрытия.

«Вот это герои!» — сколько раз потом вспоминал Михаил неизвестных ему ребят, которых представлял молодыми парнями и почему-то думал, что это обязательно сибиряки.

«А если бы я остался? Смог бы выдержать?» — спрашивал себя Михаил. Думал, что не струсил бы. Но кто знает? Не испытано.

Вырвавшись из окружения, через день, еще не отоспавшись, новость узнали: 2-й кавалерийский корпус под командованием генерал-майора П. А. Белова переименовали в 1-й Гвардейский кавалерийский корпус. Гвардейский знак на груди Михаила — это память о боях за Москву, хотя, надо сказать, не повезло ему: всех прикомандированных добровольцев из других частей отправили «по домам». Не пришлось послужить в гвардии. Сдал так полюбившегося коня, шашку, которой не научился владеть, и отправился в свою бригаду. А там, расспросив его, где был, что делал, опять послали заведовать складами ПФС.

— Провалились бы они, эти склады! — ругался, но отказываться от порученного дела не умел.

Бригаду отвели на отдых и переформировку в Удмуртию.

И хотя называлась бригада сибирской, сибиряков в ней осталось немного. Зато некоторые бойцы, никогда не видавшие Сибири, с гордостью говорили о себе: «Мы сибирские!» Слава о сибиряках гремела уже по всему фронту.

ПУТЬ В РАЗВЕДКУ

Самой популярной в эти дни была песня, слова которой и сейчас хорошо помнит Михаил:

Мы не дрогнем в бою за столицу свою,

Нам родная Москва дорога.

Обороной стальной, нерушимой стеной

Остановим, отбросим врага.

Каждое утро, едва открывали бойцы глаза, первый вопрос: «Как под Москвой?»

А там было плохо. Бои шли на участке севернее Нарофоминска у Красной Поляны. Михаил не понимал, почему в такое время, когда на фронте каждый человек на счету, их держат в глубоком тылу, заставляют ходить строевым, отдавать честь, бегать по заснеженному полю и кричать простуженными глотками жидкое «ура!», нисколь не похожее на то, какое было у них при кавалерийской атаке.

Заикнулся было капитану — начальнику продслужбы бригады о посылке на фронт, тот выразительно покрутил пальцем у своего виска.

— У тебя здесь не того? Думаешь, не успеешь навоеваться? Война-то еще впереди. А до Москвы пришлось отойти — так это дело временное. Вот посмотришь.

Вроде бы капитан и не стратег, планов генштаба не знал, но, как специально для подтверждения его предсказания, узнали вскоре бойцы бригады радостную весть: наши наступают под Москвой! Ура!

А бригада растет и растет. Получили новое добротное обмундирование, почти всех вооружили автоматами или карабинами. В батальонах появились бронебойщики с длинными противотанковыми ружьями, артиллеристам заменили короткоствольную полковую пушку па новую, с резиновыми колесами, легкую, удобную и, главное, способную поразить любой немецкий танк.

Бригада расположена в лесу, где снегу чуть ли не на полтора метра. Лагерь далеко заметен по черному облаку дыма над лесом. Жили бойцы в землянках, с большим трудом выкопанных в мерзлом грунте. Рядом с расположением бригады — удмуртская деревня. Завалило ее снегом, едва крыши видны. Деревня — причина нередких «самоволок». Деревня стала и местом отдыха солдат и офицеров.

В первые дни на новом местожительстве прислали Михаилу на склад пополнение — здоровенного парня с толстыми губами, маленькими хитроватыми глазками, с кулаками, как двухпудовые гири. Назначили его ездовым к штабной кухне, а в действительности он стал первым помощником Михаила в складских делах.

Вот уж действительно не ждешь, где найдешь. Мог ли думать Михаил, что этот увалень станет невольным пособником перехода Михаила в разведчики. Звали удмурта Пронька, по фамилии Орлов. Такая уж деревня: через дом Орловы живут. Подружились Маскаев и Орлов на выгрузке мешков из машин. В тыловых подразделениях все больше пожилые бойцы оседали. Им куль муки или сахару и вчетвером — груз. Проньке — только ухватиться. Крякнет и без видимого напряжения мешок на спину забросит. А Михаил уже давно приспособился к мешкам. Вдвоем машину в несколько минут разгрузят, да еще силенок останется, чтобы побарахтаться. Схватят друг друга — снег столбом. Пронька сильнее, Михаил — ловчее. Не поддаются один другому. Мороз под сорок градусов, а от них пар валит.

— Ну бугаи! Хоть на племя оставляй в деревне, — пожилой красноармеец восхищенно наблюдает борьбу продовольственников. — Вот отъелись так отъелись.

Краем уха Пронька разговор услыхал. Видимо, вспомнил что-то.

— Сержант, кватит, отнако. — Говорил Пронька по-русски неплохо, только некоторые буквы не выговаривал. — Ната спросить капитана, на сватьба ната екать.

— На какую свадьбу?

— На мой сватьба. Пока есть время.

— Ты не чокнулся? Война, а он о свадьбе думает.

— Вот-вот. Мой матушка коворит: там война, а тут жит ната, жена ната, ребенка ната. Старый матушка. Понял?

— Я-то понял, поймет ли капитан?

Зря сомневался, капитан тоже понял: война для любви не помеха.

— Да смотрите там, чтоб все было по закону. Запрягли пару коней — и в деревню. Ночь морозная.

Луна во всю мощь сияет. Взгрустнулось даже Михаилу. Как-то там дома, в горах сейчас? Мужики — на фронте, одни женщины. Наверное, и отца взяли на фронт, хотя годы его уже не солдатские давно. Задумался и не заметил, как замолчал Пронька.

— Ты чего как на похоронах?

— Понимаешь елка-палка, невеста ната вороват.

Как воровать? Ты чо, сдурел? — Михаил осадил коней. — Я про любовь капитану плел, а он — воровать.

— Закон такой. Ната чтоб ворованый был баба.

— Ну ты даешь! Что ли нету совсем невесты?

— Ага, нету. Клуб ната ехать. Там секотня танцы.

— Нет, скажи, за каким дьяволом я с тобой связался? Невесту ему воровать. Ты кто: абрек какой?

— Закон такой. Ната вороват, — уперся на своем Пронька.

— Ну и черт с тобой, сворую, если уж ты такой растяпа!

В клубе веселье в самом разгаре. Вошли туда Пронька с Михаилом и оробели — командиров знакомых из полка много. Удивился Михаил. Давно ли ползали на животе по жидкой грязи под огнем противника, ходили в смертельные атаки, ютились в наскоро построенных малонадежных блиндажах, и казалось, не то что танцевать — смеяться, улыбаться и то разучились. А тут — на тебе! Танцуют, девчонкам головы морочат, веселые и беззаботные. «Вот он, русский народ! Черта с два немец нас одолеет».

Огляделся, место занял укромное, чтобы на глаза командирам не попасть, на счастье свету в клубе мало — одна лампа под потолком едва середину зала освещает.

— Ну, где твоя? — спрашивает тихонько Проньку. — Показывай.

— Нет моя. Все — моя.

Тут уж Михаил не стерпел, заругался.

— Да ты понимаешь что или ничего до тебя не доходит? Мы же бойцы Красной Армии, а ты...

Проньку не возмутила ругань Михаила.

— Я чо, закон такой — ната вороват. Вот та пеленький девушка хороший жена, — он показал на невысокую в белой шубейке девчушку возле печки.

— Ну чудик! Воровать, так вот эту. — Михаил кивнул на высокую черноглазую хохотушку, которая кружилась с лейтенантом и, видно, уже закружила ему голову.

— Нет, эта баба бегат будет.

— А от той сам сбежишь. Ну да мое дело сторона. Беленькую так беленькую. Кончатся танцы — приволоку. Можешь быть спокойным.

— Ты только тико, надо корошо, не больно...

— Да не бойся ты, цела будет...

Гармонист попался никудышный, терзал, терзал гармошку и напустил на всех скуку до зевоты. Начали парочки расходиться.

Михаил с Пронькой нырнули в двери вслед за беленькой. А она не одна. Их целая стайка, девчат. Как тут незаметно украдешь?

Идут друзья позади девчат, коней ведут в поводу и не сообразят, как беленькую отделить от подруг. А она сама отделилась. Шла, шла — и нет ее. Нырнула в открытые воротца у домика, до крыши засыпанного снегом. Скрип, скрип на крылечке, стукнули двери и — тишина. Стоят друзья, обалделые от такой неожиданности.

И вдруг Михаил сказал решительно:

— Никуда она не денется, голубушка. Ты коней спрячь за угол и жди, да чтоб тихо!

Михаил осторожно подошел к маленькому оконцу. Из-под занавески было видно, как беленькая, уже без шубки, достала с полки кринку молока и, налив в стакан, присела у стола. А девчонка-то ничего! Молодец, Пронька, высмотрел что надо. Девчонка быстро поужинала, убрала со стола посуду и, накинув на плечи великоватый для нее, видимо отцовский, тулуп, пошла к двери.

— Ага, так и знал. Выйдешь, голубушка. — Михаил спрятался за угол и, только девушка сошла с крыльца и остановилась, он осторожно обнял ее сзади, рот прикрыл и сказал тихо:

— Ты невеста и не кричи. Поедем на свадьбу. Поняла?

Не пикнула невеста, когда ее везли к Пронькиному дому. А там уже гости сидели, жениха с невестой ждали.

Раскутал Михаил свою ношу в избе и ждал, что сейчас начнутся слезы, на всякий случай приготовился к отступлению. А невеста улыбается, довольная. Она что-то по-своему сказала Проньке, и все засмеялись.

Несколько человек побежали куда-то. Потом Михаил понял: за родственниками невесты. Дальше все пошло так же, как и на русских свадьбах. Шумно, весело. Гармонь нашлась. Для Михаила переложить удмуртские мелодии на гармошку ничего не стоило. Нечего и говорить — опоздали они с Пронькой из увольнения.

На Комсомольском собрании хозяйственного взвода Михаилу влепили строгий выговор за опоздание из увольнения и за пережитки в сознании по отношению к женщине. Он оказался виноватым!

Был на этом собрании командир взвода разведки. Слышал рассказ, как ловко была украдена невеста, заинтересовался «вором». После собрания спросил:

— В разведку, сержант, не хотите?

— Конечно! Надо еще и Проньку взять, он охотник настоящий и сильный, как трактор.

Командир взвода рассмеялся.

— Мне таких тракторов парочку бы не мешало. Разговор с командиром разведчиков запал в душу Михаила. Если до этого рвался на передовую, не совсем ясно представляя, что он там будет делать, то теперь твердо знал: ему нужно попасть в разведку. Чувствовал в себе силу, способность к тяжелой профессии разведчика. Знал себя и верил в себя. «Как я раньше сам не сообразил про это?» — недоумевал и даже сожалел, что упустил немало возможностей, чтобы покрепче насолить фрицам.

Но осуществить свой замысел командир взвода смог не скоро. Весной 1942 года бригаду погрузили в вагоны и через четверо суток выгрузили на станции Горбачи Тульской области. Бригада заняла оборону недалеко от города Белева. Чувствовалось, что оборону войска занимают надолго, основательно. Здесь Михаила после его долгих просьб перевели в стрелковую роту старшего лейтенанта Фисенко. Батальоном командовал капитан Зайцев. День и ночь подразделения были заняты саперным делом — копали землю, углубляя траншеи, ходы сообщения, оборудуя командные и наблюдательные пункты. Две траншеи переднего края с воздуха не просматривались — все было перекрыто накатом и замаскировано дерном. Войска жили по размеренному порядку. Артиллеристам отпущено снарядов самое минимальное количество, да и стрелкам первой траншеи приказ: боеприпасы экономить. Здесь на Брянском фронте наступила тишина, прерываемая редкими выстрелами снайперов или пулеметчиков.

Ночью — веселье. То тут, то там вдруг зальется пулемет, как, бывало, в деревне заливается неожиданно потревоженная собачонка. Обычно за короткой пулеметной очередью наступает тишина, а бывает, что она взрывается десятками ракет, грохотом мин, снарядов. «Сабантуй!» — говорят солдаты.

Михаила назначили командиром отделения. Веселый командир, но уж очень беспокойный. Пошлют отделение в боевое охранение — сам ни минуты покоя не знает и бойцам своим не дает. Кто-то пожаловался командиру роты.

— Ты чего чудишь? Говорят, как твое отделение на переднем крае, так всем беспокойство, — поинтересовался командир роты.

— Товарищ старший лейтенант, интересно же знать, где у немцев огневые точки. Заварушку устроим, они и начнут бить кто куда. Перед нашей ротой два ручных пулемета, один станковый, взвод пятидесятимиллиметровых минометов, знаю, где у них наблюдательные пункты. Жаль, снайперской винтовки нет в роте, я бы им настроение попортил. На губной гармошке, гад, каждую ночь пиликает.

Командир роты с любопытством посмотрел на нового командира отделения.

— Ну-ка, покажи на карте, где засек огневые точки и наблюдательные пункты.

Михаил уверенно показал:

— Тут вот ход сообщения в тыл, здесь, видимо, вторая траншея. Плохо от нас просматривается. Вот здесь в ложбинку бегают по нужде.

— Продолжайте наблюдение, но без разрешения шум не затевайте.

— Есть... А пусть не суются.

Командир роты доложил комбату об инициативе сержанта Маскаева. Тот одобрил:

— Пусть щекочет немца, к спокойной жизни, паразиты, привыкли. Ни днем ни ночью покоя не давай. Ты присмотрись к этому новичку: может быть, «языка» сообразит. На левом фланге уже дважды неудачно прошел поиск. Потери большие.

Когда комроты поговорил об этом с Михаилом, тот согласился немедленно. Еще бы! Разведка стала его мечтой.

— Но такие дела не сразу делаются, — предупредил командир роты. — Нужна хорошая подготовка. Присмотритесь к бойцам. Надо создать группу разведчиков.

ПЕРВЫЙ «ЯЗЫК»

Счастливая судьба свела Михаила с командиром отделения Степановым — из того же взвода, в котором служил Маскаев. Степанов был кадровым офицером, но перед войной за какой-то проступок разжалован в младшие командиры.

Однажды Степанов завел с Михаилом разговор о приемах борьбы.

— Есть русская, классическая, вольная, японская дзюдо, французская. Каждому бойцу хотя бы один вид борьбы, да надо знать.

— А ты знаешь? — спросил Михаил. — Меня поборешь?

— Весовая категория не та. Ты вон какой крепыш. Но попробовать не мешает.

Солдаты окружили борцов. Им это вроде спектакля.

— Смотри, сержант, помнешь косточки бывшему офицеру.

На лесной полянке сошлись сержанты, как два петуха. Михаил не очень за себя боялся. Лишь бы ухватить противника покрепче.

Ходят молчаливые, присматриваются друг к другу, руки по сторонам. Вроде бы сцепятся, и разойдутся. Наконец Михаил решился. Хвать! Неожиданно небо над головой поплыло, и Михаил растянулся на земле, больно ударившись пятками.

— Во, черт, подловил.

— Давай еще раз! — попросил Михаил, потирая ушибленное место. Казалось ему, что Степанов случайно одолел его, выждав удобный момент.

— Давай-давай, — подзадорил Степанов, — если кости не жалко. Тяжелый ты, черт, думал, хребет себе сломаю. Ну да ничего. Для разминки сойдет.

Сошлись по второму разу. Долго кружили. Схватившись — еще дольше друг друга таскали. Никак не мог Михаил прижать противника. И так и этак его вертел, и в воздух поднимал, чуть ли не «на попа» над головой ставил. А тот, как кошка, из любого положения на ноги становился. Все-таки Михаил выбрал удобный для захвата момент, от натуги крякнул и... Опять на лопатках оказался, задев каблуком кого-то из бойцов. Смеются, ржут, черти.

— Знаешь, что? Научи! Век буду помнить, — единственное, о чем попросил Михаил, почувствовав в руках Степанова не просто силу, а силу разумную, тренированную, способную собраться в доли секунды в тугую пружину и, как пружина, моментально распрямиться. Здорово потом эта наука помогла Михаилу, хотя синяков Степанов немало оставил у него на боках.

И сама собой родилась мысль: если уж придется всерьез заниматься разведкой, то привлекать к этому делу надо именно таких людей, как Степанов. С виду будто бы и не так казист, но верткий и умелый.

Сержант Степанов не только согласился, но сразу же взял на себя все заботы о создании и обучении группы. Набралось из батальона восемь добровольцев. Занимались подготовкой в свободные часы. До изнеможения ползали по-пластунски, учились передвигаться бесшумно, знакомились с приемами борьбы, с трофейным оружием — со всем тем, что может понадобиться разведчику в его нелегкой работе.

Михаила внезапно назначили старшиной роты. Совсем несподручное дело. Надо и в разведчики готовиться и порядок в роте наводить. Но от назначения не откажешься: дисциплина есть дисциплина. Выручили крепкое здоровье, молодая энергия, сильная воля.

К середине ноября разведчикам уже казалось, что они знают все, что надо знать, и «языка» им взять ничего не стоит. Придирки, нравоучения Степанова казались лишними. Михаил хотя и не встревал в такие разговоры, но тоже подумывал о вылазке в расположение врага и не понимал, почему тянет Степанов. Хотелось попробовать свои силы и умение.

— Рано, ребята, рано. Вы думаете, фриц дурак? — отговаривался Степанов.

— Да мы там такие лазейки высмотрели... Фриц как миленький сам в наши сети придет.

Все-таки уговорили Степанова. Уговорили и комбата.

Составили план поиска, распределили, кому быть в группе захвата, кому прикрывать отход. С артиллеристами, пулеметчиками согласовали. Михаил впервые увидел, сколько людей втягивается волей-неволей в их поиск. Весь передний край наготове. Перед поиском неделю высматривали, где лучше преодолеть нейтральную полосу, где можно легко ворваться в первую траншею.

И ничего не вышло. Хорошо, что все вернулись живы невредимы. У кого-то из разведчиков загремела каска. То ли он ею об автомат нечаянно стукнул, то ли о камень. Немецкий часовой ракету засветил, и поднялся трамтарарам на весь передний край. Не солоно хлебавши собрались разведчики в блиндаж к комбату.

— Что же вы?.. А кричали: ура, ура! — упрекнул комбат.

— Вот именно, что некоторые на ура хотели, — поддержал комбата Степанов. — Пойдем второй раз, но только после того, как я скажу, что все готово. У кого каска загремела?

Никто не сознавался.

— Ну, ладно... Михаил, ты заметил, откуда бьют пулеметы? А раньше их там не было. Кумекаешь? Это, наверное, другая дивизия подошла. Вот и повод для поиска. Теперь даже после неудачи разрешат.

Об инициативной группе разведчиков узнал командир бригады генерал-майор Петр Михайлович Давыдов. Офицеры и солдаты любили генерала, как любят строгих и справедливых командиров, которые, несмотря на свое высокое звание, не чуждаются солдата. Генерал начинал свою службу еще в гражданскую войну, долго был рядовым красноармейцем, прошел всю служебную командирскую лесенку. На первый взгляд он казался грубоватым. Но те, кому пришлось служить с генералом в дни отступления, знали, что под черствой внешностью кроется очень добрая дума.

Михаилу же генерал казался чем-то похожим на отца, хотя ни во внешности, ни в характере между ними ничего общего не было. Позднее понял: похож требовательностью, знанием жизни.

В бригаде знали от старых сослуживцев, что генерал был награжден двумя георгиевскими крестами тоже за разведку, за смелые до дерзости поиски, когда он, молодой кавалерист из Ставрополя, впервые встретился с немецкой армией. Было это давно, в первую империалистическую. Теперь, командуя дивизией, не понимал, как можно планировать бой, не имея точных данных о противнике, стоящем перед фронтом дивизии.

Когда ему доложили об инициативе Степанова и Маскаева, создавших группу добровольцев-разведчиков, он не только поддержал их, но и внимательно вник во все детали подготовки к поиску, особенно после первой неудачи. Он нашел время, чтобы побывать у разведчиков, поделиться опытом разведки, дать совет Степанову, как и чему обучать разведчиков. Генерал любил в недолгие минуты свободного времени бывать в кругу дивизионных разведчиков. Отдыхал душой в беседах с этими удалыми ребятами, знал многих по фамилии.

Конечно, он с первых встреч приметил невысокого, коренастого, с озорными глазами и бойкого на язык разведчика Маскаева. Доверие, товарищеское отношение генерала прибавляло уверенности разведчикам.

...Тщательно готовились к новому поиску. И вскоре — удача. В дивизионной газете появилась первая статья о разведчике Маскаеве и его товарищах. Написал ее сам Алексей Степанов, которому за удачный поиск присвоили звание младшего лейтенанта.

«Быстрота и организованность» называется статья. В ней Степанов пишет:

«В группу захвата были выделены старшина Маскаев, младший сержант Лоскутов, красноармейцы Соловьев и Кучеров. Санинструктор коммунист Скрыгин, комсомольцы младший сержант Паренкин и красноармеец Уваров действовали в группе прикрытия.

3 декабря в 10 часов вечера, накинув на себя белые халаты, мы двинулись в путь. Пройдя поляну и овраг, вышли на высоту, а оттуда ползком направились к проволочному заграждению противника. Саперы Маликов и Ячменников перерезали проволочное заграждение и сделали проход в минном поле. Им и еще одному красноармейцу я приказал остаться у этого прохода, занять боевые позиции и быть в готовности прикрыть огнем нас. Группа захвата, возглавляемая Маскаевым, поползла к траншеям противника. Однако, не дойдя до траншеи, Маскаев наткнулся на немецкий секрет. Фашисты с перепугу открыли беспорядочный огонь, но Маскаев не растерялся. Он смело бросился на немцев и с хода нанес кулаком одному из них такой удар по голове, что тот потерял сознание. Второй немец пытался спастись бегством. Первым же выстрелом Маскаев сразил его. Вместе с Маскаевым решительно действовал Лоскутов. Не теряя ни минуты, они выволокли не пришедшего еще в себя немца из траншеи. В это время у вражеского блиндажа послышались голоса, щелканье затворов. Мы туда бросили несколько гранат. Быстрота и организованность решили успех ночного поиска. Все наши бойцы благополучно вернулись в свое расположение. Только здесь захваченный нами «язык» — немецкий ефрейтор пришел в сознание.

...Очнувшись, фриц трусливо смотрит на наших воинов своими рыбьими глазами и визжит: «Гитлер капут!»

Скупы газетные строки, но тот, кто знает фронтовую жизнь не по книгам, не понаслышке, а по собственному опыту, многое прочтет меж этих строчек. Он увидит, как медленно, осторожно, рассчитывая каждое движение, ползут по нейтральной полосе разведчики, с каким напряжением всех душевных сил саперы лежат на спине и одну за другой перерезают колючую, цепкую проволоку. Одно резкое движение, и загремят подвешенные на проволоке консервные банки, бутылки. Это конец поиска.

Но вот в проволоке сделан проход, а впереди минное поле, и черт знает, какие сюрпризы ждут сапера в непроглядной темноте. А у сапера единственный инструмент — длинная тонкая сухая палка с проволочным стержнем — щупом. Каждый квадратный сантиметр пути надо ощупать. Иначе — конец поиска. Потом решительный бросок разведчика. Всё решают мастерство, мгновенная реакция, умение предвидеть действия врага.

Степанов на разборе первого удачного поиска почем зря крыл Михаила:

— Куда же ты лез? Двое автоматчиков в тебя нацелились, а ты лезешь. Главное при выполнении задачи — сохранить себя, иначе грош нам цена. А бил как! Кулаком. Разве это удар! А если бы он в каске? Вот и конец тебе.

— Ты не думай, что я без понятия лез на них... Разве сумеешь все заранее предусмотреть? — оправдывался Михаил. — Притащил, и еще притащим.

Возбужденные, ободренные удачей разведчики обрадованно поддержали:

— Притащим. Теперь дорогу знаем.

Но Степанова не так-то просто было уговорить на следующий поиск. Десятки потов согнал с разведчиков. Сядет в снегу, глаза зажмурит:

— Рот закрой. Пыхтишь — на версту слышно... Это кто там кашлять вздумал? Умри, а не кашляй. Умри, я кому говорю? — кипятился командир взвода. Вылез из снежного гнезда, где ожидал переползающих разведчиков. — Уваров, ты?

— Никак нет. Это Паренкин.

— Ты, голова садовая, представляешь, что будет, когда вот так приползешь к траншее фрицевой, башку свою на бруствер положишь и будешь: ка-хы, ка-хы, гут морген, я ваш дядя!

— Не буду, товарищ младший лейтенант. Ей-богу, не буду.

Михаилу во многом помогла степановская выучка, из которой он уяснил главное: в разведке нет мелочей.

Второй поиск разведчики произвели в конце декабря. В том же составе, с такой же задачей: взять пленного. Немецкий секрет обнаружили во время дневных наблюдений. По заиндевевшей ветке над снежным бугорком. Инея на двух кустах нет, а на этой ветке откуда взялся? Первым обратил внимание на ветку Михаил, он потом два дня не отрываясь смотрел в бинокль на этот бугорок и наконец высмотрел: поздно вечером мелькнуло что-то черное над бугорком. Ясно! На ночь выставляется секрет.

К этому бугорку ползли шестеро разведчиков из группы захвата во главе с Михаилом, как кроты, проделывая в снегу проходы. И вот виден немец. Укутанный, как старуха, в шерстяной платок, он глядел в сторону советских траншей.

Разведчики сделали большой крюк, чтобы подползти к наблюдателю с тыла. Михаил на этот раз действовал без всякого волнения, спокойно, расчетливо. Когда до противника оставалось метров пятьдесят, Михаил дал сигнал разведчикам остановиться, а сам быстро и беззвучно пополз к секрету. Бросок! Ударил по закутанной в тряпку голове гранатой, схватил немца за пояс и перебросил через бруствер. Подбежали разведчики, кляп в рот забили «языку» и, почти не пригибаясь, побежали обратно по своему следу. Ночь хотя и лунная, но видимость из-за мороза и низкой поземки всего метров на 20—30...

Это на руку разведчикам.

«Язык» дал очень ценные сведения.

МАТЬ

Короток зимний день, да и за такой намаешься — ног и рук не чувствуешь, если на тебе одной хозяйство. Степанида Маскаева уложила ребятишек, завела квашню. Надо бы попрясть, да устали руки и свету нет, а лучина много ли светит? За сеном ездила в горы, дороги нет, снегу по грудь коню. Дважды пришлось воз перекладывать. Когда же мужики придут? От Арсентия с самого начала войны ни слуху ни духу. Михаил что-то замолчал. Вот и самого Филиппа взяли. Ну этот хоть на заводе. Где-то ребята теперь?

Болит сердце матери за всех сразу и по отдельности за каждого. Задумалась Степанида, пригорюнилась и испуганно вздрогнула, услыхав сильный стук в дверь.

«Кого бы в такое время занесло к нам?» — приоткрыла дверь в сени.

— Кто там?

— Пустите, пожалуйста, переночевать, — просит незнакомый промороженный голос.

— Ой, да куда же пустить-то? Полна изба ребятишек.

— Да ничего, хозяйка, не помешаю. Замерз совсем. Куда идти-то? Свету ни у кого не видно, а у вас хоть огонек мелькает.

— Ладно, входи. Тесно у нас только, — сбросила Степанида крючок с петельки, сама в избу забежала. Вошел заиндевевший невысокий мужчина.

— Здравствуйте! Ну и холодина! — В нос ударил спертый воздух натопленной избы; в которой много ребятишек. — Ничего. Я ко всему привычный. Тоже в семье много ребятишек было. Мать с утра допоздна в работе и в работе. Я старшим был в семье, она все мне в кладовке на полке оставляла то сметанки, то калач, чтоб не будил, когда прихожу с гулянки, — тараторил незнакомец, снимая с себя военный полушубок, телогрейку.

Степанида вдруг заволновалась. То встанет, то сядет, хочется ей присмотреться к ночному гостю, да лучина светит плохо.

И все-таки осмелилась, достала из припечка лучину, подняла над собой и крикнула:

— Миша!

— Я, мама. Здравствуй. Не узнаешь своих? — Михаил обнял мать.

Ребятишки повскакали с постели, наброшенной прямо на пол.

— Братка приехал! Братка!

Так зимой 1943 года, через пять лет после ухода на действительную, появился в родных краях Михаил Маскаев на удивление и на зависть многим, здоровый, невредимый, с орденами на груди. Ему дали отпуск за доставку очень нужного «языка».

Матери и радость и горе: угостить нечем. Картошка во всех видах, черемуха да калина на десерт. Браги у соседей заняла.

Трудно приходилось Дмитриевке. Десять дней прожил Михаил и не мог сказать, где легче: там, на фронте, мужчинам под бомбежкой и обстрелом, или здесь, в тылу, женщинам с заботами о хозяйстве, в постоянной тревоге за мужчин, ушедших на фронт. С тяжелым сердцем уходил второй раз из дому Михаил. Степанида на этот раз всю ночь плакала, но на людях сдержала себя, понимала, что в самый разгар войны сына отпустили домой: значит, заслужил того. Только за особое геройство командир может отпустить бойца из строя. Поцеловала Михаила, хотела перекрестить, да раздумала: сама в бога не верила и ребятишек к этому не приучала.

— До свиданья, сынок. Поаккуратней там!

— Постараюсь, мама.

Позднее, когда Михаил стал офицером, Степанида написала письмо генералу — командиру той воинской части, в которой служил Михаил.

«Дорогой товарищ генерал! Шлет Вам горячий привет семья лейтенанта Маскаева. Я, мать Михаила, воспитала пять воинов, которые сейчас сражаются с фашистами. Первый сынок, Михаил, ушел в армию в 1938 году и находится в данный момент под Вашим руководством. В феврале 1943 года Михаил приезжал в отпуск на 10 дней. Мы с ним не виделись четыре с половиной года. Все мы были очень рады, что Вы отпустили его, а отправляя на фронт, дали наказ: «Громи, сынок, врага, не жалей крови, а если потребуется, и жизни, рядом с тобой готов стать любой брат. Пусть знает фашистская нечисть, что Маскаевы, мои родные сыновья, драться умеют».

Сегодня получила от Михаила фотографию. На его груди три ордена. Уверяю Вас, товарищ генерал, что это у него не последние. Давайте Михаилу самые трудные задания — он выполнит.

Дорогой генерал! Мне уже 50 лет, но я работаю в колхозе, на руках осталось еще четверо ребят, муж тоже в армии. Все задания колхозные, несмотря на мои годы, я выполняю честно.

Дорогой сын Михаил, свято выполняй наказ матери, не посрами семьи Маскаевых, громи беспощадно врага. Передай всем бойцам и командирам горячий материнский привет. Громите врага беспощадно, до победы! Смерть немецким оккупантам! Да здравствует РККА и наш мудрый полководец товарищ Сталин. К сему: Степанида Маскаева».

Это письмо было напечатано в армейской газете. К нему сделана приписка: «Тов. Маскаев награжден уже пятью наградами. Очевидно, мать еще об этом не извещена».

Обращение Степаниды Фоминичны было прочитано во всех подразделениях перед началом большого сражения на Орловско-Курской дуге.

В это время слава о Маскаеве гремела уже по всей не только дивизии, но и армии. Матери верили, матерью гордились, соединяя ее образ воедино со своей матерью. Вот что ответили Степаниде Фоминичне через газету сержант Бузин, красноармейцы Сафин и Суровцев — бойцы из взвода Михаила:

«Будьте уверены, маскаевцы громили и громить будут врага. Не посрамим гордого имени маскаевца. Желаем Вам всего хорошего в Вашей жизни».

СЛАВА ГЕРОЯ ИЩЕТ

Отпуск на родину для Михаила обернулся чуть ли не трагедией. 15 суток от фронта на Алтай и обратно при возможностях военного времени — маловато. При всей своей дисциплинированности, настойчивости, решительности Михаил с трудом пробивал дорогу на запад. Отощал, изнервничался. Ехать приходилось как попало: и в тамбуре, и на крыше вагона. Кое-как разыскал своих. А тут ждала беда. Опоздание из отпуска признали как дезертирство, и Михаилу грозил трибунал, а там — штрафной батальон. Хорошо, что в это дело вмешался начальник бригады разведки капитан Прасолов.

— Передать дело в трибунал никогда не поздно. Надо же учитывать, в каких условиях совершено опоздание. Не мы его искали, а он нас. Разве это дезертирство? Передадим дело в трибунал — разведчика потеряем. Дадим ему задание: во искупление вины пусть «языка» добудет. Какая-то возня у немцев на переднем крае наблюдается в последнее время. — Такие доводы он выложил командиру бригады генералу Давыдову.

С мнением капитана согласились. А Михаил был рад заданию, верил в свои силы, в поддержку товарищей. Только на этот раз уговорил разведчиков:

— Ребята, не лезьте со мной. Я виноват, я и отвечу. Один пойду за «языком». Если что — поддержите огнем, но я уверен — сделаю чисто.

Трое суток не вылезал из первой траншеи, высматривал лазейку в немецкой обороне. И высмотрел. На нейтральной полосе заметил ложбинку, куда фрицы в ночное время пробираются за дровами. Туда и двинулся Михаил, чуть не три часа проделывал под снегом проход. Затаился на краю оврага в ожидании заготовщика дров.

Прошел час, второй. Разогревшись, пока полз через нейтральную полосу, Михаил теперь чувствовал, как мороз пронизывает до костей.

«Пожалуй, окоченею».

На сон потянуло — признак замерзания. Утешало одно: из землянки, где жили фрицы и где постоянно стоял часовой, изредка пуская осветительные ракеты, давно уже не идет дымок. Значит, уснули, сейчас замерзать начнут... А теперь спорят, кому идти за дровами... Вот один собирается и ворчит на других... Он выходит, зябко пожимая плечами...

Но нет. Не сбываются расчеты. Видимо, блиндаж у немцев теплее, чем полагал Михаил.

Чтоб не уснуть да время скоротать, начал вспоминать всякие истории из своей жизни. По характеру склонный к юмору, к шутке, Михаил знал массу разных потешных историй, в которых и сам нередко участвовал. Вспомнилось, как мужики из Дмитриевки в засаде на медведя сидели. Точно так же, как сейчас он ждет фрица, ждали они вечером, забравшись на ель, прихода медведя к приманке — задранной им телушке. Всю ночь

просидели. А дело было ранней весной. В такое время, если медведя из берлоги голод выжил, встреча с ним ничего хорошего не предвещает. Медведь повадился пастись вокруг колхозных загонов, и чуть ли не каждую ночь от него колхозу убыток. Решили наказать наглеца. Ждут. Замерзли, хотя и тепло оделись — знали, куда идут... И только под утро топтыгин соизволил явиться. Ничего подозрительного не обнаружил и начал рвать когтями мясо, аппетитно похрустывая костями. А видимость-то еще плохая. Ночью надеялись на луну. Перед утром — ни луны, ни солнца. Кто-то из охотников, изготавливаясь к стрельбе, задел сухую ветку. Медведь насторожился, принюхался. Неожиданно для охотников он в несколько прыжков достиг ели, где они сидели, и начал торопливо карабкаться вверх. Пыхтит, как паровоз на подъеме.

— Стреляй! — кричит один.

— Да куда! Нагородили, язви тя в душу!

— Руби топором!

Взмахнул охотник топором, хотел по медвежьей лапе ударить, которую тот уже просунул меж жердей, да угодил по узлу веревки. На ней держалось все сооружение. Узел распался, медведь, повиснув на жердине, перетянул на себя шалаш, жерди расползлись, и охотники посыпались на голову медведю. Ему уже не до расправы. Свалились кучей под ель. Медведь первым выбрался и чесанул с испугу в деревню. Там у первого огорода околел — сердце не выдержало. Охотникам и смех и грех. Отделались ушибами, зато на всю жизнь запаслись веселым рассказом.

Вон какую длинную историю вспомнил, а фрица нет. Вспоминал другие истории, чтобы отогнать тяжелые мысли, вытравить обиду. Знал в отпуске: не похвалят за опоздание, но чтобы такое обвинение пришили... Дезертир. Он, Михаил Маскаев — дезертир! Во сне такое не приснится. Капитан из особого отдела даже разговаривать не стал, не расспросил, куда ездил и как ехал. Дезертир и — все. Ему и дела нет, что подано несколько рапортов с просьбой о переводе на передний край, что добровольно создана группа разведчиков для захвата «языков», что и в отпуск поехал не за красивые глаза. Все, все забыто.

Дезертир... А как добирался до фронта? Продаттестат просрочен, на деньги не купишь и крошки хлеба, да и не было их, денег-то. Хорошо, что с собой взял гармошку. В вагоне весело от ее чистого голоса. У Михаила второй день во рту маковой росинки не было. Но играл, голод музыкой душил. На счастье ехала в вагоне дамочка. В Москву с двумя несмышленышами пробиралась. Наблюдательная и сердечная.

— Что это вы, молодой человек, играете, играете и ни разу не перекусили? — спросила участливо.

Что ей ответить? Сказать: «Спасибо, сыт» — значит, еще три дня голодать. А состояние такое — быка бы съел. Пришлось придумать безобидную и вполне правдоподобную историю.

— Вещи какие-то мазурики стащили. Вот и еду как придется. До фронта недалеко, выживу.

Заахала, заохала попутчица. Около нее и кормился. Зато и гражданочке удобно: Михаил и воды принесет, и на базар сбегает.

Дезертир... Только самый злой человек мог придумать такой поклеп на него. А кому это нужно? Для воспитания других? Но зачем же воспитывать так? Он-то, Михаил, в чем виноват? Стыдно перед ребятами-разведчиками, перед командирами. Спасибо начальнику разведки — поддержал.

«Фрица этого притащу. Или совсем не приду. Тут и останусь. С позорным пятном не жить, не воевать».

Вот проклятый! — не идет и не идет.

Михаил человек действия. Вот так, в ожидании не любил сидеть. Мысли разные лезут в голову. Придет фриц. Кто он? Где-то у него семья, может жена, может невеста есть. Тюкнет Михаил его по башке гранатой — конец всем мечтам. А может быть, только начало для их осуществления? В плену не подохнет, после войны рано или поздно вернется к своим.

Ну какого же черта не идет? Михаил перестал чувствовать ноги, устал шевелить пальцами, чтобы разогнать кровь. И когда уже совсем стало невтерпеж, услыхал: скрип, скрип, скрип... Идет! Сразу про холод забыл. Напружинился, гранату — в руки. Показался неторопливо идущий фриц, закутанный во что попало. Вот он спустился в овраг. Начал неумело рубить мерзлый дубняк, нарубил небольшую вязанку и присел на нее, чтобы покурить.

«Здоровый, чертяка. Будет мне с ним маяты», — подумал Михаил, но отступать было нельзя, второй фриц до утра теперь не покажется. Осторожно пополз. Где-то рядом застрочил пулемет, и под его выстрелы Михаил рванулся к дроворубу, стукнул гранатой по голове. Фриц не охнул, осел как мешок. Взвалил себе на спину. Тяжело, килограмм под девяносто. Пополз, как муравей, невидимый под своей ношей.

Уже перед нашими окопами пленник зашевелился.

«Надо бы связать ему руки, очухается — не справиться с таким боровом», — размышлял Михаил, решив передохнуть.

Пленник лежал, уткнувшись лицом в снег, потом медленно начал поднимать голову, сел, испуганно смотрит на дуло пистолета.

— Русь? Красный? Гитлер капут! — с видимой радостью проговорил пленник. — Я есть романий, русь солдат есть гут, карош.

И сам чуть ли не бегом пошел в сторону нашего переднего края. В траншее Михаила давно ждали закоченевшие командир роты и начальник разведки капитан Прасолов.

— Задание выполнил! — доложил Михаил, вытирая обильный пот.

— Ну и борова приволок. Не иначе генерал.

«Генерал» оказался рядовым румыном, словоохотливым солдатом, которого плен обрадовал, как избавление от войны.

А вскоре в газете появилась статья «Дерзко, смело и умело» о действии группы Маскаева, захватившей еще одного «языка». «Никем не обнаруженные, без шума и без потерь наши разведчики вернулись в свое подразделение и привели фрица. При выполнении этой боевой задачи отличились Маскаев, Лоскутов, Габдрахимов, Паренкин, Уваров и Медовик», — сообщалось в газете.

Когда разведчику постоянно везет в поиске — самом трудном виде фронтовой разведки, это не только везение, это прежде всего умение.

После удачного поиска, о котором писала газета, Михаила назначили командиром первого взвода роты разведки при штабе бригады.

Командир взвода! Быть разведчиком Михаил мечтал давно. О командной должности не думал — грамотешки маловато. Назначение во взводные и радовало и пугало. Справлюсь ли?

Комиссар бригады вызвал к себе.

— Пора, Маскаев, подумать всерьез о настоящем и будущем. Почему не в партии?

— Товарищ комиссар, стеснялся, пока был в тыловиках. А сейчас — вот, — и Михаил вытащил из кармана гимнастерки вчетверо сложенный листок.

Через три месяца Михаила приняли в члены партии.

КОМАНДИР ВЗВОДА

На новом месте все получилось не так, как представлял Михаил. Рота — подразделение солидное, но по счету у нее «языков» и боевых разведывательных действий меньше, чем у одного Михаила. Приняв первый взвод под командование, Михаил стал инструктором-преподавателем разведдела для всей роты. Командир роты, богатырского сложения украинец, капитан Цыгикало откровенно признался:

— Ты, Маскаев, учи всех нас. Разведчики мы липовые. Только начинаем. Я из госпиталя недавно. Так что не смущайся, крой, если не так на занятиях будем делать. Свой взвод учи особо. Тебе с ним жить и воевать.

Взвод понравился. С помощником командира взвода Гавриилом Петровичем Бузиным Михаил нашел общий язык с первой встречи. Гавря почти одногодок. С действительной — на войну без перерыва. Службу знает, военным опытом сыт по уши: отступал до Москвы от самой границы, награжден орденом «Красная Звезда», авторитет Михаила признал сразу же, увидев в нем человека бывалого, толкового и тем более прославленного разведчика. С «языками» Гавриил знаком не понаслышке, но такой удачи, как у Михаила, не было. Хоть виду не показывал, но немного завидовал Михаилу и старался ему подражать. Гавря — плясун, песенник, анекдотов знает кучу — с таким не заскучаешь. Бывало, Михаил на гармошке «Подгорную» наяривает, Гавря — частушки поет. Слушатели за животы держатся, покатываясь от частушечных экспромтов Гаври. С Гаврей ясно: свой мужик, колхозник бывший. С ним Михаил готов хоть куда. Знает: не подведет, в беде не оставит.

А вот каким покажет себя разведчиком Сафин Ибрагим — не мог представить. Ибрагим — татарин из Казани, перед самой войной закончил педагогический институт. Филолог, отлично знает немецкий язык, по должности — разведчик, по совместительству — переводчик, а по занятости — ординарец у Михаила. С ним разговора душевного как-то не получалось. Ибрагима смущала слава Михаила, его ордена, командирское звание. Михаил как-то неуютно чувствовал себя под взглядом умных, все примечающих глаз ординарца.

Ну, а кто остальные ребята во взводе? Вася Поляков новичок на фронте, настолько моложавый, что подвяжется платочком — от девчонки не отличишь. Командиры отделений — стреляные воробьи, на мякине не проведешь. Младший сержант Объедков — щеголеватый, всегда подтянутый, чубастый, курносый парень, мастер насчет девичьих сердец, а второй командир — сержант Михаил Коньюков, казах — прямая противоположность Объедкову: степенный, тихий, малоподвижный и малоразговорчивый человек. Сядет где-нибудь в уголке и тяжело, долго-долго думает. Начнет что-нибудь делать, отругать его хочется за медлительность, только... Не спеши, взводный, с выводами! Коньюков раньше всех докладывает о выполнении. Умеет силы беречь, умеет без суеты работать. Основательный человек. После него переделывать не надо.

Неожиданно Михаила вызвали в штаб, сказали:

— Командируетесь, Маскаев, в Ижевск на встречу с рабочими завода, оттуда привезете подарки к Первомаю для фронта.

Шесть вагонов привез Михаил из Ижевска разных подарков фронтовикам и делегацию рабочих завода.

Уезжал в Ижевск из 108-й бригады, приехал в 97-ю стрелковую дивизию. Так теперь стала именоваться бригада. Командиром дивизии остался Давыдов.

Предстояли ожесточенные бои, поэтому генерал еще больше уделял внимания разведке и гордился ею. Что там ни говори, а приятно же, когда на совещании командиров дивизий командующий армии выговаривал:

— Вы посмотрите, что делается у Давыдова... В месяц три-четыре «языка» притаскивают его разведчики и, главное, без потерь. Ваши же переводчики, наверное, и немецкий язык позабыли. Кланяйтесь Давыдову, просите у него взаймы разведчиков. Может, уступит...

Взаймы не давал, но для обмена опытом посылал не раз и Степанова, и Маскаева в другие дивизии, да и журналисты были частыми гостями у разведчиков, как можно подробнее рассказывали о их действиях в газетах и листовках.

После переукомплектования дивизия заняла участок обороны чуть севернее Белева. Разведрота располагалась в районе штаба дивизии. Разведчики оборудовали в овраге блиндажи, привели в порядок себя и ждали с часу на час приказа о боевой задаче.

Не может дивизия вслепую стоять перед противником. Сколь ни наблюдай в бинокли или в стереотрубу, они не расскажут ни о глубине обороны, ни о расположении подразделений, ни о боевой технике. Даже самый-самый паршивый «язык», лишь бы он хоть каплю соображал да имел в кармане солдатские документы, значит для штаба дивизии больше, чем визуальные наблюдения с передовой.

Михаил ни одного дня не дал своему взводу на передышку, на «завязку жирка». Учил просто:

— Андреев, впереди траншея противника, перед ней проволочное заграждение, может быть даже есть и мины, трава высокая. Тебе незаметно надо доползти до траншеи. Покажи.

Андреев не очень любит торопиться, но ползет, а взвод идет позади, слушая наставления своего командира. Один из разведчиков в окопе изображает «противника».

— Товарищ комвзвода, — кричит он, — у Андреева заднюю часть на километр видно.

— Ясно! Прижимай, Андреев. Прижимай. Не бойся. А как ты траву разгребаешь? Что это тебе, вода — вправо, влево? Локтем вали траву вперед. Смотрите, ребята, как надо.

Михаил показывал, получалось у него ловко, быстро. Пополз будто поплыл. «Противник» кричит:

— Во, теперь здорово. Не видно ничего. Никто не ползет, что ли?

За неделю с разведчиков обмундирование сползло, как сгорело, расстроив старшину роты Виктора Бардина.

— Где я вам напасусь? Ходите теперь оборванцами. Бузин оправдывался:

— Тебя бы к нам. Спасибо говори, что пузо видно через дыру в гимнастерке, а не кишки. Наш комвзвода стружку умеет спускать. Говорит, разведчику на пользу рваные штаны. Ты его знаешь, он врать не будет, и не спорь. А то расскажу командиру роты, что ты к нам тоже во взвод просился.

— Оборванцы несчастные! Нате, берите! — сразу соглашался старшина. И выдавал хотя и стираные, но еще пригодные для носки гимнастерки и брюки.

Научил Михаил своих орлов и ползать, и бегать, и брать «языка» — в общем, всему, что знал сам.

И вот получили обычный приказ: взять «языка». На следующий день взвод Маскаева был уже в первой траншее. Стали искать, за что можно зацепиться в обороне противника. Орешек оказался крепкий. Наученные горьким опытом, немцы позаботились, чтобы к их переднему краю не пробрался не только человек, но и мышь не проскочила. В несколько рядов колючая проволока, всюду минные поля, ночью немецкие наблюдатели ракет не жалели и, чуть где звякнет пустая консервная банка, подвешенная на проволоку, обрушивали туда шквал пулеметного и автоматного огня. Нервничают фрицы.

Неделя прошла в безуспешных поисках бесшумного и невидимого врагу способа проникновения в его оборону.

Придется с шумом. Посоветовавшись с разведчиками, Михаил предложил командованию свой план.

Утром, едва стало светать, артиллерия дивизии устроила «сабантуй» — артналет минут на двадцать по первой траншее. За это время саперы успели проделать проход в проволочном заграждении и в минном поле. Разведчики нырнули в эту щель в ложбинке, невидимой для противника, наскоро окопались. Замерли. Артиллерия прекратила огонь.

Наступила тишина. Немцы после артналета, наверное, с час осматривались, пытаясь понять, к чему бы этот «концерт». Понять не могли. Проволочное заграждение на месте, на переднем крае у русских тихо, никаких подозрительных приготовлений не заметно. Успокоились. Завтрак подоспел, и пунктуальные немцы, оставив наблюдателей в траншеях, расползлись по блиндажам.

На этот фрюштюк и был весь расчет Михаила. Разведчики и солдаты-пехотинцы, наблюдая за первой траншеей, хорошо усвоили распорядок дня у немцев.

Михаил, прижавшись за бугорком, внимательно слушает тишину. Пора? Или подождать? Бузин лежит метрах в двух от Михаила, на часы поглядывает, тоже время подсчитывает.

За действиями разведчиков следят десятки биноклей с нашей стороны. Они на виду у всех. Малейшая ошибка — и немцы уничтожат разведчиков. И это тоже будет на виду у всех. Михаил привык в такие минуты не думать об опасности. Черт с ней! Жалко, если раньше времени убьют. Очень хотелось проверить, получится ли что из его замысла. Сегодня он впервые действует как командир взвода. Сегодня он как дирижер оркестра. Музыканты — артиллеристы, минометчики, пулеметчики — ждут взмаха его руки. Только бы не подвести командование да сохранить разведчиков.

«Ну, Мишка, пора!» — сам себе скомандовал и показал своему переднему краю заранее заготовленную желтую тряпку — ее лучше видно. Вскоре над головой, будто кто холст рванул, свирепо рыкнуло небо. Неприятное ощущение, когда свои снаряды пролетают рядом около тебя и рвутся так близко, что кажется, не в немца артиллерия целится, а в тебя, беззащитного. Не дай бог ошибется какой-нибудь наводчик-растяпа да по своим ударит! Но артиллеристы молодцы: пристрелялись тютелька в тютельку. Бьют дымовыми. Через несколько минут скрылся немецкий передний край в белом, как молоко, дыму.

— Вперед!

Маскаев, Бузин, Сафин, Объедков бегут чуть пригнувшись. Эту дорогу они еще там, в своей траншее, наметили. В конце — блиндаж.

Хоть бы не заметили! Вот и траншея. Дым ест глаза, захватывает дыхание. Бузин отрезает пути отхода из блиндажа, Маскаев бежит с другой стороны узким ходом сообщения. В траншее — ни души. Из дверей блиндажа вдруг выскочил с очумевшими глазами долговязый офицер. Кто-то из разведчиков прыгнул на него с бруствера. Михаил успел в дверь землянки швырнуть противотанковую гранату. Взрывной волной отбросило офицера и разведчиков, которые быстро вталкивали ему в рот кляп. Связали ему руки, рванули его из траншеи — и бегом в свое укрытие.

Немцы молчат в растерянности. Разведчики, не задерживаясь, бегут к проволочному заграждению, ползут по проходу. Тут смотри в оба: шаг вправо, влево — смерть.

Михаил машет своим флажком. Огонь!

Снова артиллеристы ударили, теперь рвутся дымовые и фугасные, не давая противнику опомниться.

Потные, грязные, запыхавшиеся разведчики один за другим свалились в свою траншею.

Дома! С «языком», да еще с каким! Командир немецкого пехотного взвода — о таком и не мечтали. У разведчиков — ни царапины. Довольны все. Но Михаил через час, когда отдышались и опомнились, такой учинил разнос, что от победного настроения не осталось и следа.

— Как вы бежали к траншее! Да вас одной пулей всех можно было уложить! А в траншее? План какой был? Группа захвата действует, другая прикрывает. А вы? Все скопом к блиндажу. Это наше счастье, что офицерик губошлеп попался. Нет, так в разведку не ходят. Не умеешь подчиняться дисциплине, порядку — уходи из разведки! С вами не за «языком» ходить, а к соседке в пригон за яйцами. Тоже мне — герои! — отчитал так, как его в свое время отчитывал Степанов. Пусть хмурятся, обижаются. Не последний поиск.

Отругать-то отругал, но настоял на представлении к награде Сафина, Полякова, Объедкова и, конечно, Бузина. Интеллигентный Сафин оказался парнем смелым и, не в пример некоторым другим, действовал строго по плану, не растерялся в бою.

Взводу дали время на отдых. В эти дни и появились газеты с раешниками Панаса-Стоглаза. Один из них был посвящен разведчикам взвода Маскаева. Читали, весело смеялись.

«Язык» оказался фашистом, мерзавцем полным и истым, с железным крестом на груди... Со всех сторон — гад сто крат!» — написано в газете.

Газета по всей армии новую славу разведчиков разнесла.

О КОРНЯХ

Разведчиков на фронте уважали. Командиры их ценили, с их мнением считались, а солдаты переднего края немного их побаивались. Появится в первой траншее

группа весельчаков, одетых в невыгоревшие маскировочные костюмы, — знай, не к добру. Жди, солдат, беспокойных дней на твоем участке. И что им не сидится! Вдумчивый солдат от дела не бегает и на дело не очень напрашивается. Есть командир, жди команды, поперед батьки в пекло не суйся. А эти лезут, оборону могут демаскировать, того и гляди «гостинцев» фриц начнет подбрасывать.

Разведчики подсмеиваются над опасениями пехотинцев, будто сами заговорены от пуль и осколков. Бесшабашные ребята.

Никто из пехотинцев и не поверит, что в дни, когда разведчики ведут наблюдение за передним краем врага, для них отдых. Там, в тылу, с таким командиром взвода, как младший лейтенант Маскаев, не отдохнешь. Умел находить, чем заняться: то марш-бросок в полной выкладке километров на десять устроит, да заставит друг друга таскать ползком по болоту, то тренировкой в стрельбе доведет до изнеможения. Есть же упражнение: на 50 метров поставь мишень и делай в ней дырочки. Где там! Для него это баловство.

— Ты вот на ходу попади или на бегу.

Сам «мазал» редко. Зависть вызывал. Чем он лучше? Старались повторить его результаты. С колена, лежа, стоя, на ходу, на бегу, с дерева, из-за печной трубы, из-за спины, с быстрым поворотом... где только эти приемы усмотреть успел?

«Повезло!» — говорят после очередного успешного поиска. А их на счету у Михаила и его взвода тридцать восемь. За полтора года тридцать восемь раз разведчики переходили «ничейную» полосу и возвращались обратно. И почти каждый раз без потерь.

Повезло? Не любит Михаил разговоров о везении. Единственное, что могло сорвать его замыслы, — это случайная пуля или шальной снаряд. От этого никто не может уберечься. Знал он немало случаев, когда гибли люди в далеком тылу дивизии, знал и таких ребят, которые с самой границы до Москвы в стрелковой роте шли, а теперь высматривают дорогу на запад и не имеют ни одной царапины. Пусть есть доля везения, пусть есть оно, фронтовое счастье, редкое, неизвестно для кого предопределенное. Но не только в везении дело.

Вспомнился ориентир на нейтральной полосе — кривой тополь с сухой верхушкой. Он был отмечен на наших и немецких топографических картах. Отличный ориентир артиллеристам и минометчикам. Кому он лучше служил — трудно понять, но немцы первыми решили к нему пристреляться. Два дня методически, по всем правилам артиллерийской науки вели по нему огонь батареи. Одиночными и залпом. После серии беглого огня скроется бедняга тополь в дыму и пыли. Кажется — все! Потом дым рассеется, а тополь стоит невредимый, даже вроде бы издевательски подмигивает фрицам, чуть подбоченясь. Истратив множество снарядов, немецкие артиллеристы примирились с непобедимостью старого дерева.

Нашим артиллерийским начальникам пришла мысль в голову: немцы пристрелялись к дереву,- для них это репер (пристрелянная точка), и надо его уничтожить, тем самым спутать карты противнику. Начали пристрелку.

Пехотинцы наши возмутились. Для них дерево не просто ориентир. Они, не понимая его важного значения, видели в нем символ русской стойкости.

— А наш-то стоит! — кивали на тополь, гордились им. А тут свои надумали стрелять! Делегация пришла к командиру батареи.

— Да вы что, ребята? — удивился он вначале, затем задумался. В неожиданном приходе пехотинцев было что-то особенное, ему близкое, родное. И он тоже радовался, когда видел, что немцы не смогли поразить цель. Стукнул кулаком по коленке:

— Есть идея! Немцам этот тополь нужен так же, как и нам. Даже больше. Давайте сохраним его и немцам на хвост соли насыплем.

Думающий артиллерист попался. С кем он договорился — неизвестно, только суток через двое пехотинцы вместе с артиллерийскими разведчиками подкопали тополь и пересадили в другое место, метров на 150 правее. А это значит, что немецкие артиллеристы на какое-то время лишатся ориентира.

Да только не послужил тополь нам. Сколько раз по нему раньше били прицельно, с расчетами — и ничего. А на новом месте, на второй или на третий день прямое и случайное попадание крупнокалиберного снаряда разнесло тополь в щепки.

Пехотинцы по-своему оценили этот случай. «Там своя земля, там корни помогали, а здесь — чужбина. На чужбине и жизнь не в жизнь».

Так и Михаил. Корни — вот что давало ему силу. В них и секрет его фронтового везения.

Короткую службу в кавалерии неохотно вспоминал. Не своим делом занялся. Правда, коней любил. Но воевать верхом на лошади не умел. А тут пехота-матушка, царица полей. Тут он дома, где и стены помогают.

Первые шаги в разведке теперь уже оценивал с улыбкой снисхождения, как мастер оценивает дело ученика. Лезли к немцам без мастерства и выдумки, больше на авось рассчитывая. А теперь что ни поиск, то особая задумка, особый подход к решению задачи.

Чем, скажем, не интересен «музыкальный номер» в исполнении Маскаева.

Летом перед великим Орловско-Курским сражением разведчикам была поставлена задача взять «языка» во что бы то ни стало. Командование дивизии, да и не только дивизии, по всем приметам делало вывод о подготовке противника к наступлению. Предположения нуждаются в подтверждении. Но противник стал чрезвычайно бдительным, уроки под Москвой и Сталинградом научили его осторожности.

Пробрались разведчики до нашего боевого охранения, а дальше — ни шагу. Дело к полуночи. Михаил послал на нейтралку Бузина, Полякова, Коньюкова и Султанова, чтобы они разведали проволочное заграждение и минные поля.

Командир стрелковой роты подошел к нему.

— Ну как?

— Плохо. Видимо, перейдем на другой участок. Очень близко вражеские траншеи здесь, негде развернуться.

— Слушай, а это что у тебя? — удивленно спросил он, высветив фонариком угол футляра.

— Гармошка. Из деревни привез. Тут, в ваших блиндажах загорать будем не меньше недели — пригодится.

— У немцев тоже какой-то гармонист завелся. Каждый вечер пиликает. Ну-ка, сыграй.

— Так ребята там... — возразил Михаил, но сразу же спохватился. — Стой! Дело говоришь.

Мысль мелькнула, еще не оформилась, но руки уже действовали. Торопясь, вытащил из футляра гармонь, ремень на плечо, рванул меха. Далеко слышен чистый звук гармони. Начал с распевной «Коробушки». «Эх, да распрямись ты, рожь высокая, тайну свято сохрани...» Какой русский человек, тем более солдат переднего края, не вздохнет, не задумается? А гармонь поет, бередит солдатское сердце. Затих передний край, прислушался. Михаил сделал короткую передышку.

— Во, брат! Это не губная, на какой фриц пиликает. Примолкли, гады. Ну-ка дай еще, повеселее. — Командир роты доволен тем, что можно скрасить долгие ночные часы.

А Михаилу тревожно. Как там у разведчиков дела? Играл не для командира роты и его пехоты. Для своих играл, отвлекая внимание противника на себя. Получилось ли? Слышит: по ходу сообщения кто-то торопливо топает.

— Что там у вас стряслось? Где Бузин? — расспрашивает Михаил подошедшего разведчика Полякова.

— Такое дело... Меня помкомвзвода послал. Как вы заиграли, немцы притихли, тоже слушают, а мы тем временем проволоку перерезали и проход в минах нашли.. Бузин разрешения просит, можно ли «языка» сейчас брать, место удобное. Надо, чтоб вы еще громче играли.

— Понял. Молодцы, сообразили. Дуй обратно. Но смотрите там, осторожнее.

Поляков убежал. Минут через пять Михаил вновь заиграл.

Пожалуй, ни один артист в мире не хотел бы привлечь к себе внимание так, как Михаил в эти минуты. Жаль, в последние дни не до гармошки было, огрубели пальцы, привыкшие нажимать на спуск автомата или пистолета. Все свое мастерство вложил Михаил в этот «концерт» для противника. Слушали немцы, даже ракеты стали реже от них взлетать, замолкли и пулеметчики.

Война не война, а человек тянется к прекрасному. Пожалуй, на войне-то больше, чем где-либо. Редко солдату перепадают такие тихие ночи. Забылась война, забылась кровь. А тут музыкант заиграл любимый многими вальс «Дунайские волны». Когда-то звучал этот вальс на веселых пирушках в кругу друзей. Так давно это было, что уже и не вспомнишь, где, когда. Многие сотни километров, многие месяцы отделили те мирные, счастливые, тихие вечера от этих грязных окопов, от тесных блиндажей.

Вроде бы где-то послышался говор и шум... Нет, молчит передний край, слушает вальс.

Михаил уже начал сбиваться с ритма, забеспокоился: долго что-то нет разведчиков, и тут как из-под земли появился Бузин.

— Товарищ младший лейтенант, кончайте концерт, мы уже натанцевались.

— Ты о деле докладывай, — с нарочитой строгостью говорит Михаил, а сам уже смекнул: веселый тон у Бузина неспроста.

— В овраге ждет «язык». Взяли без звука. Фриц, поди, и сам не заметил, как у нас оказался. Давай-ка родимую сюда, — забрал у Михаила гармонь, бережно уложил в футляр. — Она теперь миллион стоит.

Командир пехотной роты прощался с разведчиками;

— Ну, орлы! Давно на фронте, а на таком «концерте» впервые. Жмите скорее к себе, а то сейчас он нам задаст концерт. — С удовольствием пожал руку Михаилу. — Не Маскаев твоя фамилия?

— Он самый.

— Ну, так и знал. Рад, что познакомился с тобой. Заходи, гостем будешь.

— Спасибо. Не скоро теперь сюда. Работа такая — в одно место дважды не ходим. Тут у тебя завтра начнется — приготовься.

Разведчиков нашли в овраге второй траншеи.

— Ну-ка, показывайте, кого добыли.

— «Язык» что надо, — докладывает Сафин, — даже рад, что так для него дело обернулось. Дивизия свежая на этом участке, два дня, как сменилась. Говорит, к наступлению фрицы готовятся, видел много техники.

— Ладно! Главное сделано. Переволновался за вас. Пошли! — Михаил подтолкнул пленного.

Бузин доволен. Ему хочется рассказать все подробности, а Михаил не дает времени.

— Потом, потом. Сдадим фрица, тогда и разговор. Бузин не унимается:

— Он вылез на бруствер... Слушает музыку, а мы у него прямо под носом лежим.

Михаилу радостно: ребята действовали самостоятельно. Завтра он их подробно расспросит, завтра он найдет, к чему прицепиться в их действиях, чтобы на будущее дать острастку. А сегодня — веселье.

До штаба дивизии не успели добежать — начался артобстрел, стали слышны пулеметные очереди. Значит, обнаружили потерю фрица.

Бузин посмотрел на часы:

— Ну так и есть: новая смена подошла, а часового — тю-тю. Он вот где, миленький, топает.

«Миленький» послушно трусил в середине группы разведчиков. Сдали его в разведотдел. Там посмеялись над незадачливым любителем музыки.

Вот и суди после этого случая о фронтовом везении. Везло Михаилу потому, что был не лишен сметливости. И еще потому, что опирался на своих разведчиков, поддерживали его пехотинцы и артиллеристы. Одним словом, его, как тот тополек, питали корни...

ВПЕРЕД, НА ЗАПАД!

— Ну, как вы тут устроились? Патроны, гранаты получены? — Маскаев придирчиво расспрашивает помкомвзвода сержанта Бузина. Только что он прибежал от командира роты. Уточняли задачу, полосу разведки, вариант связи. На командном пункте дивизии оживление, командиры, хотя и устали до последней степени, держатся бодро, весело. Завтра с утра дивизия и весь фронт переходят в наступление. Михаил, добираясь до своего взвода, увидел на позициях десятки новых артиллерийских и минометных батарей, по ложбинам и оврагам стояло множество танков, «катюш». Настроение боевое в штабах, боевое и в окопах.

Пехотинцы солиднее, степеннее, их сразу отличишь от солдат других родов войск, тем более от разведчиков. Дивизия совершила ночной марш, только что заняла рубеж для наступления, надо немного прийти в себя от перехода, от новой обстановки, а в окопах, где расположились разведчики, не до отдыха. Прыскают в кулак, вспоминая разные случаи из собственной жизни. Сегодня герой Сафин, ординарец командира взвода.

Принес он с кухни котелок с супом, а сам мрачнее тучи.

— Успел? — спросил его Бузин.

— Мало успел. Последним брал.

— Ну вот всегда ты так. Ладно, давай хоть то, что принес.

Сафин со своим котелком устроился в укромном месте, но слышно, как ворчит:

— Опять один жир.

Михаил думал, что Сафину попал кусок свинины, которую он не любит, но, заглянув в свой котелок, засомневался: откуда быть жиру — в супе светло, как в родничке. Только название суповое.

А Сафин не унимается, ворчит и ворчит про жир.

— Ну-ка покажи, сколько жиру тебе наложили, — сказал Михаил. Сафин подставил котелок с супом, в котором чуть поблескивала одна-единственная блестка жира.

— Вон один жир плавает. Как я пойду в наступление? Как я фрица буду догонять?

Разведчикам только дай повод для смеха. Эту жиринку вспоминали весь день, пока готовились к незнакомому делу — к наступлению. Отступать приходилось, в контратаках бывали, немецкий край переходили не раз, брать «языка» научились, не боялись ни черта, ни бога, но вот в наступлении еще не приходилось бывать. Так уж сложилась обстановка на Брянском фронте.

Михаил заставил всех разведчиков переобуться, перемотать скатки, починить плащ-палатки, обмундирование. Увидев кислую физиономию Полякова, еще больше стал придираться ко всем.

— Вы, ребята, готовьтесь ко всему. Кончились наши тихие дни. Там мы на виду были, а тут не до нас. Вон какая масса войск стоит за нашей спиной, зазеваешься— раздавят, и пикнуть не успеешь. А нам надо не назад смотреть, а вперед, данные для штаба дивизии добывать. Учиться будем снова. Задача взводу такая: вместе с пехотой ворваться во вторую линию траншей, захватить штаб и штабные документы, а если фрицы не успеют удрать, то и фрица... Понятно?

— Все ясно, надо только фрицу дать телеграмму: приготовь, сволочь, хорошую закуску, — со злостью подвел Бузин черту под приказом командира взвода.

Разведчики устроились в неказистом блиндаже на переднем крае, да и то пришлось чуть ли не с боем отбивать у артиллерийских разведчиков, тоже приготовившихся к завтрашнему бою. Но потом артиллеристам приказали рыть свой наблюдательный пункт, и разведчики стали полными хозяевами кем-то давно оборудованного блиндажа. Вздремнуть удалось совсем немного: мешали какие-то солдаты, разыскивающие свои подразделения.

— Как телушки, черт бы вас побрал! Ботало надо командиру на шею привесить, чтобы вы не теряли его. Бродят тут, — вскипел Бузин.

А Михаил тем временем с командирами- стрелковых рот уточнял по карте, как лучше пробраться до немецких штабов, где минные поля и проволочные заграждения. У всех были карты с нанесенными данными авиаразведки.

Противник, видимо, что-то почувствовал. Ракеты взлетали одна за другой почти без перерыва до самого утра, несколько раз артиллерия издалека делала короткие налеты в основном по тылам, по дорогам. Наш передний край будто вымер: ни шума, ни выстрела, ни огонька.

Перед утром Михаил прикорнул в душном блиндаже с разведчиками, приказав часовому разбудить в четыре часа.

В пять утра все были на ногах и ждали сигнала. Ждали красной ракеты. Но вместо нее вздрогнула под ногами земля и над головой треснуло небо, а потом донесся ни с чем не сравнимый грохот залпа многих десятков гвардейских минометов — «катюш».

И началось! Такого еще не приходилось видеть разведчикам. Там, где упали мины «катюш», поднялась стена огня и черного дыма. Через минуту в дыму исчез немецкий передний край. Взрывы снарядов слились в один страшной силы гул, от которого было больно в ушах. А что испытывали солдаты противника, на которых обрушилась лавина стали и огня?

— Вот это дают! Вот это бог войны заговорил! — кричат разведчики друг другу на ухо.

— Взвод, за мной! — Михаил легко выскочил из траншеи и пошел навстречу огненной стене. Это еще не атака, а период сближения с противником под прикрытием артиллерийского огня. Посмотрел вправо, влево — всюду, словно сказочные богатыри, вырастали как из-под земли солдаты, делали небольшую пробежку и, выровняв строй, шли и шли, чуть пригнувшись, решительные, неумолимые, знающие, что обратной дороги им нет.

Долго ждали этого момента солдаты. Дождались! За тридцать минут небывалого по мощности артиллерийского огня немецкий передний край, его окопы, огневые точки, блиндажи, дзоты — всё было смешано с землей.

Тем временем стрелковые полки подошли чуть ли не к самой огненной стене, и она отступила в глубь обороны противника, повинуясь жесткому плану наступления и графику огневого вала.

— Вперед! За Родину! — раздалось справа и слева от разведчиков.

— Вперед, ребята! — закричал Михаил, подняв пистолет над головой. Словно на крыльях, понесло разведчиков. Вот и первая траншея.

— Ура-pa, ур-ра! — крик казался особенно мощным потому, что сливался с грохотом боя, со свистом снарядов.

Никто задерживаться у первой траншеи не стал. Краем глаза Михаил успел заметить десятки трупов немецких солдат, там и тут валявшихся в окопах. Ни одного выстрела со стороны противника еще не раздалось.

«Спасибо артиллеристам! Молодцы!» — мысленно эту благодарность высказывали все, кому пришлось идти в первых рядах атакующих.

— Вперед! Вперед! — кричат командиры, и волна наступления катится дальше. Спустились под небольшой уклон, дальше снова возвышенность, там вторая линия окопов. Но и она молчит. Лишь с десяток растерянных, оглушенных солдат нашли разведчики в окопах и блиндажах. Одному из разведчиков Михаил приказал:

— Бегом марш с пленными к штабу дивизии! Вот донесение передашь, мы идем дальше.

Пленные немцы послушно бежали трусцой под прицелом немецкого же автомата.

Взвод разведчиков устремился за пехотой, стараясь опередить ее. Перевалили еще через пригорок и впервые услыхали звуки пулеметной стрельбы. За пригорком в ложбине расположена небольшая деревушка Алтухово. В ней, по данным разведки, размещался командный пункт пехотного полка. Соломенные крыши двух домов на окраине горели. Огня в свете разгорающегося утра не видно, дым поднимался столбом к небу. Почти все дома кирпичные, удобные для обороны. Бегло осмотревшись, Михаил понял, что командиры стрелковых подразделений делают большую ошибку, начав в лоб штурмовать эту деревушку.

Разыскали командира батальона — моложавого капитана.

— На кой черт тебе эта развалина? Надо обходить стороной.

— Сам знаю, что надо, да там минные поля всюду. А командир полка уже пригрозил пустить мне пулю в лоб, если через полчаса не возьму деревушку. Три или четыре пулеметчика не дают голову поднять.

— Идея есть. Вы с этой стороны побольше огня дайте и вообще — шуму, а я с разведчиками попробую ложбиной, где ручей, проползти да с тыла ударить.

Командир батальона, взглянув на карту, присвистнул удивленно.

— Во, идея! Как же я сам не догадался. А ведь может получиться. Жми, разведка, в долгу перед тобой всю жизнь буду.

Где ползком, а где короткими перебежками, разведчики достигли оврага и скатились вниз. Там уже медсестры облюбовали место для .раненых. Вперед по берегу ручья не пройти, пулеметчик держит этот участок под прицелом. Несколько человек уже вернулись ни с чем.

— Голову, сволочь, не дает поднять. Надо артиллеристов вызывать, — предложил один из солдат.

— Жди ее. Артиллерия теперь огневые позиции меняет. А ну, пехота, кто с нами? Дадим сейчас немцу прикурить, — Михаил забрел в тинистый, топкий ручей. Сделал несколько шагов, ноги сильно увязали в тине.

— Э, была не была. Ложись, ребята! Вперед! Цепляясь за прибрежную траву, за кочки, разведчики

один за другим ползли по грязному руслу ручья, стараясь не замочить, не забрызгать грязью автоматы.

— Бузин, ползи дальше с тремя разведчиками, огородами пробирайся, наделай шуму больше позади домов, — распорядился Михаил. — Я ударю с фланга.

С радостью увидел, что к разведчикам присоединилось с десяток пехотинцев. «Молодцы, ребята! Только бы Бузин успел», — подумал, и в то же время за деревней раздалось жидкое «ура!», взрывы гранат, автоматные очереди.

— Ребята! — крикнул Михаил. — Даешь деревню! Ура! Огонь по фашистам!

Поднялись страшные от болотной грязи и — бегом к домам. А с фронта батальон начал атаку.

Не выдержали фрицы натиска с разных сторон. Побежали, а им навстречу Бузин с разведчиками.

— Хенде хох! Гитлер капут!

Чуть ли не роту пленных набрали. В деревушке разведчики захватили много разных документов, продовольствия, велосипедов. Пленных и документы сдали в штаб дивизии, а велосипеды взяли себе.

Пока во взводе нет ни раненых, ни убитых. Командир батальона разыскал Михаила.

— Спасибо, друг, выручил. Доложил о твоих действиях командиру полка. Он пообещал доложить командиру дивизии. Так что с тебя причитается.

— Ладно, потом, когда этих гадов прикончим, рассчитаемся.

Разведчики на велосипедах быстро догнали и обогнали пехоту. Все спешили вперед, веселые, позабывшие про осторожность, за что немедленно были наказаны.

По прикатанной дорожке велосипедисты вылетели на пригорок и оттуда покатили вниз. А внизу тропинка упиралась в густые заросли крапивы. Едва Михаил въехал в них, как похолодел от неожиданности.

Несколько немецких солдат склонились над раненым офицером, вероятно своим командиром, и пытаются уложить его на самодельные носилки. При виде советского офицера солдаты оцепенели.

Все решали доли секунды. Падая вместе с велосипедом в крапиву, Михаил все-таки успел бросить гранату, не вынимая чеки.

— Ребята, немцы! Хенде хох, гады! — закричал Михаил, предупреждая разведчиков, и с пистолетом подбежал к немцам.

Они растерянно поднимали руки. Тут и разведчики подоспели.

— Товарищ лейтенант! — закричал вдруг истошным голосом Сафин и толкнул, что было сил, Михаила в плечо, да так, что тот отлетел в крапиву, успев заметить нацеленный на него зрачок пистолета.

Неожиданный толчок Сафина спас командира взвода от пули. Но немецкий офицер успел все-таки выстрелить и ранил одного разведчика в ногу. Вслед за выстрелом из парабеллума раздалось несколько выстрелов из автоматов. Стреляли и Бузин, и Сафин, и Каньюков.

Когда Михаил выбрался из крапивы, все уже было кончено. Испуганные немцы стояли кучкой, офицер не подавал признаков жизни.

— Вот гад, чуть на тот свет не отправил. Ну да и нам наука. К черту все велосипеды! Тише едешь — дальше будешь.

Догоняли пехоту пешком. За всю войну — первое большое наступление. Нет радостнее дела для солдата на фронте, чем удачное наступление. Ни километры, ни плохие дороги, ни овраги и перелески — ничто не замечается. Все кажется прекрасным, и сам себе кажешься богатырем. Одна у тебя мысль: «Вперед! На запад!» В эту минуту забыт придирчивый старшина. Забыт и госпиталь, куда тебя уже несколько раз отвозили и, может быть, через минуту-другую опять повезут. Ни к чему об этом думать. Мы наступаем! Бежит фриц по всем направлениям. Радист по рации только что услыхал: наши наступают под Курском и Белгородом. По всему фронту. Эх и здорово же! Вот так бы без остановки — до Берлина.

Только к вечеру, усталые, голодные разведчики немного поостыли и с удивлением узнали, примерив клетки на карте командира взвода, что оттопали почти двадцать километров. И еще бы топали, да пехота наткнулась на отдельные очаги сопротивления, и требовалось время, чтобы организовать взаимодействие подразделений, нарушенное в ходе быстрого продвижения вперед.

Оказывается, немцы драпать умеют, да еще как! Сталинградская победа для солдата Западного фронта как-то воспринималась еще нереальным событием. То ли дело сами попробовали, что значит наступать!

Дивизия стремилась с ходу освободить город Волхов, туда и спешили войска. Туда устремились и разведчики. Начальник разведки одобрил инициативные действия взвода, а командир роты уже на второй день «по секрету» сказал Михаилу, что за взятие деревни Алтухово и обеспечение продвижения стрелкового батальона он представлен к награде. Удивился: за что? Деревушку взяли, можно сказать, без боя. Но командир, батальон которого лежал под пулеметами перед деревней, знал: достаточно только одного пулемета в хорошем укрытии, чтобы уложить целый полк.

— Да, за такое дело, какое совершили разведчики, не жалко и десятков орденов, — рассуждал он, навсегда признав своим другом Михаила.

Волхов — ворота на юг, к Орлу. Немецкое командование это прекрасно понимало и приняло все меры, чтобы удержать город в своих руках. Чем ближе дивизия подходила к городу, тем упорнее становилось сопротивление противника, а вскоре наше наступление приостановилось: у дивизии иссякли силы.

Контратака за контратакой. Немецкая пехота при поддержке тяжелых танков «тигр» пыталась остановить движение наступающих.

- Разведчикам в эти дни хватало заданий. Ни сна, ни отдыха. Счет взятым «языкам» в наступлении не вели: хватало их. А теперь во время остановки они опять стали нужны. Командование каждый день требовало новых данных, чтобы знать обстановку в лагере противника.

Один такой поиск чуть ли не кончился для Михаила трагедией. Разведчики получили задачу проникнуть в тыл врага и захватить штабные документы. Создалось временное равновесие сил. Обстановка: ни оборона ни наступление. Происходило это чуть южнее Волхова. Речка там есть, неприметная в обычное время, немцы на ней решили удержать наступление наших войск.

Перед этим разведчики не имели передышки, обносились, заросли и попросили у Михаила разрешения привести себя в порядок.

День выдался солнечным, тихим, да таким, что казалось, и войны уже нет. Михаил умылся у ручья, сбросив с себя ремень с пистолетом, сапоги. Ноги приятно щекотала мягкая трава, кузнечики заливались беззаботным стрекотом, и только где-то вдалеке гремели раскаты орудийной канонады. Пока разведчики приводили себя в порядок, умывались да переобувались, Михаил не торопясь поднялся на край оврага, захватив с собой топографическую карту: надо было сориентироваться на местности.

Поднявшись на берег, присвистнул от удивления, увидев свежий пулеметный окоп, очень умело выбранный и хорошо замаскированный.

На бруствере окопа заметил стреляные гильзы винтовочных патронов, цинковые банки, штук пять немецких гранат с длинными деревянными рукоятками. «Как толкушка для картошки», — подумал Михаил и решил припугнуть своих разведчиков. Спрыгнул в окоп, взял одну гранату, подержал в руке, раздумывая, бросать или не бросать. Очень уж неудобная для броска граната: не размахнешься, да еще надо выдернуть из ручки шнурок, чтобы взвести боек гранаты в боевое положение. Представил себе: «Сейчас дерну, и через пять секунд, пока горит порох детонатора, меня не будет». Очень уж беззащитен человек перед техникой, какую сам и создал. Расхотелось бросать эту незнакомую штуку. Еще рванет раньше времени. Только подумал и, инстинктивно чувствуя опасность, резко обернулся назад... В ходе сообщения, который уходил от окопчика куда-то в сторону, стоял растерянный немец в низко надвинутой на глаза каске и торопливо дергал затвор автомата.

Ни бросить гранату, ни выскочить из окопа, ни позвать своих разведчиков на помощь нет времени у Михаила.

— Хенде хох! — хрипло и как-то мирно сказал немец, увидев перед собой безоружного и босого русского. Михаилу ничего не оставалось, как выполнить команду, но спиной успел прижать гранату к стенке окопчика. «Живым, гадам, не сдамся», — мелькнула мысль и сразу пришло спокойствие. Только бы фриц подошел поближе. Только бы подошел.

А он не идет. Он что-то крикнул, и в ходе сообщения появились еще два немца, веселые от неожиданного развлечения. Они могли подумать, что это сбежавший из плена русский. Один из немцев, командир вероятно, сказал что-то стоявшему с автоматом, нацеленным на Михаила. Оба засмеялись.

«Ах ты, чертовщина какая, не выбраться, пожалуй»,— подумал Михаил, а сам не отрываясь смотрел на автоматный зрачок. Неприятный у него, у автомата, взгляд. Полыхнет сейчас пламя — и каюк. «Разведчиков перестреляют, как куропаток. Их хорошо видно, если стать на бруствер».

Немец, по виду командир, оттолкнув солдата с автоматом, пошел на Михаила, на короткое время заслонив того спиной.

«Сейчас или никогда», — подумал Михаил и, выхватив из-за спины гранату, рванул шнурок. Раздался глухой, как выстрел пистолета, щелчок сработавшего ударника запала. Пять секунд. Пять секунд! Что можно сделать за это время? Когда решается вопрос жизни или смерти — многое.

Михаил швырнул гранату под ноги оцепеневшего немца, а сам рывком, чуть коснувшись руками края окопа, выскочил на бруствер и тут же упал, прижавшись к подсохшей комковатой глине, выброшенной недавно немцами из окопа. Взрыв почувствовал через вздрогнувшую землю. И сразу же услыхал стоны раненых и контуженных немцев. А из оврага уже бежали разведчики, встревоженные неожиданным взрывом гранаты.

Своего командира они нашли сидящим на краю окопа с окровавленной щекой. Он и не заметил, когда оцарапал лицо.

— Сафин, быстро собери у них документы. Откуда здесь пост появился?

Сафин соскочил на дно траншеи, не спросив, откуда здесь взялись трупы. Бузин, оглядевшись по сторонам, почему-то шепотом спросил командира взвода:

— Что тут произошло? Нарвались на немцев? Говорил же, не лезьте куда не следует. Так ведь чер-те на кого можно наткнуться.

— Ладно, не ворчи, и без тебя тошно. Чуть, сволочи, на тот свет не отправили.

Все еще в возбуждении от случившегося, Михаил торопливо рассказал подошедшим разведчикам, из какой беды он выскочил. Чувство испуга только сейчас стало доходить до Михаила. Так не раз с ним бывало и раньше. Пока действует в поиске, мысли работают четко, ясно, выбирая из тысячи вариантов наиболее подходящий, но минует опасность, и во время отдыха вдруг придет испуг, и становится как-то не по себе. Опоздай он на долю секунды, и весь взвод лежал сейчас бы растерзанным, как лежат на дне окопа эти немцы.

Сафин быстро вывернул у них карманы, достал солдатские книжки и удивленно присвистнул:

— Товарищ лейтенант, этой дивизии перед нами не было. Свежая, откуда-то не с нашего участка. Отметки не те в книжках. Жаль, что вы их прикончили — «языков» хороших потеряли.

Бузин по-своему смотрел на убитых немцев:

— Форма на них новая, лейтенант, может нам в разведке пригодится.

— Действуй.

Коньюков обнаружил небольшой еще недооборудованный блиндаж и в нем — солдатские ранцы, а в ранцах шнапс, лимоны, галеты, макароны, консервы. Как раз то, чего не хватало разведчикам в наступлении. Не успевают повара и обозы за наступающими. Приходится «на подножном корму» обитать. А тут такая удача!

Таким образом еще раз убедился Михаил, как не просто быть в наступлении. Обстановка меняется ежечасно, и тот пан, кто раньше в ней заметит перемену. Конечно, всего в наступлении не предусмотришь, но в дальнейшем надо стараться, чтобы в такие глупые ситуации не попадать.

— За дурачка они приняли вас, — подвел Сафин итог случайной встречи командира взвода с противником. — А за дурака врага признаешь — сам в дураках останешься.

Сафин умел логически мыслить и каждый раз после поиска, удачного или неудачного, делал подробный разбор поведения каждого разведчика.

— Хватит философию разводить. Собрать вещи и шагом марш! — Михаил уже привел себя в порядок. И кто бы мог подумать, что несколько минут назад этот несколько франтоватый, расторопный, невысокий, чуть похожий на монгола лейтенант вышел победителем в неравной схватке с противником.

Только изредка на ходу, словно отгоняя от себя мысли, он тряхнет бритой головой да потрогает спину, которая все еще чувствует наддав от немецкой гранаты, ставшей неожиданно его спасительницей.

Немецкая форма пригодилась.

...Ночью к штабному блиндажу, где размещались тыловые части немецкой дивизии, подошли два коренастых солдата, тихо сказали часовому пароль. Один из солдат показал часовому конверт с несколькими печатями, вошел в блиндаж, другой остался возле часового «поболтать». Часовой чуть отвернул взгляд в сторону и сразу же поник, схваченный за рот крепкой рукой, другая уже вынимала из груди тонкий кинжал. Солдат быстро оттащил часового в кусты, ухнул по-совиному. Из дверей блиндажа вышел упитанный офицер, позади него стоял улыбающийся солдат, тот, что только минутой раньше вошел туда.

— Объясни ему обстановку, Кобилев.

Тот, кого назвали Кобилевым, на чистом немецком языке сказал офицеру:

— Мы — советские разведчики. Гарантируем вам жизнь и встречу с семьей после войны, если не окажете сопротивления. Война для вас все равно проиграна. Рано или поздно вас убьют, а с нами вы через час будете в полной безопасности. Малейшее сопротивление — смерть. Не вздумайте попробовать, боимся ли мы смерти: я из вашего концлагеря сбежал и знаю что к чему. Смерти не испугаемся. Понял все?

Немец кивнул головой, вроде бы даже облегченно вздохнул, поняв, что непосредственной опасности для жизни нет.

— Будешь идти на шаг впереди нас, отвечать на окрики часового четко, громко, и не вздумай врать.

И трое шли почти два часа в немецком тылу, среди машин, танков, удачно минуя все опасности. Найти проход в передовых немецких частях, когда наступают наши войска, не составляет большого труда.

Дерзкие разведчики — это командир взвода младший лейтенант Маскаев и переводчик рядовой Кобилев, недавно прикрепленный к взводу в расчете, что рано или поздно он понадобится Маскаеву. Надеялись, что Маскаев и в наступлении останется таким же инициативным разведчиком, как и в обороне. Ординарец Сафин неплохо знал немецкий язык, но его как не переодевай — глаза выдавали, азиатское происхождение.

Пленного сдали в штаб, к большой радости начальника разведки.

— Ну, выручил ты меня, Маскаев, позарез нужен был «язык» с этого направления. Готовится противник к чему-то: не то наступать вздумал, не то отступать, а этот фрукт что-нибудь да знает. Не стукнул его?

— Нет, теперь я с ними вежливо обращаюсь. Вопрос Прасолов задал неспроста. Как-то захватили «языка», и Михаил по своей привычке стукнул его гранатой по каске, да не рассчитал удара. Принесли «языка» в траншею, а он богу душу отдал. Пришлось ползти за новым пленным. •

Перед наступлением на Волхов Михаила неожиданно вызвал к себе начальник политического отдела.

Михаил вошел в комнату и первое, что увидел: лежит на столе его гимнастерка с орденами, а на стуле стоит футляр от гармошки.

— Где ваши ордена и документы, младший лейтенант? — спросил полковник.

— Да вон они, у вас на столе. А как они сюда попали — не знаю, что-нибудь случилось?

— Вот именно случилось. Где вы их оставили?

— Уходя на задание, все оставил в нашей штабной повозке.

— Непорядок. Документы положено сдавать в штаб. Случайно обнаружили артиллеристы на дороге в воронке эти вещи. Снарядом разнесло вашу повозку уже три дня назад, а вы и не побеспокоились.

— А где же гармошка?

— От гармошки вашей вот только одна планка осталась. Заберите все и впредь так легкомысленно не обращайтесь с документами и орденами. Они вам еще пригодятся.

Так не стало знаменитой на всю дивизию гармошки-однорядки, про которую писала армейская газета.

Командование дивизии старалось быстрее освободить Волхов. Город — вот он, церкви видно, а взять его никак не удается. Противник закрепился в самом городе, навязывая дивизии уличные бои. А в подразделениях уже некому было идти в бой. Из стрелковой роты едва взвод наберешь, из полка — батальон. И неизвестно, сколько бы еще суток толклись сибиряки перед городом, если бы не танкисты. Откуда они взялись — никто из пехоты не знал, только услыхали рано утром, как задрожала земля, — под прикрытием авиации вынеслась к городу лавина танков Т-34.

Красиво идут, черт возьми, тридцатьчетверки! Нет им преграды. Немецкую оборону вмиг всю разнесли на клочья, и пехотинцы теперь уже в открытую побежали к городу. Вот они ворвались на одну улицу, на другую.

Противник оставил город. Победа! Танкисты, не задерживаясь, повернули от города на юг на выручку войскам, застрявшим под Орлом.

97-я стрелковая дивизия выполнила свою задачу. Теперь для развития успеха введены другие, свежие силы, а девяносто седьмой пришлось идти обратно по тем же дорогам, какими она шла к Волхову.

Странно смотреть на землю, тобой отвоеванную у врага. Теперь она совсем по-другому выглядит. Она тебе по-особенному родная. Тут каждый бугорок — памятник, политый кровью товарищей.

При наступлении почти не видели жителей, удивляясь, где они могли прятаться на местности, вдоль и поперек простреливаемой пулеметным, артиллерийским и минометным огнем. А теперь идут жители к своим разрушенным домам, усталые, изнуренные. Кто на себе несет мешки с пожитками, кто тележку тянет. Ребятишки с любопытством поглядывают на солдат в погонах. Солдаты, особенно пожилые, не могут спокойно смотреть на детишек, вызволенных из рабства. Закипает горечь внутри, суют кусочки сахара, сухарь, банку с консервами. Горько и обидно солдату за тяжелое детство у ребятишек. Недаром только строгий приказ командиров освобождал подразделения от усыновленных солдатами мальчишек. И то не всегда. Прилепится такой к подразделению, и нет сил его отправить в тыл. Некоторые мальчишки до Берлина дошли с солдатами и были неплохими воинами, несмотря на малолетство.

— Родные наши, неужели опять отступаете? — спрашивали у разведчиков женщины, глядя, как понуро бредут солдаты на восток.

— Нет, граждане, успокойтесь. Немцу накрутили хвоста — теперь не сунется и детям своим закажет. Не сорок первый год. А мы на курорт идем. Положен отдых солдату, — объясняли разведчики.

— Во, комвзвода, ваша могила, — показал Сафин Михаилу на полуразвалившуюся избу в центре деревушки.

— Да, запомнится на всю жизнь эта халупа. Михаил с любопытством рассматривал развалюшку

из кирпича. При наступлении, всего два дня назад... Неужели два? Сколько событий они вместили — не верится. Михаил в поисках немецкого штаба нарвался на этот домик. Вбежал в двери, а в избе группа немцев торопливо собирает документы, карты, сумки. Выхватил пистолет.

— Хенде хох!

Нажал на спуск, чтобы выстрелить в потолок, а пистолет заело. Уже увидел, как несколько фрицев схватились за пистолеты, но тут подоспел Сафин. Короткая автоматная очередь решила дело.

— Сафин, живых отведи в штаб дивизии и сдай эти бумаги, — приказал Михаил, когда усмирили немцев.

Разведчики идут неразговорчивые. Будто они виноваты, что дивизию вывели из боя. Надо бы радоваться, но велик был наступательный порыв и никакие доводы рассудка не помогали поднять настроение. К тому же многие разведчики — стреляные воробьи и прекрасно представляют тыловую армейскую жизнь: учеба, учеба и не очень сытный паек. Читай теперь торжественные сводки Совинформбюро о действиях других дивизий, а сам загорай по тылам.

Дивизию перебросили под Ржев. Там она пополнилась живой силой, оружием, боеприпасами. Целый месяц разведчики упорно занимались.

Командир взвода, теперь уже лейтенант, Маскаев был назначен временно командиром роты разведки дивизии вместо выбывшего в отпуск капитана. Временное назначение превратилось в постоянное. Ответственности, работы прибавилось, едва хватало дня, чтобы успеть сделать все намеченное по расписанию.

Как ни хмурились разведчики, новый командир роты не дал им передышки. Да и сами разведчики понимали необходимость тщательной подготовки. Факт наглядный был перед глазами: во взводе Маскаева за все дни наступлений на Волхов была одна потеря — раненный в ногу разведчик. Взвод действовал на самых опасных направлениях, на счету имел десятка четыре пленных, во втором же взводе потерь оказалось больше, а успехов в разведке меньше.

Учил разведчиков Михаил так же, как и раньше, — практическим показом. Заставлял бегать, ползать, не жалея ни йог, ни обмундирования.

Из-под Ржева дивизию перебросили под Духовщину в распоряжение 39-й армии в разгар ожесточенных наступательных боев.

Здесь не таким удачным было летнее наступление, как на Брянском и Западном фронтах. Да и местность не та. Привыкли разведчики к степным просторам Орловщины, к небольшим дубовым рощам, к заросшим дубняком и орешником оврагам. На Калининском фронте много леса, болот, местность закрытая, невеселая. Казалось, что здесь как на чужбине: и солдаты не те, и немцы какие-то более настырные, и воевать хуже.

Но так всегда бывает, когда попадешь в незнакомую обстановку.

Разведчики вскоре обжились и здесь.

ОШИБКА

Под Духовщиной, где дивизия встретила организованное сопротивление противника, пришлось невольно остановиться, чтобы разведать вражеские силы, подтянуть свои тылы.

Начальника разведки и временного командира роты Маскаева вызвал на командный пункт генерал-майор Давыдов:

— Душа из вас вон, но «языка» доставьте. Нужны свежие, самые свежие данные. Давайте подумаем, что можно сделать.

— Товарищ генерал, отсюда хоть сколь гляди на карту, ничего не увидишь и ничего не придумаешь. Разрешите мне пойти в передовые подразделения. Там я лучше соображу что к чему. «Языка» добудем, — заверил Михаил.

— И то верно. Действуйте. Согласуйте все с начальником штаба. — Это генерал уже сказал начальнику разведки. Пожал руку Михаилу. — Особенно-то не рискуй, ты нам при всех обстоятельствах нужен живой.

— Там видно будет, товарищ генерал. «Языка», главное, найти.

В поиск взял только сержанта Объедкова. Не хотел рисковать другими разведчиками: очень уж неопределенная обстановка и, если рисковать, то не всеми. Предупредил Объедкова, куда идут.

— Может быть, останешься? — спросил для проверки.

— Ну что вы, товарищ лейтенант. С вами я хоть куда.

До своего переднего края добрались без происшествий. До вечера лежали с пехотинцами в грязных траншеях. Был уже октябрь — сырой и прохладный, самый неудобный месяц для войны. Мокнет солдат со всех боков: сверху льет дождь, снизу, чуть копнешь землю, вода сочится в окоп.

Наметанным глазом быстро нашли, где можно без особого труда достичь переднего края немецкой обороны.

Пехотинцы, узнав, зачем у них такие гости, отговаривают:

— Ни черта тут не выйдет. Каждый бугорок пристрелян. Не дают, гады, голову поднять. На смерть лезете.

— Ну, закаркали. Что мы, впервой? Ты лучше покажи, какие видишь огневые точки. — Объедкова не очень испугаешь.

Облазили передний край. Да, лучше, чем то место, где вначале сидели, не найдешь. Одна беда — мало времени на подготовку. Местность незнакомая, как бы не заблудиться, едва ли потом найдешь в темноте дорогу.

— Ладно, что будет, то и будет! — решили разведчики.

Михаил предупредил командира пехотной роты о своих действиях, наказал, чтоб смотрели в оба и постарались засечь как можно больше огневых точек, если начнется «сабантуй».

— Не проморгаем. Рано только вы пошли.

— Да, поди, стемнеет, пока перебираемся через овраг. Вон и дождь собирается.

Михаил пожал руку ротного и, как ящерица, бесшумно и быстро пополз в сторону противника. Объедков — за ним.

Все шло хорошо, пока ползли к оврагу. Предполагал Михаил, что он зарос, как и овраги орловщины, а подползли — и хоть репку пой: голая земля, скат обращен в сторону противника. Мало того, что на нем не растет ничего, его еще изрядно обработала артиллерия, скосив все остатки травы. А вместо ожидаемого дождя просвет в небе образовался.

— Что будем делать? — спрашивает Объедков. — Может, не заметят?

— Черт их знает! Тут всего-то метров пятьдесят надо проползти, а там, вон на тот куст ориентируйся, отлежимся. От него недалеко наблюдательный пункт или «секрет» противника. Там и будем брать «языка».

Ни справа, ни слева обхода нет. Подходы к оврагу открытые.

— Ладно, черт-те дери. Пошли!

Михаил быстро заскользил по земле, и сразу же загрохотало все вокруг. Заметили! Мины рвались одна за другой с противным душераздирающим треском. Недолет, перелет... Чуть правее заметил вырытый кем-то ровик. Бросился туда. Сверху на Михаила упал Объедков.

Мина попала в бруствер ровика. Объедкова отбросило в сторону, Михаил сразу оглох, потеряв ненадолго сознание. Очнулся, не позабыв, где он. Вперед теперь все равно не пройдешь, обнаружили. Как назад выбраться? Приподнял голову над ровиком — Объедков лежит почти рядом. Его левый бок разорван, левая рука чуть держится на нитке рукава гимнастерки.

Хотел Михаил подняться, чтобы перетащить разведчика в ровик, но во второй раз потерял сознание. Ночью разведчики нашли Маскаева чуть живого, с кровотечением из носа и ушей. Разведчики этой же дорогой, самостоятельно, без командира роты, решив отомстить за его ранение и за смерть товарища, пошли в поиск и притащили солдата из танковой дивизии противника. Приказ командира дивизии выполнили.

Михаил Маскаев оказался в медсанбате. Командир дивизии категорически приказал не отправлять разведчика в тыл и приложить все старания, чтобы своими силами привести его в порядок. Неделю лежал пластом, не слыша ничего, и долго соображал, как он оказался в этой тихой, чистой комнате. Врачи опасались, что не смогут восстановить слух, и тогда поневоле придется отправлять Маскаева в тыл.

Но сибиряк крепким оказался парнем, выстоял в борьбе с контузией. Понемногу стал ходить, старался разговаривать, хотя язык плохо повиновался.

Слух вернулся неожиданно. Проснулся утром, в окно яркое солнце заглядывает. На тумбочке — свежая газета. Ребята-разведчики чуть ли не каждый день приходят навестить своего командира; с помощью пальцев рассказать ему мало что можно, зато приносят много газет, а там есть статьи, посвященные разведчикам: о том, как действовали они в наступлении, как командование вручало награды и о разных новостях, которые всегда так радуют, когда ты оторван на долгое время от коллектива, ставшего тебе родной семьей. Отложил Михаил газету, тоскливо посмотрел в окошко, снова вспомнив, как они с Объедковым шли по нейтральной полосе, как попали под минометный огонь.

Михаил не мог простить себе промаха, из-за которого он потерял такого отважного командира, как Объедков. «Надо было все-таки подождать до темноты и только потом начать поиск. Но опять же черт знает, где его начинать в темноте. Было бы время на подготовку...» И так и этак рассуждал. И ругал себя, и оправдывал. А Объедкова нет — в этом вся беда. Руки подложил под голову, задумался, и неожиданно в ушах вдруг что-то зашумело, защекотало и вроде бы чем-то горячим обдало голову.

— Что со мной! — сказал Михаил и удивился, что сказанное самому слышно стало. — Это я говорю? Я. Значит я слышу? Сестра! — закричал лейтенант. — Скорее сюда, сюда иди! Скорее!

В комнату заглянула санитарка.

— Вы чего, раненый, кричите?

— Да я слышу, говори что-нибудь, ну говори!

— Вот чудной, так и должно быть.

Санитарка незнакомая, наверное из временных, взятых недавно из числа освобожденных жителей. Она убежала, и вскоре пришла врач лейтенант Тоня.

— Ну вот, ну вот, все будет хорошо, — она присела на край кровати, погладила Михаила по щеке. — Сейчас к тебе генерал придет. Он каждый день спрашивает, когда ты начнешь говорить и слышать.

Ждать генерала долго не пришлось.

— Ну, герой, где ты окопался? Ага... Хорош, хорош! Как же ты, командир роты, думаешь дальше воевать? Сам всюду будешь соваться? Я так командиров не наберусь. Они что у меня, вроде запасной обоймы? Израсходовал один патрон — доставай другой. Кто позволил командиру роты в поиск идти? Лежи, лежи и не оправдывайся. Запомни только, что командир потому и называется командиром, что он командует людьми. Это твое счастье, что тебя контузило, а то бы я с тебя три шкуры снял за неумение командовать и организовывать поиск. Перехвалили тебя, вот в чем дело. Ничего, ничего, можешь расстраиваться сколько влезет. Умнее будешь, за тем и приехал к тебе.

Ругает, а глаза веселые. Любил генерал этого мужественного и отважного лейтенанта. В нем будто свою молодость видел. Как сына, жалел и, как отец, был к нему требовательным.

— И еще я за одним делом к тебе зашел. Наградной лист на присвоение звания Героя Советского Союза на тебя командующему Армии послали. Думаю, утвердят... Лежи, лежи. Получишь Звезду — тогда и отрапортуешь по всей форме. Твое дело — поправляться скорее. Дивизия наступает, но очень медленно. Каждый человек на счету.

Генерал попрощался и ушел, а Михаилу все еще казалось, что он здесь, у кровати сидит, и только из-за контузии не может его Михаил разглядеть и услышать. Не верилось в то, что сказал генерал, не мог представить себя со звездочкой Героя. Почему-то сразу подумал об отце. Вот рад будет. Эх, скорее бы из санбатовской ловушки выскочить! Герой Советского Союза! Да нет... Пока бумага дойдет до большого начальства, много воды утечет, могут и не подписать. Мало ли таких разведчиков на фронте? И что же, всем героя давать? Не за Звезду воевали, ничего бы не надо, если бы сказали, что завтра конец войне. Больше того, скажи кто: «Умри, Мишка, сегодня, и тогда войне конец», — не задумался бы ни на минуту — умер. Все еще видится обезображенное тело Объедкова. Такой молодой и веселый, жить бы ему да жить... А ведь так ежедневно умирают сотни, тысячи человек по всему фронту. Нет, плохо он, Михаил Маскаев, еще воевал.

Весь день думал о том, что сказал генерал. Должность у него высокая, но не из сладких. Не раз видел на командных и наблюдательных пунктах, каково достается генералу на войне. А ведь терпит. То ли дело ездовым на кухне полковой! Убивает их редко, и ответственности никакой. В начальники не лезут, спят, едят сколько хотят. Я вон как отговаривался от командования. А теперь? Почему теперь мне не хочется быть рядовым разведчиком? И сам нашел ответ: «Больше знаю, чем рядовой, могу других научить тому, что сам знаю. Вот, наверное, так и генерал». Удивлялся не раз его способности не спать по нескольку суток, если дивизия вела бои, все видеть и все помнить, что на поле боя происходит, удивлялся его памятливости на фамилии рядовых солдат, не говоря уже про командиров.

Как только окреп Михаил, ночью, подговорив медсестру, переоделся в свое обмундирование и удрал в роту на передний край, подальше от начальства, чтобы не вернули в медсанбат.

ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ

Осенью 1943 года войска Калининского фронта вели тяжелые наступательные бои на витебском направлении. С каждым километром продвижения вперед чувствовалось, как все более ожесточенным становится сопротивление противника, понимающего, что отсюда пролегает кратчайшая дорога к границам рейха. Наступление затруднялось еще и бездорожьем. Приходилось делать объезды для танков и другой техники. Тылы явно не успевали за наступающими частями.

Еще находясь в медсанбате, Михаил слышал рассказы о партизанах. Даже разговаривал с некоторыми из них, тоже попавшими в санбат по ранению. Оказывается, хотя они и партизаны, но у них такая же военная дисциплина, как в регулярных частях, есть постоянная связь с советским командованием, и если на фронте наши наступают, то и у партизан наступление. Михаил подробно расспрашивал о том, как они действуют, как переходят линию фронта, будто знал, что ему пригодится такая наука.

Едва он после контузии освоился с обстановкой, как его вызвали в штаб дивизии. Встретил там еще несколько знакомых разведчиков из других полков дивизии, спрашивал, зачем их пригласили. Никто не мог ответить ему. Один из разведчиков пустил шутку:

— Подбирают охотников за Гитлером слетать.

Позднее выяснилось: готовился отряд десантников для заброски в тыл врага с задачей захватить в глубине обороны населенный пункт и удержать его до подхода основных частей. Успеют ли эти части подойти — никто гарантии не давал. Но прежде чем осуществить эту операцию, необходимо связаться с партизанами, выбрать место выброски десанта. Эту задачу и поставили перед Михаилом Маскаевым, командиром взвода разведчиков. Инструкцию о том, что делать в тылу противника, Михаил получил от начальника разведки армии генерал-майора и поэтому представлял, какую огромную ответственность возлагают на него, какое большое доверие ему оказывают.

Михаил хорошо ориентировался по карте, помнил многие населенные пункты в глубине обороны противника, названия рек и речушек, высот и лесных массивов.

Это особенно понравилось начальнику разведки. Дело в том, что предстояло в тыл лететь на самолете, выпрыгивать с парашютом, а обратно возвратиться пешком, причем переходить линию фронта в определенном месте, где будет подготовлен проход в минных полях. Поэтому была нужна очень хорошая память.

Михаил не сказал генералу, что он ни разу в жизни не летал на самолете, иначе бы тот вряд ли дал согласие посылать его в тыл врага. Да что там не летал! Близко видел только сбитый самолет, да и то немецкий «юнкере». Когда Михаил услыхал про парашют, то совсем обомлел. Успокоил себя тем, что раз люди прыгают, значит, и он сможет.

Как бы угадав его мысли, генерал сказал:

— Перед полетом получите подробный инструктаж о том, как пользоваться парашютом, как действовать в тылу врага.

Инструктор парашютного дела успел провести с Михаилом всего два занятия. Только и уяснил Маскаев, как за кольцо дергать, как ноги ставить во время приземления и как погасить парашют при ветреной погоде.

— Ты, лейтенант, не бойся особенно. Не ты первый, не ты последний. Все мы так начинали, вот увидишь, еще понравится такое занятие... А потом имей в виду, — инструктор не удержался от банальной шутки, — не распустится парашют, то нужно все повторить сначала: снова прыгнуть, снова за кольцо...

Михаил, озабоченный предстоящим полетом, с серьезным видом кивнул головой в знак согласия. Инструктор захохотал, но ничего не сказал.

«Что это он развеселился?» — недоумевал Михаил. И только спустя несколько часов, когда группа из шести парашютистов-десантников и представителя от партизан, с которым предстоит пройти по тылам немало километров, усаживалась в самолет, до Михаила дошел смысл слов инструктора. «Вот обормот, утешил. А я уши развесил»...

Вспомнил напутствие Бузина. Когда Михаил отошел уже изрядно от расположения взвода, тот выбежал на пригорок и заорал:

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант, подождите...

— Ну чего там? Говори.

— Совсем забыл сказать... Ни пуха ни пера.

— Только-то? Иди к черту.

На том и расстались. Хороший мужик этот Гавря. Настоящий помощник. Что ни прикажи — сделает. Все у него получается ловко, весело, быстро. И характер легкий, отходчивый.

«Эх, друзья, когда теперь увидимся?» — думалось под рокот моторов. О предстоящем прыжке думать не хотелось. Решил: «Как все, так и я».

Вот и линия фронта. Она видна по вспышкам ракет, по разрывам снарядов вокруг самолета. Летчик, резко накренив самолет на нос, спикировал и ушел из зоны зенитного огня. Страха не было. Было любопытство, интерес к предстоящему делу. И где-то в глубине души тревога за недалекое будущее: действовать придется в незнакомой обстановке...

Минут через двадцать—тридцать после того, как пересекли линию фронта, летчик дал сигнал:

— Пора! — и открыл люк самолета.

Десантники быстро один за другим прыгали в темноту ночи, не выдавая ничем своего волнения. В самолете остались двое: Михаил и партизан.

Подошел Михаил к люку, мельком глянул в черный проем, и замерло сердце. «Пропал Мишка. Сам, черт, напросился на свою погибель». Хотел прыгнуть, а руки уцепились за борт люка, и нет никакой силы оторвать их. Испугался. Может, впервые в жизни испугался самым настоящим образом, как последний трус.

Понимает это, а ничего с собой поделать не может. Сработал какой-то тормоз в мозгу, заставил оцепенеть руки и ноги.

А время ушло. Прыгать уже нельзя. Летчик укоризненно покачал головой. Партизан рассердился. Ему, видно, наговорили, что посылают с ним человека отважного, смелого. Вот и вся отвага. Самолет сделал круг, и летчик опять дал сигнал.

Михаил не задумываясь шагнул в пропасть, решив, что лучше разбиться в лепешку, чем вернуться обратно на этом же самолете. Он бы тогда не смог смотреть в глаза товарищам и генералу.

Перехватило дыхание, сердце вроде бы как оборвалось, замерло, в ушах — свист и гул. Вспомнил про кольцо, за которое держался рукой. Вдруг как тряхнет, над головой — негромкий хлопок, и наступила удивительная тишина. Обрадовался, понял, что парашют распустился и идет как надо. Вот и еще хлопок: у партизана тоже сработал парашют. Вспомнил наставления инструктора, приготовился к приземлению. Упал мягко, тихо, будто в люльку приняла земля.

Почти рядом приземлился и партизан. Вдвоем быстро закопали парашюты в землю, предварительно изрезав их ножами.

— Я уж думал, что ты испугался и не будешь прыгать, — сказал партизан, — тогда мне бы одному пришлось идти.

— По-честному — испугался. Никогда не прыгал.

— Как, совсем не прыгал? Ну, тогда ты просто герой. Почему же командование тебя послало? Других не было?

— А я на животе зато хорошо ползаю. Отсюда-то самолета не дадут.

— Да, отсюда труднее... Ну что? Пошли? Десантники свою задачу имеют, мы их не видели и не слышали. Понимаешь?

— Да. Далеко нам?

— А черт его знает! Надо еще определить, где мы. Если точно летчики рассчитали, то идти километров с десяток. Ближе выброситься негде — леса сплошные. Нам на патрулей немецких или полицаев не нарваться бы. Готов?

Забросили на спину довольно увесистые мешки и пошли на запад. Представитель от партизан поначалу казался разговорчивым, а потом замкнулся, шел молчаливо, осторожно. Михаил раза два попробовал втянуть его в разговор, но кроме «да» и «нет» ничего в ответ не услыхал и тоже замолчал, обидевшись на спутника. Не доверяет, что ли?

— Тут опасно, — тихо сказал партизан, — я пойду до тех кустов, а ты смотри за мной и за местностью. Немцев и полицаев здесь до чертовой матери.

Утро было туманное, росное. Туман дал возможность миновать опасную зону.

Продвигались осторожно, друг друга охраняя. Добрались до леса и там пошли быстрее. Партизан хорошо знал дорогу. Вскоре оказались на месте.

В штабе партизанского соединения сказали ему ждать, пока не подготовят нужные документы. Ждать пришлось трое суток. За это время разведал места высадки будущего десанта, присмотрелся к партизанской жизни, полной опасностей. Партизаны рассказывали, как немецкое командование уже несколько раз устраивало блокады, чтобы избавиться от них у себя в тылу. Сила вроде бы не очень большая, да беспокойная. Особенно беспокоили партизаны немцев на железных дорогах. Взорвут железнодорожный мост — на неделю войска без транспорта. Жаль, взрывчатки не хватает. Ребята в партизанах веселые и осторожные. Никто ни разу не задал вопроса, откуда он и зачем появился у них. Догадывались или, может быть, знали больше, чем знал сам Михаил. С питанием у них не густо. Это сразу же увидел по тощим щам из крапивы и щавеля. Жили в землянках, но когда бы ни заглянул туда — почти пусто. «На задании», — отвечают партизаны.

К вечеру на третьи сутки Михаила вызвали в штаб.

— Вот тебе, дорогой товарищ, наш подарок, — сказал бородатый мужчина — не то командир отряда, не то начальник штаба.

Приметив, что с ним не очень откровенничают, Михаил не стал интересоваться тем, что не касалось его лично, и поэтому так и осталось загадкой для него, у кого был, с кем разговаривал. Понимал, что люди ведут большую работу и помогают всем, чем могут, фронту. А больше ему ничего и не надо знать.

Бородатый протянул Михаилу обыкновенную ручную гранату «РГ» в обыкновенной оборонительной рубашке. Поймал недоуменный взгляд Михаила, сказал:

— Не удивляйся. В гранату вложены ценнейшие документы. Они не должны попасть противнику ни при каких обстоятельствах, будет худо — взорви гранату. Лучше, если сам не взорвешься. Но смотри по обстановке. Помни: документы к немцам попасть не должны.

— Все ясно, товарищ командир. Будьте уверены. Уходить сегодня?

— Да, сегодня. Вас проводят, сколько можно, наши товарищи. А там сами действуйте по обстановке.

Много позднее, через 25 лет, Михаил, побывав в Белоруссии, где снимали документальный фильм с его участием, узнал, что ходил на связь с легендарной I Белорусской партизанской бригадой, которой командовал Минай Филиппович Шмырев, бывший директор картонной фабрики. Начинал борьбу с оккупантами он маленьким отрядом отчаянных смельчаков. А к 1944 году этот отряд превратился в одно из крупнейших соединений белорусских партизан. Фашисты заочно приговорили М. Ф. Шмырева к смерти, установили огромное вознаграждение за поимку партизана, казнили всю его семью, но сломить волю к борьбе не смогли. «Батька Минай», — любовно звали своего командира партизаны. В наступательных боях на белорусской земле в 1943— 1944 годах бригада М. Ф. Шмырева оказала неоценимую помощь частям и соединениям 39-й армии, от штаба которой и был послан в тыл врага Михаил Маскаев.

Обратный путь был не из легких. Пройти несколько десятков километров по территории, занятой врагом, — не каждому такое под силу. От партизан получил подробную инструкцию, как и где добираться до передовой. До последнего времени у партизан было «окошко», через которое они проникали сами и отправляли раненых на Большую Землю. Но вот уже недели три этим путем прохода нет. Или немцы сами догадались, или предатель помог, но прямая связь с нашими войсками стала очень трудной.

Запас продовольствия у Михаила был, и это давало возможность миновать населенные пункты, где обычно партизаны и все, кто пытался перебраться через линию фронта, добывали какую-нибудь еду. Но пройти, минуя села и хутора, тоже не просто. Из прифронтовой полосы немцы выселили всех гражданских лиц и любого постороннего человека немедленно арестовывали. Тщательность, с какой немецкое командование старалось прикрыть доступ в прифронтовую зону, сама по себе вызывала любопытство и желание узнать, что же здесь такое затевается.

Вот почему и пришлось Михаилу Маскаеву совершить этот необычный рейс в тыл врага. Оказалось, что главная задача — не выбор места для десанта. Если бы немецкое командование знало, какие документы несет коренастый человек, скрываясь по перелескам и балкам в тылу войск, не посчиталось бы ни с какими силами, бросило бы их против одного человека.

Но никто из немцев его не увидел. Он незаметно для всех, словно невидимка, добрался до переднего края, удачно миновав несколько оборонительных рубежей, которые были уже готовы в инженерном отношении, но еще не заняты войсками. Это и облегчило Михаилу проход на восток.

Но на переднем крае попал в тупик. Дороги нет ни вперед, ни назад. Вышел точно к назначенному сроку перед утром и точно в то место, где его должны ждать с нашей стороны. Но впереди еще две траншеи, занятые противником. Притом густо занятые. В мышонка превратись, и то не проползешь, а там еще проволочное заграждение. Мины обещали снять на узком участке к приходу Михаила. А у него вынужденная остановка. В темноте пробрался чуть ли не к самой траншее, но, услыхав голоса впереди и позади, неслышно отполз в заросли крапивы. Видно, раньше здесь была какая-то постройка. Земля мягкая. Решил выкопать себе ровик и день пролежать в нем. Это на тот случай, если невозможно будет пройти. А идти Михаил решил только при стопроцентной уверенности в успехе. К гранате с документами прикрепил шнурок и повесил ее на шею: всегда под рукой. В том, что немецкое командование не получит эти документы, он был уверен. Но это его мало устраивало. Надо, чтоб документы наше командование получило.

Возможность обнаружил нечаянным образом. Когда он присел отдохнуть и обдумать, как быть, то не сразу обратил внимание на резкие удары металла о металл. Страшен он был в это время: грязный, глаза воспаленные, лицо заросло щетиной, телогрейка во многих местах порвана. Сидел, положив голову на колени, и вдруг эти удары... Кто-то стучал совсем рядом.

Осторожно раздвинул обжигающую руки крапиву и метрах в пяти в неярком свете начинающегося утра увидел немецкий танк, а возле него танкиста.

Танкист только что закончил работу и теперь стоял, утирая тряпкой руки. Потом достал сигарету из нагрудного кармана, прикурил, но, видимо, что-то вспомнил, бросил сигарету и полез через люк в танк. Что подтолкнуло Михаила на отчаянный поступок, он не может сам себе объяснить. Подтолкнуло то, что называется талантом разведчика, что никакими законами поведения не объяснишь. Промелькнула в голове разминированная полоска земли, по которой можно пройти, если будешь невидимкой или если у тебя будет непробиваемая шкура. А если броня танка? Несколько минут и — у своих!

Раздумывать некогда. Все решали секунды. Судя по грохоту, экипаж не мог отдыхать в танке, значит, сейчас там один механик-водитель... Рванулся к танку, легко взобрался на башню. Люк открыт. Нырнул в танк. В это время механик стартером запустил мотор и не услыхал, как к нему заявился непрошеный гость.

— Хенде хох! — крикнул. Михаил на ухо танкисту. И пистолет приставил к виску. Танкист опешил. Попробуй не растеряйся в такой ситуации! Мотор заглох.

— Мотор, — приказал Михаил. — Шнеллер! Мотор снова взревел.

— Гитлер капут! Понял, фриц? Вперед! Вег, вег! Я — руссиш солдат! Вперед.

У немца от страха глаза на лоб лезут. Трясутся руки, лоб покрылся испариной.

— Гут, гут, камрад будешь. Понял? Ферштеен? Вперед! А то пристрелю, — и легонько ткнул пистолетом в висок.

Наконец до танкиста дошло, что от него требуется. Михаил, отбросив крышку своего люка, показал дорогу танкисту. Главное — достичь отдельного дерева в низине, от него начинается свободный проход в минном поле. Танк вынесся на полной скорости на открытый участок обороны. Немцы видели свой танк, и он не вызвал у них подозрения. А танк идет и идет вперед. А впереди — последняя траншея. Дальше начинается нейтральная полоса. Танк перевалил и через эту траншею. Поздно теперь что-либо предпринимать немцам. Танк, словно заговоренный, идет по минному полю на виду у солдат нашего и немецкого переднего края. Вот он проскочил опасную зону, поднялся на бугорок, обстреливаемый нашими пулеметчиками. Из люка выставили белый платок, и пулеметчикам стало понятно, зачем немецкий танк лезет на наши позиции. Танк за высотой скрылся с глаз немецких наблюдателей. Танкист хотел сделать поворот на замеченную им меж деревьев дорогу, да застрял в траншее.

— Все, фриц. Мы дома. А ты боялся. Вылезай! — скомандовал Михаил механику.

Когда пехотинцы подбежали к танку, возле него уже стояли бледный, испуганный немецкий танкист и грязный, весь в масле, которого почему-то оказалось много в танке, улыбающийся разведчик Михаил Маскаев.

— Ребята, — крикнул он подходившим солдатам, — быстрее позовите кого-нибудь из командиров. Я советский разведчик. Приехал из немецкого тыла.

— А ну, руки вверх! Разболтался! — рослый солдат подбежал с автоматом к Михаилу и никаких доводов во внимание не принимал. Михаил понял, что разговаривать с этим солдатом бесполезно, будь сам в такой обстановке, действовал бы точно так же.

Солдат дождался командира, передал ему задержанных танкистов. Офицер, капитан из пехоты, приказал солдатам обыскать танк, хотел было начать обыск и странного экипажа, но Михаил запротестовал.

— Товарищ капитан, немедленно доставьте меня командованию полка или лучше — дивизии. Вы же видите, что я русский. А кто и что я — вас не касается. Предупреждаю, что за каждую минуту задержки будете отвечать. Я не ради прогулки рванул через линию фронта.

Тут прибежал какой-то майор, отвел капитана в сторону, что-то ему сказал, и капитан скрылся меж деревьев. Майор поздоровался с Михаилом:

— Приказано вас на бронетранспортере доставить в штаб армии. Машина уже подошла. Надо скорее уходить. Сейчас начнется обстрел.

Спустя час Михаил докладывал в штабе армии о выполнении задания. А затем — встреча с друзьями. Гавря Бузин встретил командира новостью:

— Эх ты, опоздал! Про тебя тут спрашивали сколько раз. В Москву за Золотой Звездой ехать надо.

— Успею, — ответил спокойно, а все-таки где-то промелькнуло сомнение: «А вдруг не успею? Война». Но виду не подал.

Командование дивизии предоставило Михаилу за успешное выполнение боевого задания отпуск с выездом в родную Дмитриевку — второй отпуск за войну.

ЗА РЕКОЙ — ВИТЕБСК

В мае 1944 г. был получен приказ об откомандировании лейтенанта Маскаева на должность командира отдельной разведроты в 159-ю стрелковую дивизию.

Грустным было расставание с товарищами, с которыми столько пережито, передумано. Жили одной дружной боевой семьей, каждый друг за друга готов идти на

смерть. Что ждет лейтенанта на новом месте? С большой неохотой ехал Михаил к новому месту назначения. Душу разведчика он хорошо знал, но есть ли там настоящие разведчики?

В отделе кадров с интересом прочитали перечень орденов и медалей, хмыкнули, увидев в графе образование: четыре класса. Звездочку Героя Михаил еще не получил. Когда был в отпуске, опять приходил в дивизию вызов из Москвы для вручения ордена Ленина и Звезды. И снова неудача. Будь звездочка на груди — она бы о многом сказала работникам отдела кадров. А так что? Не будешь же каждому расписывать, какой ты хороший. Время покажет, на что способен. А пока посмотрим, с кем придется воевать и ходить в разведку.

Командирами взводов в роте были капитаны — это больше всего в первое время не понравилось Михаилу, он-то всего-навсего лейтенант. Построили роту, удивился — всего у двух разведчиков ордена да у одного медаль. Не сказал, но подумал: «Чем же вы, друзья, занимались в разведке? Спокойно жили, ох и спокойно! Трудно теперь будет нарушить это спокойствие...» А нарушать надо и немедленно.

Служба началась с ЧП. Разведчики сидели у костра, травили баланду. И вдруг — взрыв! Одного разведчика ранило в руку. В костре оказались патроны от противотанкового ружья.

Началось нудное расследование, допросы, разговоры. — Черт знает что, а не разведка! В тылу людей теряем. Уж если рану получить, то хотя бы на переднем крае, — выговаривал Михаил командирам взводов.

Начал сразу же вводить порядок, как сам его понимал: учеба, если дивизия не находится на переднем крае; разведка и еще раз разведка, если вышли на передовую линию. Видит, многим не понравились такие порядки. Из разговоров узнал, что прежний состав разведроты почти полностью заменился в наступательных боях прошлого года, выбыли и командиры. Хорошая рота была. Сейчас скомплектована почти заново, а командира роты все никак не могли подобрать.

Командиры взводов хотя и были звания высокого, но опыта работы в разведке не имели. С них бы и надо в первую очередь начинать учебу, однако встретил глухое сопротивление: обойдемся, мол, и без муштры.

Но все-таки подготовка началась. Постепенно рассказами о действиях разведчиков заинтересовал своих новых подчиненных, вызвал желание пойти за «языком» или вести долгое терпеливое наблюдение, без которого не бывает разведки. Три удачных разведпоиска по планам, разработанным Михаилом, сразу подняли его авторитет. Никто в роте уже не выражал неудовольствия, успехи окрылили разведчиков, появилась уверенность в себе, в командире. А что может быть важнее на фронте?

В эти дни, как показал предварительный допрос взятых разведчиками «языков», немецкое командование уже не думало о наступлении — дай бог удержать то, что осталось еще в руках. Дивизия, в которой служил Михаил, стояла совсем недалеко от Витебска. Но город был в руках противника. Его надо было еще освободить. К этому и готовились летом 1944 года. В тылу наших войск была оборудована почти копия немецкой обороны. Солдаты учились атаковать позиции, двигаться за огневым валом, преодолевать заболоченные места и речки — этого добра на белорусской земле хватало.

Как командира роты Михаила в новой дивизии не успели узнать; как разведчика — оценили сразу. Однажды его вызвал к себе начальник разведки дивизии, сказал:

— Есть необходимость проникнуть в Витебск, найти там одного нашего человека и доставить подготовленные им разведданные. Сможете? Только по-честному: не уверены — не беритесь.

— Как можно заранее предсказать — уверен не уверен? В том, что через линию фронта пройду, — уверен, а вот как в городе разыскать человека — не знаю. В городах не жил.

— Важно через линию фронта пройти. Думаю, пройдете без особого труда. Не тот стал фриц, что раньше.

Майор подробно расспросил о жизни, о том, где родители, кто они, за что получены ордена и медали. В тот же день Михаила представили командиру дивизии и начальнику политического отдела.

Командир дивизии был краток в разговоре.

— Надеемся на вас, товарищ лейтенант. Идете на очень сложное дело и постарайтесь быть максимально внимательным, осторожным. Невидимым мы вас сделать не можем, но лучше будет, если вас никто не заметит в городе и при переходе линии фронта. Инструкции получите у начальника разведки дивизии. Желаю успеха. Генерал пожал руку.

— А вы, лейтенант, не очень расстраиваетесь. Или не боязно?

— Да не, что там! Ко всему привыкаешь. Я через линию фронта переходил не раз. Город, черт бы его побрал, пугает... — чертыхнулся Михаил при генерале и испугался, как бы выговор не получить, но генерал и офицеры только рассмеялись.

— Ну, ни пуха ни пера!

Через двое суток переодетый в немецкий маскировочный костюм, под которым была гражданская одежда, вооруженный кинжалом, немецким автоматом и снабженный несколькими плитками шоколада, под прикрытием ночи Михаил перешел линию фронта и пошел на запад, осторожно минуя немецкие посты и патрулей.

Место лесистое, а в лесу Михаил как дома. Идет — под ногами веточка не хрустнет. Немцы в лесу жгли костры, громко разговаривали. Это давало возможность обходить опасные места. Двадцать пять или тридцать километров до города. По-хорошему — на четыре часа ходу. Шел около восьми. На рассвете уже по разным приметам понял — он недалеко от города. Но пройти туда не просто. Главное — надо миновать мост через Западную Двину. Мост усиленно охраняется, каждого человека, как предупредили в разведотделе, проверяют. Дорога по мосту для Михаила закрыта. Нашел на опушке леса разбитую избушку без крыши и дверей, устроился на день в подполье. Хотя спал чутко, мышей и тех слышал, но вылез ночью из своего укрытия свежим, отдохнувшим. Днем где-то рядом гудели машины, танки, доносился шум поездов. Теперь долго стоял у дверей, прислушиваясь к ночным звукам. Начинается самое опасное.

Вроде бы ничего подозрительного не заметил и решительно шагнул за порог, готовый ко всяким неожиданностям. Метров через двести вышел на дорогу. Понял: это по ней шли машины днем. Миновал дорогу. Местность пошла под уклон. Где-то недалеко Двина. Мост остался справа, ниже по течению. В прибрежных зарослях ракитника разделся. С собой взял гражданский костюм, запаковал его в резиновый мешочек. Маскхалат, автомат, обувь — все это упрятал под корягой у берега.

— Ну, Мишка, пошли! — скомандовал сам себе и шагнул в воду.

Редкие-редкие огоньки города горели далеко на том берегу. Вода в реке, нагретая солнцем, легко понесла разведчика. Михаил плыл осторожно, без всплесков, «по-собачьи» — так называли этот стиль в Дмитриевке. Как ни тихоходна Двина, а замечает Михаил, что сносит его больше, чем он рассчитал. Пришлось выгребать против течения. Вот и берег темной чертой обозначился на фоне неба, чуть высветленного редкими огоньками, светящимися где-то в городе. Несмотря на прифронтовое положение, огни горели — знать, нужда была выше опасности авиационного налета.

Михаил минут тридцать пробыл еще в воде, внимательно рассматривая берег. Вроде ничего подозрительного нет.

Вылез из воды, быстро оделся. Теперь бы только найти начало той улицы, от которой ему надо брать ориентир.

План города видит, как будто он перед ним. Недаром начальник разведки удивился его памятливости, когда знакомил со схемой города.

Где-то недалеко должна быть водокачка. Увидеть ее среди других построек не тяжело, но город не лес, тут все пугает непривычного человека. Из-под ног рванулось что-то черное. Вздрогнул от неожиданности. Собака! Отбежала метров на десять, тявкнула недовольно и свернула в сторону.

Вот и водокачка. От нее свернул в улицу. Развалины церкви, огород, колонка водоразборная, парк с редкими деревьями, видимо жители вырубили его на дрова, здесь же и могилки. Первый дом от угла через дорогу — тот самый... Тишина. Ни огонька. А если арестован нужный человек?

Возле домика долго стоял, прислушивался, оглядывался. Ни звука. Будто в могиле. Представлял городские постройки солидными, высокими, а здесь было то же, что и в Бийске или Новосибирске на окраинах: маленькие одноэтажные домишки, палисадники, огородишки.

«Будь что будет, ждать больше нет времени. Рассветает — не выбраться». Перелез через невысокую оградку, осторожно прошелся меж грядок. Дверь на веранду закрыта. Через стекло чуть заметно белеет тряпка — сигнал: все в порядке. Два раза негромко ногтем ударил о стекло, подождал, считая до десяти, еще два раза стукнул. Замер, весь напружинился. За дверями послышался шорох, и они беззвучно открылись. Короткий пароль.

— Проходи, — сказал невидимый человек охрипшим голосом.

Михаил перешагнул порог веранды. Кто-то взял его за руку и потянул в сторону.

— Сюда, сюда. Я уже и ждать чуть не перестал. Думал: не случилось ли чего! Отдыхать будете или пойдете обратно?

— Сразу же иду. Вот вам задание. — Михаил передал невидимому человеку пластмассовую коробочку размера авторучки.

— Вот и хорошо, что сразу же уходите. Шныряют сейчас по дорогам. Многих жителей забрали, и никто не знает, где они. Так что не стоит рисковать.

— После войны отдохнем. Где ваше донесение? — Михаил сказал это с некоторым нетерпением. Потом одумался, стыдно стало. Человек один на один с врагами, не слышит ни слова от своих, и как ему не поговорить, как не порадоваться тому, что с ним рядом пришелец с «Большой земли»!

— Не торопись. Часом раньше, часом позже — ничего не изменится. Я сам не раз ходил вот так, как вы, знаю что к чему. Вот донесение, тут все: и карта и пояснение к ней. На словах, если что, скажете: с восточной стороны город как крепость — все подступы заминированы, все каменные дома превращены в огневые точки, много закопано танков. Все мосты через реки взорваны, кроме одного, против Советской. Этот минирован. Ну, будь здоров, ни пуха ни пера.

Так и не видел Михаил, к кому приходил. Понял только, что приходил к человеку большого мужества, смелому, решительному.

На обратном пути случилась единственная непредвиденная задержка: долго искал свое обмундирование, запрятанное под корягой на берегу. Найти удалось чуть ли не перед самым рассветом. Отлежался опять в той же полуразрушенной избушке возле леса.

И только у своего переднего края чуть не попал в беду: проход в минном поле не сразу нашел и, когда его преодолел, выполз правее, чем надо, а там не предупрежденные пехотинцы «взяли в плен». Едва упросил их, чтобы немедленно позвонили в штаб дивизии, а не вели его на КП полка. Командир стрелковой роты, к которому вначале доставили Михаила солдаты, удивился, когда, доложив о пойманном перебежчике, получил приказ доставить его немедленно в штаб дивизии и поменьше об этом говорить.

Двое суток Михаил отсыпался да отъедался. А потом пришлось еще раз повторить поход через линию фронта. Сходил так же удачно, как и в первый.

Когда началось наступление, наши войска обошли Витебск с севера и юга, уничтожив там крупную группировку противника. Видимо, есть в этом успехе небольшая доля труда и Михаила Маскаева, доставившего сведения об. укрепленных позициях перед городом с восточной стороны. Мост через Двину немцы не успели взорвать. Жители Витебска навсегда благодарны командиру саперного взвода 187-й стрелковой дивизии Федору Тимофеевичу Блохину, который с двенадцатью саперами при наступлении вырвался впереди своих войск к мосту, в короткой схватке уничтожил охрану, перерезал провода, ведущие к детонаторам, вместе с ефрейтором М. И. Кузнецовым извлекли электродетонатор и захватили взрывную машинку. Мост был спасен. Саперы отбили четыре атаки противника, но позиций своих не сдали, удержав мост до прихода нашей пехоты. Старшему сержанту Блохину присвоено за этот подвиг звание Героя Советского Союза.

«Глубоким уважением у нас пользуются почетный гражданин Витебска Герой Советского Союза Федор Блохин, генерал-лейтенант Иван Ильич Людников, Михаил Маскаев»... (Из книги «БССР, Витебская область». Изд. Беларусь. Минск, 1966 год).

ЗАГАДКА БОГУШЕВСКОГО ЛЕСА

Последний раз, пробираясь из немецкого тыла, Михаил удивился безлюдности леса, который на карте обозначен Богушевским. Линия обороны проходила по восточной его кромке, но удивительное дело — не оказалось войск в самом лесу.

Сообщение о том, что Богушевский лес опустел, заинтересовало командование дивизии. Замысел — проще простого: противник пытается обмануть наши войска. При наступлении артиллерия и авиация впустую бы обрабатывали участок обороны противника, где нет войск, А так ли это?

Михаил в этот вечер не предвидел никаких заданий. Вчера только пришел с той стороны. Сегодня весь день занимался ротными делами.

Командиры взводов поняли, что дело имеют с человеком, не совсем похожим на остальных офицеров. Хотя им и не говорили, куда так неожиданно уходит лейтенант и откуда возвращается усталый, — они без слов понимали. Все больше проникались к лейтенанту уважением, даже робели перед ним.

Весь день составлял какие-то списки, подписывал какие-то старшинские бумаги, долго утрясал штатно-должностной список. Пока перед Михаилом одни ничего не говорящие фамилии. Хотелось узнать людей получше, хотелось с каждым поговорить по душам. Но даже короткой беседы со всеми вместе не получалось.

Разведчиков с саперами днем вызвали на НП командира дивизии оборудовать новый пункт и вышку для наблюдения.

К вечеру Михаил освободился немного. Возле штаба дивизии заиграл оркестр, и через минуту уже закружились парочки. Это девчата из отряда снайперов инициативу проявили. Возле этого отряда молодые офицеры все свободное время увиваются. При всей своей занятости заглядывал сюда и Михаил. Да и как не заглянуть? Двадцать шесть лет от роду — понимать надо. Знакомая Тася вытащила Михаила на круг. Надо сказать, с детства играя на гармошке танцорам, сам танцевать не научился и на кругу при незнакомых робел. Не успел и двух шагов сделать, посыльный из роты прибежал:

— Товарищ лейтенант, вас вызывают к командиру дивизии.

— Вот и потанцевали, Мишенька. — Тася неохотно убрала руки. — Приходи скорей.

Командир дивизии еще раз подробно расспросил о том, что видел Михаил в лесу перед передним краем.

— Ты уверен, что не обманулся? Подвоха какого-нибудь нет в этом?

— Думаю, что понимаю немцев. Сейчас их передний край как на ладони, а с той стороны мы из лесу сунемся и прямо под огонь. У них, кажется, окопы на высотке позади леса. Очень удобная позиция.

— Вот так и мы думаем — удобная, но надо проверить. Забирай своих разведчиков и прочешите лес перед фронтом дивизии.

Роту поднял по тревоге. Проверил экипировку, запас патронов, гранат, объяснил вкратце задачу разведчикам и подробно — командирам взводов.

Рота заняла полосу больше двух километров. Шли по незнакомому лесу буквально черепашьими шагами. Могли попасть в засаду, могли набрести на минное поле. Саперы прощупывали и прослушивали каждый метр земли.

Перед самым лесом разведчики обнаружили несколько огневых точек. Возле пулеметов сидели настороженные немцы. В траншеях солдат не видно. Догадка подтвердилась: немцы оставили только небольшой огневой заслон, а основные силы отвели на вторую линию, за лес.

С правого фланга приполз посыльный.

— Товарищ лейтенант, там командир взвода услыхал какой-то шум. Вроде бы как толпа огромная шумит. Слышно, как плачут женщины.

Что за чертовщина! Вблизи нет никаких сел и хуторов. Какой здесь может быть лагерь? Какие здесь могут быть люди?

Разведчики задание выполнили, можно возвращаться.

Обстановка ясна, но шум?

Михаил собрал командиров взводов.

— Ввязываться в бой мы не имеем права. Если немцы узнают, что мы раскрыли их секрет, то вся наша операция теряет смысл. Но имеем ли мы право уходить, не выяснив, что происходит в глубине леса? Ваше мнение?

Все заявили об одном: надо рисковать. Заслон у немцев такой незначительный, что его можно уничтожить без шума.

Так и решили. Немецких часовых сняли тихо, без выстрела. Прошли вторую траншею. Теперь крики слышны отчетливо. Кричат люди. Просят помощи. Кто они? Не лес — сплошная загадка.

Подбежал запыхавшийся разведчик.

— Обнаружен какой-то лагерь: не то беженцев, не то партизан, не то пленных. Много их там. Кругом все заминировано. Саперы проделывают проходы в проволоке и в заграждениях. Что делать будем?

— Продолжать разминировать. Я иду туда же.

По донесениям разведчиков стало ясно, что обнаружен большой концлагерь. Разведчики уже успели поговорить через проволоку с узниками. Они рассказали, что их все время охраняли немцы с собаками, а сегодня почему-то нет никакой охраны. Разведчики предупредили людей за проволокой, чтобы они не лезли куда попало — лес вокруг лагеря заминирован, но скоро будет сделан проход.

То, что в свете раннего утра увидал за колючей проволокой Михаил, ужаснуло его. Разведчики зубами скрипели.

— Да их, гадов, только за один этот лагерь надо уничтожить вместе с фюрером.

В лагерь согнано около 8000 жителей, в основном из Витебска, которых немецкое командование использовало для рытья траншей и противотанковых рвов. Людей почти не кормили, не лечили. Сотни человек умирали ежедневно, те, кто остался в живых, едва передвигались от голода и болезней. Уже несколько дней узники совершенно не получали пищи.

Запомнилась Михаилу одна девчушка, худенькая-худенькая — кожа да кости, одетая в ситцевое платьице. Упала она возле ног Михаила, обнимает их и плачет слабеньким голосом, сквозь слезы едва выговаривая:

— Ой, дяденька, ой, родненький, спасите мою мамочку, ой, страшно!

Мать девочки, едва живую, накрытую тряпками, подняли разведчики возле проволоки.

...Совсем рассветало, когда последний узник покинул лагерь.

Колонна освобожденных жителей растянулась на несколько километров. Михаил поторапливал, уговаривал людей ускорить шаг. Заметят немцы — страшное дело может получиться. Но как ускорить шаг-, если сил едва хватает, чтобы удержаться на ногах? Идут попарно, поддерживая друг друга, опираясь на палки, костыли. Большинство — старики и дети. Тех, кто был поздоровее, угнали немцы неизвестно куда.

Зачем эти люди были оставлены в лесу? Эту загадку пока еще объяснить Михаил не мог.

Когда совсем стало светло в лесу, случилось непоправимое. Меж кустов Михаил неожиданно увидел осторожно пробирающегося немецкого солдата. Крикнул поблизости стоявшему сержанту с автоматом наготове:

— Бей! Огонь, сержант, немец!

А сержант замешкался, не видно ему из-за куста, куда стрелять. Михаил хотел показать ему цель, рванулся в сторону... Под ногами взметнулась земля.

Не сразу понял, что произошло. Видит Михаил небо, верхушки деревьев, знакомые лица разведчиков, а почему все это над ним — не сообразит.

— Ничего, товарищ лейтенант, кость цела, а мясо нарастет. Я вам ногу перетяну, чтоб кровь унять. Не снимайте, хоть как больно будет. — Это санитарный инструктор роты, оказывается, над ногой орудует.

— Что со мной? — встревожился Михаил.

— Да противопехотная мина под ногу попала. Рана большая, но не опасная.

У кого-то из разведчиков во фляге нашелся глоток спирта. Выпил — чуть ослабла боль в ноге. А пленные идут и идут.

— Ребята, скорее выводите всех, что они ковыряются? Не зря их тут оставили: какую-нибудь гадость придумали фрицы.

Попробовал шевелить пальцами, вроде бы нормально действуют, только от жгута нога стала как деревянная и посинела вел.

— А, черт бы побрал эту мину! И эту повязку! — выругался и сорвал жгут с ноги. Так и бегал по лесу почти целый час, стараясь проследить, чтобы ни один человек не остался за проволокой.

При дневном свете еще более страшную картину представлял этот лагерь. Много умерших осталось лежать на подстилке из трухлявой соломы, на каких-то грязных и рваных тряпках. От запаха разложившихся трупов, от человеческих испражнений тошнило.

Михаилу хватило сил выйти из лагеря, и здесь он потерял сознание от потери крови, которая давно уже хлюпала в сапоге, вытекая через край голенища.

Разведчики вынесли командира из леса, нашли ездового, и тот повез его в медсанбат. Старый и бестолковый был ездовой, заблудился, разыскивая санбат, и только к вечеру Михаилу была оказана медицинская помощь.

А командованию стала ясна загадка Богушевского леса. Двойную подлость готовили немцы. Если бы разведчики не обнаружили отвода войск противника, из леса, то удар нашей артиллерии и авиации при наступлении пришелся бы по беззащитным людям, и немцы непременно бы обвинили советское командование в умышленном уничтожении лагеря. И вторая подлость: немцы сами готовили расправу над людьми. Утром, едва узники вышли из леса, немцы обрушили на лагерь ураганный огонь артиллерии и минометов.

Это была последняя загадка, разгаданная разведчиком Михаилом Маскаевым на фронте.

ОЛЯ

Склон крутой горы. Внизу огромные валуны, словно противотанковые надолбы, уставившие острия вверх. Михаилу хочется пройти по самой хребтине горы и боязно: как бы не сорваться на камни. Там, если упадешь, не собрать и косточек. А пройти надо, но зачем — не вспомнит Михаил. Только сделал шаг, под ногой образовалась пропасть, и слышит, как слева ударили немецкие минометы.

— Мама! — закричал сколь было сил, падая на острые камни.

— Что ты, родной? Больно? — услыхал незнакомый женский голос. — Потерпи, потерпи, ничего страшного. Вот и хорошо, что ты проснулся...

Голос наговаривал и наговаривал, но чей это голос и откуда он доносится — Михаил никак не мог сообразить.

— Где пленные? Всех вывели? — спросил, как самому казалось, громко.

Незнакомый голос опять ответил:

— Какие теперь пленные? Теперь ты отдыхай от всех тревог. Теперь тебя никакие пленные не должны беспокоить.

— Где я? — Михаил кое-как поднял веки, в глаза ударил белый, яркий, как вспышка молнии, свет. Зажмурился от неожиданности и вновь открыл глаза.

Понял: он в госпитальной палате. Но как сюда попал? Перед собой увидел пожилую женщину, полную и по виду очень добрую. Она, встретив взгляд Михаила, всплеснула руками:

— Ах ты батюшки, ведь и в самом деле проснулся. Я сейчас... — И убежала.

Минут через пять в палату вошли в белых халатах врачи — мужчина и женщина.

— Как, больной, дела наши? — спросил мужчина и присел возле кровати. Пощупал лоб, взял руку, чтоб сосчитать пульс.

— Доктор, — тихо спросил Михаил, — что со мной? Где я?

— Вы сейчас в полевом армейском госпитале. Дня через три отправим в Москву на лечение. Поправляйтесь. Самое страшное миновало. Молодой, всякую болезнь одолеете. А чтобы вы скорее поправлялись, я вам принес одну интересную газетку, — и развертывает перед Михаилом свежий номер газеты «Уничтожим врага». Передовица озаглавлена: «Герой Советского Союза Михаил Маскаев», а на второй полосе подробный рассказ, кто он, что сделал на фронте героического. И большой портрет Михаила.

Читать не хватило сил. Перед глазами все поплыло кругом. Снова потерял сознание. В который уже раз.

Вырываясь из темноты, он все дольше задерживался на свету. Когда однажды вернулась память, он пытался припомнить, как и зачем попал в госпиталь. Как будто ничего не болит. Пошевелил руками, ногами — вроде все цело, голова — тоже, ни на груди, ни на животе нет повязок, только чешутся нещадно пальцы левой ноги. Чешутся так, что готов кричать, готов с кровати соскочить и где-нибудь о шершавый цементный пол потереть. Потянулся было рукой и не мог.

— Сестра, пожалуйста, поскреби пальцы на левой ноге. Не могу терпеть. Наверное, в баню надо. Сколько ж лежать буду?

— Эх, сынок... — Сестра, та самая пожилая женщина, которая разговаривала с ним при первом пробуждении, вдруг заплакала.

— И кто ее, проклятую, надумал? Сколько вас вот таких с пальцами, которые чешутся, тут побывало. Ты, сынок, не убивайся шибко-то, не у одного тебя беда. Бывает и хуже.

«Что это она надо мной причитает?» — Михаил хотел вслух спросить, но вдруг почему-то оробел, ожидая беды. Вспомнил, как он бегал по лесу, а в сапоге хлюпала кровь, и ногу совсем уже не чувствовал. Дальше был провал в памяти.

— Нога! — закричал Михаил. — Нога! Что с ногой?

— Отняли ногу-то. Гангрена ее поразила. Еще бы немного, и не спасти бы не то что ногу, а и тебя самого. А без ноги жить можно. Я и говорю, шибко-то не горюй.

Михаил попытался приподняться на постели, чтобы взглянуть на свою ногу, отсутствие которой он почувствовал только теперь, когда сказала няня, но опять закружилась голова.

— Куда ты торопишься? Успеешь еще наглядеться. Ты же крови много потерял, потому такой и слабый. Лежать тебе приказано — вот и лежи. Тут к тебе делегации приходят, все твои сослуживцы, а начальник госпиталя не разрешил никого пускать. Поправишься — тогда хоть сколько. А так-то ты с ними о чем будешь говорить? Жалеть начнут, вздыхать да охать, а это самое последнее дело для раненого.

Когда няня сказала про ногу, всё, что произошло в Богушевском лесу, вспомнилось отчетливо до мелочей. Перед тем он наткнулся на мину, девочку держал на руках. Куда же она девалась? Неужели не успела отбежать от этого злополучного места? Вспомнились изможденные лица узников концлагеря, глаза с лихорадочным блеском. Все вспоминалось. Но как теперь жить? Куда годен? Отслужился — это ясно. Без ноги и в колхозе много не наработаешь. Сапожником разве?

Надолго задумался, затих, а к вечеру температура подскочила до критической отметки, и Маскаева срочно на самолете отправили в Москву, в госпиталь при Боткинской больнице.

Опять операция, опять беспамятство, тяжелые бредовые кошмары и невыносимый зуд в несуществующей ступне.

От прежнего богатыря мало что осталось. Заострились скулы, высохли руки, глядел безразлично на мир, на потолок, почти не разговаривая ни с кем. В палату поместили разбитного парня — лейтенанта Николая, фамилию которого ни разу не удосужился спросить Михаил. У Николая была какая-то пустячная рана на бедре, он чуть ли не каждый день срывал повязку, жалуясь на то, что рана нестерпимо зудится. Сосед немного скрашивал жизнь Михаила, веселил бесшабашным нравом. Через месяц Михаил уже мог самостоятельно сидеть на кровати. Как-то он тоскливо смотрел на больничный двор и вдруг закричал:

— Николай! Иди скорее сюда. Видишь, вон идет девушка, она из дверей нашего корпуса вышла. Догони, будь другом, узнай, кто она.

— Это мы мигом обтяпаем. — Николай выскочил из палаты.

Долго его не было. Наконец, заявился сияющий.

— Порядок в танковых войсках! Зовут Олей, завтра придет к тебе на свидание. Глазастый ты. Не зря тебя в разведчиках держали. Девка что надо.

На другой день Оля не появилась. Михаил совсем заскучал.

— И чего ты расстраиваешься? Увидел в окно, не знаешь, кто она и что она, а уже напридумывал черт знает что... Выше нос! Тоже мне, разведчик!

Михаил не смог бы объяснить убедительно, почему захотелось увидеть в своей палате незнакомку. Просто казалось — войдет она, и все боли в ноге исчезнут.

Боли не давали спать, думать, разговаривать. Они неотступно сверлили ногу, где-то в самой середине кости. Вначале врачи отрезали ступню, затем до колена, теперь гангрена подобралась к самому бедру, и, судя по озабоченным взглядам врачей, она пока не останавливает свою разрушительную работу.

Утром, на третий день после того, как Михаил в окно увидел незнакомку, в палату вдруг вошла она. Михаил ее узнал с первого взгляда. Только смог сказать:

— Это вы? — и замолчал смущенно. Таких красивых девушек не приходилось встречать.

— Кто тут хотел меня видеть? — бодро спросила она и подошла к постели Михаила. — Вы? Ну, конечно, вы. Здравствуйте. Меня зовут Оля, а вас Михаил, мне ваш товарищ сказал. — Оля говорит просто, уверенно.

А у Михаила язык отнялся. Не сообразит, что сказать в ответ. Растерялся разведчик. Оля заметила на стуле возле кровати несъеденный завтрак.

— Вы что же это не кушаете? Вам же поправляться нужно. Ну-ка при мне. Как маленьких кормят, помните: за дедушку, за бабушку...

— Не хочу ни за кого. Мясо сырое дают, чтоб крови прибавилось, а оно в рот не идет.

— Завтра я вам принесу такое мясо, что пальчики оближете. Только с условием, что будете поправляться и не станете с тоской смотреть в окно.

— Я теперь в окно буду высматривать вас. Приходите, а? — попросил с мольбой в голосе.

— Я же сказала — приду. Сразу не могла — на дежурстве была, а завтра свободная.

Она внесла в комнату совсем другое настроение. При ней Михаил вроде бы расцветал, загорались глаза веселым блеском. Стеснительность первых встреч быстро прошла, говорили обо всем, что придет на ум. Михаилу было неудобно, что вот такая очень образованная девушка проводит с ним, неучем, время. Пробовал было читать, но без Ольги чтение не получалось, а при ней — разве до книги?

Посещения Ольги нужны стали, как и лекарства.

У нее тоже несладкая жизнь. Отец и мать погибли. Ольга живет с братом в полуразрушенном домике. Брат постоянно в командировках, дома бывает редко. Ольга— студентка и, чтобы как-то прокормиться, работает в госпитале.

Она вызывала у Михаила желание скорее покинуть надоевшие палаты больницы. Она помогла сделать и первый шаг на протезе.

Если бы не было при этом ее — взвыл бы от нестерпимой боли, которая как ножом полоснула от бедра в голову. Но стыдно было разведчику показать слабость перед девушкой, не закричал, а только прикусил нижнюю губу так, что выступила кровь.

— К черту эту деревяшку, лучше я на костылях буду ходить! — и упал на кровать.

— Ничего, Миша, ничего. Все так начинают. Ты не расстраивайся. Я рядом буду. Всегда рядом и не дам тебе упасть. Ты понял? Не дам. Мы еще повоюем.

Маленькая, хрупкая, она стала для Михаила опорой, сумела придушить малодушие.

Однажды перед очередной операцией Ольга заметила у Михаила сильную перемену: замкнулся, не говорит, взгляд отсутствующий.

— Ты что захандрил? — спросила, но ответа не дождалась.

Быстро привела палату в порядок, а когда очередь дошла до кровати, увидела, как Михаил тайком от нее спрятал под одеяло что-то блестящее.

— Ну-ка отдай!.. Я кому говорю, отдай, или я сейчас вызову начальника отделения. Что это у тебя? — И Ольга, откинув одеяло, увидела у Михаила в руке никелированный пистолет.

Ничего не сказала. Села и долго молчала, глядя в окно. Потом решительно подошла.

— Вставай! Хватит лежать. Вставай, вставай! Пойдем, я тебе сейчас такое покажу, что тебе стыдно будет.

Прицепилась как банный лист. Не смог Михаил от нее отговориться. Покорился участи и покондылял с Ольгой на первый этаж в самый дальний угол коридора.

— Сядем здесь. — Ольга показала на обшарпанный диванчик возле дверей.

Сели. Ольга молчит, рассерженная. Молчит и Михаил. Наверное, с полчаса прошло в молчании.

— Ну, долго еще будем сидеть? — не выдержал, наконец, Михаил.

— Посиди еще. Теперь уже недолго, — она посмотрела на часики.

Из дверей вскоре вышел молодой мужчина в халате и, не посмотрев на сидящих на диване, пошел по коридору какой-то необычной походкой, покачиваясь из стороны в сторону.

Ольга толкнула в бок Михаила и прошептала:

— Смотри, Миша. Лучше смотри.

— Разве я не видел мужиков?

— Таких не видел. У него нет обеих ног. Это глазной врач. Понял ты что-нибудь?

Ничего не ответил Михаил. До своей палаты скакал торопливо, едва успевая переставлять костыли. Лег на кровать, уставившись в потолок. Ольга молча подоткнула одеяло и ушла, легонько пожав ему руку.

Долго не мог Михаил уснуть в эту ночь.

«Жить. Во что бы то ни стало — жить. Живет же человек без ног. Чем я хуже его? Как все, так и я».

Разбудил Николая, рассказал ему о встрече с глазным доктором.

— Ха, он только узнал! Да его всем раненым показывают как наглядное пособие, чтобы нос не вешали. Этот мужик — молоток! Завидую таким...

— Как огрею костылем! Обормот! Нашел кому завидовать, — вскипел Михаил.

— Ты не горячись. Он уже без ног окончил медицинский. На финской обморозил. Представляешь, каково ему было? Я в нормальных-то условиях едва семилетку кончил. У меня от учебы нос распухает. Верно, верно! Засыпаю я на уроках и, чтобы совсем не уснуть, по носу щелкаю пальцем. Какие уж тут занятия! А тот доктор, прямо скажу, не тебе чета. Что ты квасишься? Подумаешь — нога. Что у тебя, головы нет?

— Ладно, не перевоспитывай.

Утром на обходе Михаил спросил врача:

— Как вы думаете, долго мне еще лежать? Много ли операций еще будете делать?

— Молодой человек, сейчас многое зависит от вас. Побольше бодрости, тонус надо поднимать. Тонус, молодой человек, — хорошее лекарство.

И тонус стал подниматься. Бодрее почувствовал себя Михаил. Теперь остатков от завтраков и обедов не было. Все уминал. Начал быстро поправляться, да так, что очередную операцию оставили под вопросом.

А тут вскоре радость: из Президиума Верховного Совета СССР пришла открытка с приглашением на прием в Кремль по случаю вручения ордена Ленина и медали Золотая Звезда.

Открытка — результат недавнего посещения Михаила генералом Давыдовым. Он был с фронта переведен в Москву, и Михаил, как только немного окреп, написал ему коротенькое письмо. Генерал сразу же с женой и дочкой пришли навестить разведчика.

Расспросам не было конца. Между прочим генерал спросил:

— Ты Золотую Звезду получил?

— Нет еще. Вот думаю написать в Президиум Верховного Совета...

— Не надо. Я все сделаю. Отдыхай, сил набирайся. Очень-то не расстраивайся из-за ранения. Бывает и хуже. А голова у тебя — не пустой котелок. Можем и здесь, в Москве, найти работу.

— Ну что вы, товарищ генерал. Какой из меня москвич? Я на Алтай!

— Это твое дело. Ты вначале поправься как следует, а там видно будет куда.

После этой встречи прошло недели две. И вот — открытка. Показал ее начальнику отделения госпиталя. Тот засуетился: надо во что-то одеть фронтовика, у которого одна гимнастерка осталась, да и та чуть держится.

Михаилу почти всю ночь не спалось. Он, Мишка Маскаев, Дмитриевский парень, будет завтра в Кремле. Не верится. Ночью вспомнил, что на утро назначена еще одна операция, — совсем разволновался. Опять не попадет на вручение награды. Сколько же можно ждать? Не только за наградой стремился — хотелось посмотреть Кремль. И теплилась робкая надежда: а вдруг увидит кого-либо из тех, чьи портреты знакомы ему с детства...

Утром дежурная сестра укоризненно покачала головой, глядя на термометр.

— Что это с вами, больной? Так все было хорошо, а тут температура.

— Не хочу на операцию сегодня. Пусть на другое время перенесут.

— Какая же операция? Начальник отделения дал команду готовить вас к поездке в Кремль. Для вас форму получили — во! А вы расстраиваетесь.

После завтрака начальник отделения вызвал Михаила к себе в кабинет.

— Вот все, что смогли найти. Одевайтесь быстрее. С вами сестра поедет... На всякий случай... — добавил он, увидев, как нахмурился Михаил.

Новые гимнастерка, брюки и сапоги оказались в самую пору.

Госпитальная машина доставила Михаила и сопровождавшую его сестру к воротам Кремля. Там проверили пропуск, документы. И вот Михаил в Кремле. Были бы целы ноги, обегал бы все закоулки. На одной да с костылями много не разбежишься. Завели Михаила в огромный зал. Светло, а откуда свет идет — не поймет Михаил. Впервые в таком зале. Растерялся. Медсестра то и дело проверяет пульс, таблетками кормит. Слаб еще разведчик для таких переживаний.

В зале много военных. Больше все генералы, полковники. Из младших офицеров он один. Да еще старшину в морской форме приметил. Усадили Михаила в первом ряду, недалеко от стола с малиновой суконной скатертью.

В зале слышен негромкий шум разговаривающих. Вдруг кто-то громко сказал:

— Товарищи военные!

Все поднялись, наступила тишина. Михаил тоже хотел было подняться, но костыль скользнул по паркетному полу, и он беспомощно плюхнулся в кресло, но успел потом подтянуться на руках. В таком положении и встретил вошедших из боковой двери Сталина, Калинина, Ворошилова, Буденного.

В зале зааплодировали. Но Сталин, подняв руку, чтобы унять шум, тихо сказал:

— Прошу сесть, товарищи. Время, — и показал на часы.

Время военное, и его, видимо, в Кремле весьма экономно расходовали. Долгих речей не было. Один из военных, незнакомый генерал, зачитывал Указы Президиума Верховного Совета СССР, а Михаил Иванович Калинин прикреплял подошедшему к столу Звезду и орден и подавал красную книжечку.

Назвали фамилию Маскаева. Совсем растерялся. Забыл, что нет ноги и, вскочив, как в былое время, рванулся. Хорошо, что медсестра поймала за ремень. Словно выстрел, прогремел упавший костыль.

— Сидите, товарищ Маскаев, — сказал Сталин, увидев, как смутился разведчик. — Что же это вы, врагов не боялись, а тут растерялись.

...После вручения наград все сфотографировались.

(Комментарий Евгения Гаврилова: Есть ещё одна тонкость при вручении Звезды Героя. Дело в том, что мы жили в соседних домах, моя мать, отец и соседка тетя Люба были одно время дружны с Михаилом Филипповичем Маскаевым. Несколько раз он даже со мною нянчился. Я запомнил почему-то его двухкомнатную квартиру на третьем этаже. И как я был у него… Но дело в том, что Михаил Филиппович момент вручения Звезды Героя рассказывал несколько иначе… «Мы все сидели. Объявили, что сейчас выйдёт товарищ Сталин. Все стали вставать, когда он вошёл. А он мне сказал: «А вы, товарищ Маскаев, сидите. Это мы перед вами должны вставать, а не вы перед нами» Так я остался сидеть…».

В госпиталь Михаил приехал еще засветло. Работники госпиталя и те больные, которые могли самостоятельно передвигаться, устроили ему торжественную встречу. Начальник отделения пожал руку Михаилу, поцеловал его и громко сказал:

— От имени всех наших больных, от имени персонала госпиталя поздравляем вас, товарищ лейтенант, с получением ордена Ленина и Золотой Звезды. Желаем быстрейшего выздоровления и хорошего настроения.

В столовой по такому случаю ужин был особенный. А затем в палату к Михаилу набилось народу до отказа. Сестры пытались было выдворить гостей, но махнули рукой и сами с любопытством прислушивались к рассказу Михаила: где был, с кем говорил, что видел. Кто-то из раненых сумел притащить контрабандой водки — фронтовики выпили по глотку за здоровье, а главное — за победу. Наши войска уже подходили к границе Германии — это радовало всех.

Разошлись гости. Ольга осталась, чтобы помочь Михаилу улечься в постель, да поговорить хотелось. Что-то не нравилось ей в настроении Михаила. Старается шутить, а сам нет-нет да задумается, куда-то уводят его мысли далеко-далеко от госпиталя, от всего, что его окружает сейчас.

— Что с тобой, Михаил? Ты о чем задумываешься? Вздохнул глубоко.

— Так, ни о чем... Хотя вру... О ребятах. О разведчиках. Они теперь вон уже где шагают, а я прикован. Куда теперь?

— Нашел о чем думать. Главное, как можно скорее поправиться, а потом видно будет... Гимнастерку твою вот сюда устроим. — Ольга аккуратно повесила гимнастерку на спинку стула. — Чтоб все, кто заходит к тебе, знали, с кем дело имеют. Не скромничай! — добавила она, увидев, как нахмурился Михаил. — Не в каждом госпитале Герои лечатся. А теперь разрешите, товарищ Герой Советского Союза, мне отбыть на дежурство. А то попадет за опоздание. — Ольга, шутливо приложив руку к виску, стояла навытяжку перед Михаилом, веселая, стройная, красивая и, как Михаилу казалось, влюбленная.

Позднее, когда стал чаще выходить за ворота госпиталя, когда поближе познакомился с Москвой и москвичами, понял, что многие из них заботились о том, чтобы скорее поставить человека в строй, вылечить. Ольга не была среди них исключением.

Москвички встречали раненых, как своих родных, ухаживали за ними, потом провожали на фронт со слезами. Встречали новых раненых... И так все время, пока шла война. Иным раненым казалось, что они пользуются особым расположением москвичек, влюблялись в них, но потом, на фронте и в тылу, занятые своими делами и заботами, постепенно забывали о них. Москвички не обижались на такую забывчивость. Они делали свое очень нужное дело, поддерживая и ободряя больных.

...Дождливым сентябрьским вечером Ольга проводила Михаила на красноярском поезде за два перегона, поцеловала на прощанье.

— Жду! — сказала и выскочила из вагона, навсегда оставив в памяти Михаила что-то очень светлое, чистое, радостное.

Кончилось лечение, кончилась для Михаила и военная служба.

Инвалид второй группы, Герой Советского Союза лейтенант в отставке Михаил Маскаев выехал на родину, в Алтайский край.

ЭХО ВОЙНЫ

Едва соберутся бывшие фронтовики, невольно начинаются воспоминания о давно прошедших событиях, и If нет-нет кто-нибудь да скажет:

— Эх, ребята, пройтись бы теми дорогами! Сколько перекопано нами земли за войну, неужели не осталось следов?

И не случайно каждое лето в одиночку и группами бродят по полям былых сражений воины, пытаются по оставшимся приметам найти окопы, блиндажи, наблюдательные пункты. Нередко вместе с ветеранами идут школьники — красные следопыты, с волнением слушая рассказ о войне, о боях вон на том бугорке, который тогда носил название «Высота Круглая», или «Высота 104,2», или просто «Безымянная».

Высотка так себе, малозаметная, но почему вдруг заволновался ветеран, едва выдавливает из себя слова, стараясь покашливанием остановить непрошеные спазмы в горле?

— Здесь, ребята, меня ранило, а вот тут погиб наш комбат. Мы только поднялись в атаку, а немец с этой высотки ударил из пулемета. Комбату шел всего двадцатый...

И надолго замолчит ветеран, мысленно переживая бой, который помнится во всех подробностях, словно и не были прожиты десятки лет после того дня.

Не раз думал о поездке по Белорусской земле и Михаил Маскаев. Звала она его к себе длинными письмами, просьбами. Может быть, и заросли наскоро вырытые окопы, оставленные разведчиками в лесах и перелесках, и земля навсегда укрыла их, будто стыдясь за дела человеческие, но в памяти людской зарубки остаются более прочные, чем на земле-матушке. Никто не забыт и ничто не забыто.

«Здравствуйте, дорогой наш спаситель Михаил Филиппович! Пишет Вам из Витебска бывшая пленница из концлагеря смерти Щербакова Евгения Филипповна, также сестра моя Шуронька и мать Евдокия Петровна. Когда мы прочитали статью в газете «Витебский рабочий» «Битва за жизнь», мы все плакали. Наша семья находилась в этом лагере, где мы были обречены на смерть.

Вы спасли нас, вырвали из неволи и смерти. Я не знаю, как мы только все это смогли перенести. Мать, когда гнали в лагерь, держала нас на руках, еще с нами были две девочки-сиротки, их маму убили фашисты, к нам присоединились и старичок со старушкой. Куда ни ткнешься — проволока, воды нет, еды нет.

Несколько десятков более сильных женщин немцы заставили расставлять мины вокруг лагеря, а потом их всех расстреляли. Мы слушали их стоны и крики. На наших глазах фашист издевался над молоденькой девушкой, а потом проткнул ее штыком. Мать ее, увидев это, умерла. Сердце не выдержало. Я видела, как одна женщина держала плачущего мальчика на руках. Он просил есть.

— Ти пошему есть плакать? — спросил немец-охранник через проволоку.

— Дай хлебушка, — сказал сквозь слезы ребенок.

— А где есть твой фатер, папа?

— Он бить фашистов ушел, — ответил несмышленыш. И не успел договорить — автоматная очередь прошила ребенка и его мать.

Это ясное солнышко взошло, когда мы увидели вас, наших освободителей, хотя еще было в лесу темно. Я за ноги ловила солдат и от радости кричала: — Дяденьки, родненькие, не оставляйте нас, спасите нас!

Меня кто-то из солдат поднял на руки высоко-высоко, целовал и плакал. Нам велели идти след в след за солдатами. Мы не шли, мы бежали. Я видела, как фашист выскочил из леса с автоматом и приготовился расстрелять колонну безоружных людей, освобожденных вами. Если бы не вы, сколько бы еще людей осталось там.

Мы видели взрыв, когда Вы бросились на фашиста, и мы все считали, что Вы погибли. Все жалели, что такой молодой командир ради нас погиб. Когда мы вышли из лесу, мне поручили выступить по микрофону перед солдатами и нашими освобожденными из плена людьми.

Что я могла, пятнадцатилетняя заморенная девчонка, сказать, кроме спасибо, всей Красной Армии. Нас всех отправили в город Калугу на лечение и поправку от голода, а потом мы вернулись в свой родной Витебск.

Теперь мы все живем хорошо. Только здоровье у нас плохое. Сказывается Богушевский лагерь. Когда вы нас освободили, я в пятнадцать лет была уже седая.

Мы с мужем и детьми с нетерпением ждем Вас к себе в гости. Мы от счастья и радости плачем, что наконец-то нашли Вас. Мне хочется стихи о Вас сочинять, песни о Вас петь. Низкий поклон шлем все мы Вам, дорогой Михаил Филиппович».

Пришло письмо из Витебска, взволновало до глубины души, растревожило. Если бы крылья, полетел бы не задумываясь. Но куда? Еще одно письмо, нежданное, негаданное. Почерк на конверте незнакомый, обратный адрес ничего не разъяснил: Узбекская ССР. Там ни родных, ни знакомых.

«Миша, здравствуй!

С большим приветом к тебе твой боевой друг Бузин Гавриил Петрович. Случайно из «Красной звезды» узнал о тебе, прочитал о наших фронтовых делах. Даже самому не верится, что прошло четверть века с тех дней. В этом письме не буду много писать, так как посылаю на военкомат и не уверен, получишь ли мое письмо».

Бузин! Гавря! Надо же! — Михаил дважды прочел коротенькое письмо, не веря глазам своим. Ах ты, родной мой человек! Вот с кем больше всего хотелось Михаилу встретиться, поговорить.

Немедленно ответил, пригласил в гости. И вот второе письмо:

«...Миша, мне часто приходится выступать перед молодежью. Рассказываю о тебе, о наших с тобой товарищах.

...Где они теперь? Виктор Бардин жив. Шатохин, Михаил Канюков — тоже. А Сафин был легко ранен в руку, увезли в госпиталь и больше к нам не попал. Лейтенант Игошин погиб в поиске. Михаил Кобилев тоже погиб. Жаль ребят. Что касается меня, то руки, ноги целы. Дошел до Кенигсберга, а оттуда рванули на Дальний Восток и успели хвоста накрутить самураям. Против фрицев — слабаки. Войну прошел, огонь и воду, чертовы зубы и медные трубы без единой царапинки, а в мирное время чуть без руки не остался — попал в трансмиссию. Работал шофером, а теперь пришлось от шоферства отказаться. Монтажником стал.

Посылаю фото. Не пугайся. Не тот Бузин. Худой. Это после болезни и шести операций на руке. Привет семье. Ждем в гости».

Эхо войны! В одном месте сказанное слово переносится из конца в конец по стране, будто отраженное. Отражаясь, увеличивается в объеме, и уже не слово, а целые поэмы, рассказы, легенды перелетают из города в город, из села в село. Давно появилась в «Известиях» небольшая заметка «Возвращение из легенды». Никому и всем адресованная, она нашла именно тех, кому больше всех интересно о ней было знать.

«Здравствуйте, уважаемый Михаил Филиппович! Из «Известий» узнал почерк нашего Маскаева из 97-й стрелковой. Пишет Вам полковник в отставке, бывший начальник политотдела Михалик Григорий Остапович.

Прочитал заметку в газете и вспомнил многие героические эпизоды из Вашей фронтовой деятельности на Курской дуге, на Калининском и Белорусском фронтах.

С большим удовольствием я писал реляцию на присвоение Вам звания Героя Советского Союза, а вот поздравить не успел: был ранен в декабре под станцией Крынки. Хоть и поздно, но поздравляю Вас с высоким званием!»

Эхо гуляет, будоражит души, и отзвуки его доходят

до далекого сибирского города Бийска: «Здравствуй, Михаил Филиппович! Очень жаль, что не встретились в Москве. Хотелось посмотреть, какой ты стал. Читал ли мою книгу «Путь солдата»? Там твой героизм, как храброго разведчика, отважного сына Советской Армии, я постарался как можно полнее показать».

Это написал бывший командир 97-й дивизии генерал-майор Петр Михайлович Давыдов, по чьему приказу не один раз совершал Михаил дерзкие разведпоиски.

Но эхо есть эхо, отголосок. А как хочется побывать на местах боев, встретиться с соратниками!

И вот приглашение. В день двадцатипятилетия освобождения Витебска от фашистских захватчиков приехал Михаил Маскаев в город. Разве узнаешь в этом красавце тот полуразрушенный Витебск? Разве найдешь тот домишко, куда дважды пробирался, минуя немецкие посты. Теперь все не так. Тогда и Двина казалась широкой, многоводной и берега крутые. А теперь и Двина не та, и город не тот.

Не сразу разыскал с помощью местных товарищей участок, где проходила оборона, где с риском пробирался через линию фронта. Совсем не та местность, когда на нее смотришь мирными глазами, с высоты своего роста, а не с земли, ползком осторожно переползая от куста к кусту.

С директором совхоза имени Заслонова и с группой бывших фронтовиков проехали по полям войны. Остановились в одной небольшой деревушке. Дома вновь построены, улицы широкие. Видно, что строения послевоенные. У колодца стоят две пожилые женщины.

Михаил обратился к ним:

— Не скажете ли, есть среди вас такие, кто в войну здесь- жил?

Одна ответила, что она в эвакуации была, приехала уже после войны. А вторая странно повела себя. Присматривалась, присматривалась к сидящим в кузове машины, потом подошла ближе, и хотя годы не те, чтобы по машинам лазить, а полезла в кузов, приговаривая:

— Не может быть... Господи, да неужели он?

Не поймут люди, о ком женщина говорит. Помогли ей подняться, а она, не отдышавшись, воскликнула:

— Михайло, ты ли это?.. Ну да, ты, Мишенька, как же ты догадался к нам приехать? — И бросилась обнимать растерянного Михаила.

— Ты-то уж не помнишь, как нас вызволил из беды. Вот тут недалеко. — Женщина в радостном возбуждении начала объяснять всем: — Наши-то еще не подошли, а немцы согнали всех деревенских девок и баб и погнали. А в лесу изгаляться начали. А тут вот он со своими солдатами подоспел, немцев разогнал, а нас домой отпустил. Радость-то какая! Вот уж никогда не думала, что увидим тебя. Слезайте с машин, к нам в хату добро пожаловать. Чем богаты...

Михаил вначале подумал, что это одна из узников. Богушевского концлагеря, а потом вспомнил, как он с группой разведчиков еще задолго до Богушевской трагедии, пробираясь немецкими тылами, чтобы разрушить коммуникации, встретил в лесу женщин—человек тридцать под охраной нескольких фашистов. Охранникам, видимо, надоело гнать медленно идущую толпу, и они решили с ней расправиться.

Разведчики вначале наблюдали, стараясь найти слабое место у фашистов, чтоб ударить неожиданно и бесшумно. Но когда увидели, как здоровенные немцы, согнав женщин в кучу, вырывали из ихнего круга самых молодых и красивых девушек и пытались овладеть ими здесь же, на глазах у всех плачущих и запуганных женщин, не выдержали разведчики, не стали гадать, как тише, как лучше, а налетели на эту группу фрицев, и за минуту все было кончено. Женщины не сразу смогли понять, что произошло.

Вернуться сюда уже не смог Михаил со своими разведчиками. Судьбу спасенных женщин так бы и не узнал, если бы не эта встреча.

И сколько же вот таких трогательных встреч было на Белорусской земле!

По приглашению работников телевидения Михаил Филиппович выступил перед жителями Витебска с воспоминаниями о событиях в Богушевском лесу. Едва успел- доехать до гостиницы, как один за другим пошли к нему посетители, бывшие узники лагеря. Вот как о том писала «Витебская правда»: «Была поздняя осень. Крепкие заморозки сменились затяжным дождем со снегом. Улицы Витебска покрылись грязно-желтой слякотью. Почерневшими лохмотьями обвисли уцелевшие на деревьях листья. Сникли цветы на газонах и клумбах.

А в номере гостиницы, куда меня поселили, полно цветов, как в оранжерее. Яркие бутоны свисают с вазонов. Что за наваждение? Откуда в занепогоженном городе такая роскошь живых цветов, красок? Кто их собрал здесь?

Недоумевать мне пришлось недолго. Раздался стук в дверь. Вошел мужчина лет сорока пяти. Нерешительно приблизившись к моему соквартиранту — коренастому моложавому человеку с лицом восточного типа и инвалидной палочкой в руке, — он снял фуражку, сказал: — Товарищ Маскаев? Разрешите Вас обнять и поцеловать. — А потом обрадовано продолжал: — Смутно, казалось, помню. Думал, не узнаю Вас. Почти двадцать пять лет прошло. Узнал. Интересно, узнает ли мама? Она за мной идет, а я не выдержал, побежал вперед, не терпелось...

Гость смахнул набежавшие слезы и стал извиняться:

— Простите мою слабость. Такое дело всегда будет помниться. Я ведь тогда пацаном был.

Оказывается, ему совсем не сорок пять, а лишь немногим более тридцати.

Светлыми майскими днями сорок четвертого оккупанты начали поголовное опустошение Витебска. Оцепляли целые кварталы автоматчиками с собаками и заталкивали в кузова машин всех, кто попадал под руку. Так оказался в фашистской западне Костя Хощенок с родителями, со старшей сестрой».

Далее автор большой статьи рассказал читателям о событиях в Богушевском лесу.

«...Тогда вместе с сестрой и родителями вышел на свободу Константин Георгиевич Хощенок — нынешний слесарь Витебского паровозного депо, встретивший Маскаева в гостинице. То необыкновенное утро 4 июня сорок четвертого года и славных разведчиков-маскаевцев также навсегда запомнили телефонистка Е. Ф. Щербакова из Витебска, завуч Яновичской школы В. М. Дубова и много других советских людей. Это их цветы так щедро украсили нашу комнату в гостинице...» Статью подписал М. Кулик.

Встречи, встречи, встречи... О всех не расскажешь — так много у Михаила Филипповича сейчас друзей по стране.

...Пенсионер. Меняя внешность, добавляя опыта и знаний, годы бессильны оказались перед характером этого человека. Был в юности кипучим, деятельным, не знавшим покоя человеком — таким остался и в зрелые годы. Седина серебрит виски. Протез сдерживает порывы. И все-таки Михаил Филиппович — в постоянном движении. В веселье он не уступит молодым. Понадобится, так и спляшет. Но больше любит, чтобы другие плясали под его гармонь. Она осталась постоянным спутником его жизни. Все еще жалеет о той, довоенного выпуска однорядке, погибшей на фронте. Обзавелся двухрядной «хромкой».

Гармонь помогает еще и в те минуты, когда ни с того ни с сего невыносимо заноют несуществующие пальцы на несуществующей ноге. Фантомные боли. Нет лекарства, чтобы унять их. Одно спасение — гармонь. Но мало кто знает об этих болях у Михаила Филипповича. Не та закалка, чтобы ныть на людях.

На людях он всегда веселый, неунывающий, готовый на дружеский розыгрыш, на шутку. На людях он всегда в хлопотах. Не хватает пенсионеру часов в сутках. Член совета ветеранов комсомола при горкоме ВЛКСМ, член совета общественной приемной при редакциях газет «Бийский рабочий» и «Алтайская правда», председатель комитета ветеранов Великой Отечественной войны при горвоенкомате... Не в почетных гостях он на этих общественных должностях. То спешит на своем видавшем виды «Запорожце» в нагорную часть города, чтобы разобраться по жалобе работницы одной из строительных организаций, то едет в Сорокино — надо помочь ветерану войны, то с ребятишками участвует в многодневной экскурсии по горам Алтая...

Комсомольцы часто просят выступить с воспоминаниями о войне. Никогда не отказывал. Приходилось на протезе иногда добираться по заснеженным улицам города до самых отдаленных уголков, чтобы там рассказом о пережитом, о фронтовых друзьях-товарищах зажечь у молодых слушателей любопытство к окружающему, уважение к прошлому.

Бийск, 1972 г.

Переведено в текстовой формат Е.Гавриловым 6 февраля 2015 г.

Источник:  Белозерцев В.Ф. Разведчик Михаил Маскаев. Алтайское книжное издательство. Барнаул, 1973

Автор этой книги В.Ф, Белозерцев - участник Великой Отечественной войны, полковник запаса. Он рассказал о жизни и боевых подвигах фронтового разведчика Героя Советского Союза Михаила Филипповича Маскаева.

• Назад
• Вперед