Коптелов А. Трубка зайсана
- Информация о материале
Коптелов Афанасий Лазаревич (24 октября (6 ноября) 1903, дер. Шатуново, Барнаульский уезд, Томская губерния — 30 октября 1990, Москва) — один из крупных талантливых прозаиков в большом отряде советских писателей — отряде писателей-сибиряков. Член ВКП(б) с 1944 года. Лауреат Государственной премии СССР (1979). Награждён орденом Трудового Красного Знамени и орденом Знак Почёта. Почётный гражданин города Новосибирска.
Об авторе: Коптелов Афанасий Лазаревич
Произведения на сайте:
Коптелов А.Л. Камень счастья
Коптелов. А. Чебек Онуков
Кучияк П. и Коптелов А. Николай Улагашев, певец Ойротии
Коптелов А. Улагашев Н. У. и ойротский народный эпос
Коптелов А. Мой друг
Коптелов. Павел Кучияк
1
Это было в колхозе «Кызыл-малчи» три года тому назад, когда пастух Илюбей Уштуев выдавал замуж старшую дочь. Он сидел в кругу гостей, на лужайке, засыпанной одуванчиками, как небо звездами. От круглой лисьей шапке с выдровой опушкой тень падала на его прямые черные брови, на узкие смоляные глаза, на большие и все еще румяные, скулы, — на одной из них остался след старой раны. Но жидкие черные усы его ее могли скрыть довольной улыбки, сообщавшей гостям, что сейчас старый пастух заговорит о чем-то необыкновенном.
— Ну, что ж ты над нами смеешься? Скажи, чем хотел удивить нас? — настойчиво спросил старший брат жениха Танаев Эрдей, перестав набивать табаком большую лиственничную трубку.
— Удивить вас мне нечем, — с напускной скромностью ответил Илюбей и, не спеша, сунул руку за широкое голенище.
Гости следили за каждым движением старого пастуха. Когда он достал из-за голенища длинную медную трубку с массивными серебряными поясками и большим мундштуком из мутно-зеленого нефрита, все ахнули. Такая трубка была на всем Алтае только у одного их родового князька - зайсана — Янкаша Пуктушева, умершего в годы большой войны. Такая трубка с чубукам из китайского камня могла быть ввезена из Монголии. Все знали, что Илюбей был вынужден прожить в той стране несколько лет, но он вернулся оттуда таким же бедняком, каким покидал родные края, и курил по-прежнему свою старую самодельную трубку с приметным мундштуком из рога дикого козла тау-тэкэ. И вдруг откуда-то достал такую дорогую трубку.
Изумленные гости переглянулись, не зная, что сказать друг другу и как продолжать разговор со старым пастухом.
Илюбей же тем временем переводил загадочный взгляд с гостя на гостя и, не спеша, большим пальцем правой руки уминал табак в трубке.
Наконец, Танаев Эрдей недоверчиво спросил его:
— Где взял?
— Это мне зайсан Янкаш подарил, — серьезным тоном ответил Илюбей, но все-таки не мог сдержать веселой улыбки.
— Ну, этого не могло быть, — уверенно сказал один из гостей.
И его поддержали другие;
— Не могло быть. Янкаш был такой собакой.
— Еще не у всех стариков и старух высохли слезы от его подарков.
— А не этой ли трубкой он тебе щеку рассек? — опросил пожилой гость, указывая пальцем на небольшой шрам на скуле пастуха.
— Этой самой. Потому и подарил ее мне. Вот и кисет подарил.
Илюбей достал из-за голенища большой кожаный кисет малинового цвета, украшенный серебряными пластинками с изображениями птиц и зверей.
— Вот какой кисет!
— А-а, теперь я понимаю, как все это к тебе попало! Понима-аю. Смелый ты человек, Илюбей! — восхищенно воскликнул Танаев.
Он хотел немедленно поделиться своими предположениями. Но раньше его начал свой рассказ о зайсане Янкаше Пуктушеве сам пастух.
2
«Как желто-зеленый мешочек на печени зверя бывает наполнен одной желчью, так голова Янкаша Пуктушева была налита злостью. Реки Алтая тогда были переполнены не снеговой водой, а солёными слезами нашего народа. Мой отец пас зайсанские табуны. За свою работу он получал только обглоданные кости да шубные лохмотья, в которые одевалась наша семья, считавшая это большой байской милостью.
«Однажды к лам приехал поп, а с ним большеусый человек в погонах и с маленьким ружьем в кожаной сумке. Они показали моему отцу бумаги с печатями и заставили его креститься, обещали за это дом построить и коров дать. А когда Янкаш узнал, что отец крестился, он ножом вырезал у него на пятках кресты. К ранам прильнула большая болезнь, и через несколько дней ноги у отца стали толстыми, синими и мягкими, как гнилые валежины. Запах в юрте был такой скверный, что мы сидели, зажав носы. Наши соседи говорили, и сам Янкаш подтверждал, что злой дух рассердился на моего отца и решил съесть его.
«Прошло несколько дней и мы остались сиротами. Мне тогда шел десятый год. Вместе с сыновьями наших соседей, я носил Янкашу воду из реки Корунду. Белая войлочная юрта зайсана стояла на ровной лужайке высоко над рекой. По утрам мы брали большие мешки из бараньих кож и по узкой тропинке среди скал спускались к реке. Там мы наполняли мешки водой, взваливали их на костлявые плечи и с этой тяжелой ношей подымались наверх. В
холодное осеннее время мокрая кожа мешков примерзала к нашим дырявым шубам. Лошадей у Янкаша было несколько тысяч, а дрова мы таскали ему на своих мечах вязанками.
«Мы не знали покоя от зайсанской работы, а жизнь наша была голоднее собачьей жизни. «Мне минуло семнадцать лет, когда я решил жениться на дочери вдовы, которая мяла овчины и шила шубы и сапоги на всю зайсанскую семью. У Янкаша было три жены, самая молодая жила с ним в юрте, а юрты двух старших жен стояли в разных концах долины. За день до нашего тоя (свадьба, пиршество – Ред.) Янкаш вечером пришел в юрту вдовы, отослал ее на всю ночь овчины мять, а сам остался с моей невестой.
Если бы он не был зайсаном, я бы его зарезал. Такой гнев мое сердце тряс, что я на смерть зашиб одну хозяйскую собаку, самого же Янкаша тронуть не посмел: сами знаете, что раньше все в нашем роде считали зайсана своим родным отцом, все боялись его и никогда не осмеливались ослушаться. С большого горя я угнал табун подальше от стойбища и дней пять пробыл там, пока хозяин не потребовал меня к себе. В его юрту я вполз, как полагалось, на четвереньках и молча опустил голову.
— Почему девку обманул? Почему не женишься? — крикнул Янкаш и ногой пнул меня в лоб.
— Я хотел пить из полной чашки, отец наш, — дерзко ответил я.
«На мой ответ послышался зайсанский рев:
— Ну и пей! Кто тебе мешает?
— Я думал, что у ней богатый жених появился.
«От этих слов моих Янкаш стал зеленым, как старая бронза, скрипнул зубами и еще злее закричал на меня:
— Сейчас же бери ее себе! Не возьмешь, так в реке утонешь.
«В тот год молодой пастух Камза, которого все считали самым смелым человеком в горах, сложил новую песню, в ней спелось так:
Умные люди, скажите мне,
Есть ли зверь хищнее волка?
Мудрые люди, поведайте мне,
Есть ли человек злее зайсана?
«Один старый пастух, добивавшийся хозяйской милости, песню Камзы пересказал Янкашу. Не прошло и нескольких дней, как пастух Камза потерялся. А потом тело его нашли в реке. Вытащили на берег. Грудь парня оказалась пробитой пулей из большого ружья, какие были только у Янкаша, но сам зайсан сказал народу о Камзе:
— Утонул в реке.
«И все стали говорить:
— Утонул в реке.
«В то время старая жена Янкаша не раз зазывала меня к себе в гости. Но я всегда далеко объезжал ее войлочную юрту. Уже тогда я не почитал ее женой как бы моего родного отца, как продолжали почитать ее многие, — мог бы заехать к ней, но у меня еще мало было смелости. Я знал, что у зайсана есть такая медная труба, при взгляде в которую все далекое становится близким. В ту трубу он каждый день смотрел на свои табуны, но чаще наблюдал в нее за юртами жен, — не заехал ли к ним какой-нибудь гость. Года через два после моей женитьбы старая зайсанская жена опять стала меня к себе заманивать. Я тогда вспомнил смелую песню Камзы, и захотелось мне хоть чем-нибудь отплатить Янкашу за его скверные дела.
Однажды вечером я привязал коня возле юрты его жены. Были густые сумерки, и я думал, что никто меня не видел. Но не успел я выпить и двух чашек араки (самогонка из молока – Ред.), как в юрту вломился сам зайсан.
— Ты, щенок, что тут делаешь? — закричал он на меня; синяя нижняя губа его задрожала, а на щеках появились белые пятна; в правой руке его была китайская трубка.
— Зачем сюда заполз? — рявкнул Янкаш еще громче и весь затрясся от злобы.
— За тем же, за чем ты к моей невесте ездил, — задиристым голосом ответил я и вскочил на ноги.
«В это время он и стукнул меня трубкой по скуле, просек до самой кости.
— В реке утонуть захотел? — взревел он.
«А я ему в ответ еще смелее:
— За свою жену я с тобой рассчитался, а за удар — потом.
«С зайсаном всегда ездили прислужники, которые поднимали его на коня и снимали с седла. Они услышали наши крики, вбежали в юрту и хотели меня схватить, но я был вёртким, выскочил в дверь и — прямо на хозяйского иноходца, а на остальных конях я враз обрезал подпруги и успел даже поводья отхватить. Погоню за мной все-таки пустили, но догнать меня не могли. Через два дня я был уже в Монголии. Там прожил до тех пор, пока Янкаш не подох.
«У жены моей он много раз хотел выпытать, в каком месте Монголии я скрываюсь, но она и сама не знала, где я жил. Янкаш сломал моей жене руку, — думал что добьется чего-нибудь от нее».
— А как же трубка? Ты ее с собой унес?— спросил один из гостей*
— Нет, трубка у него осталась.
— И на похоронах ты не был? Нет? Так как же трубка-то?
Гости вспомнили пышные зайсанские похороны.
3
Умер Янкаш скоропостижно, спившись водкой.
За несколько лет до смерти он облюбовал для себя одну красивую долину, расположенную недалеко от вечных снегов. Короткое лето там было особенно приятно: сменяя друг друга, цвели яркие альпийские цветы. По обе стороны долины возвышались серые бастионы скал. На западе долина оканчивалась неширокой лентой кряжистого кедрача, а за ним сверкали льды и снега отвесной стеной, защищавшей подступ к священной горе, самой высокой в этом районе Алтая. В средней части долина была перегорожена двумя цепями каменных курганов. По обеим сторонам больших курганов стояло по одному кургану поменьше, а дальше, к горам, расположились небольшие груды камней.
«Здесь похоронены ханы, — догадывался Янкаш, подолгу смотревший на эти холмы из речного камея. — Здесь — их жены, а по сторонам — лошади».
Он долго бродил среди унылых памятников древности, ощупывая землю острым хозяйским глазом и, облюбовав самый ровный участок между курганами, сказал:
— А здесь буду я. Отсюда видна и священная гора, и стойбища внизу. Мой дух будет властвовать над всей долиной, над всем народом».
Ему хотелось добавить: «И над этими древними покорителями больших племен», но он сдержался, — зачем раньше времени сердить сильных соседей?
Он испытывал даже приятное чувство, когда видел, что древние ханские курганы разорены неизвестными грабителями, искавшими золотые стремена и золотые ножны. Это было так давно, что в глубоких воронках выросли лиственницы в два-три обхвата.
«Меня никто не посмеет разорить, — уверенно говорил Янкаш наедине с собой. — Меня все боятся. Перед моим духом все будут трепетать. Я здесь — самый сильный».
После этого он послал в далекое русское село за самыми лучшими плотниками. Когда они приехали в зайсанское стойбище, он сам повел их в облюбованную долину, которую он назвал «Долиной Цветов».
Первым делом, он распорядился чтобы плотники спилили все лиственницы в воронках древних курганов и положили бы их в основание пятистенного дома. Но плотники сожалели эти старые деревья так же, как они в своем селе жалели и оберегали березы на кладбище (срубить такое дерево было равносильно кощунству). Они отказались выполнить желание Янкаша. Это привело его в ярость.
— Не согласны? Не хотите мою волю выполнять, волю хозяина всех здешних долин? — кричал он, замахиваясь на плотников тяжелой трубкой. — Уходите домой! Сейчас же уходите! Я других найду.
Через месяц посыльные нашли другую артель плотников, которые пообещали все делать так, как велит хозяин. Среди поседевших от времени курганов плотники построили добротный пятистенный дом без окон и пола, на толстые железные крючья навесили тяжелые двери, а землю вокруг постройки на десять сажен в окружности засыпали мелким камнем, чтобы не мог подползти случайный огонь.
Янкаш остался доволен, угостил плотников водкой, а потом двери дома закрыл на замок и при народе сказал третьей жене:
— Пока я жив, ничьи пальцы не должны прикасаться к этому ключу. А похороните меля, замок замкните надежно и ключ бросьте в реку.
На похороны зайсана люди съехались из нескольких долин. Все привезли с собой по большому тажауру (кожаный сосуд, в котором хранят араку и кумыс – Ред.) араки, чтобы дух покойного сильно не злобился на них. На поминках было съедено несколько лошадей, сваренных в огромных котлах.
Тело зайсана на волокушах увезли в «Долину Цветов». Он был одет в свою лучшую шубу из фиолетового китайского шелка. На его груди лежал медный зайсанский знак. В кулак правой руки всунули ему его любимую трубку с чубуком из мутно-зеленого нефрита. Серебряное горло ее было доверху набито табаком. Из-за голенища широких малиновых сапог торчал кисет, раздувшийся от листового табаку. Сразу за волокушами шли заседланные кони, на которых ездил покойный, а позади их — караван завьюченных верблюдов.
Покойного поместили на деревянном помосте посредине первой комнаты (вторая была предназначена для лошадей). Под голову ему выбрали лучшее седло, украшенное серебряными бляхами, по правую сторону его положили винтовку, рожки с порохом, пистонами и пулями. В ногах поставили большой коптел и медный чайник. Весь левый угол заняли тажауры с аракой, а в правом люди сложили из плиток зеленого чая три стопы до самого потолка. Рядом с чаем разместился добрый воз папушек листового табаку.
Словом, тут было все, что могло потребоваться зайсану, всегда страдавшему волчьим аппетитом.
Замкнув двери, люди ушли из «Долины Цветов», чтобы никогда не заходить туда.
В то время считалось, что душа всякого умершего человека приносит людям зло и несчастья. Душа такого сильного и злого бая, каким был зайсан Янкаш Пуктушев, потревоженная непочтительным смельчаком, могла причинить людям много бед. Охотники, направляясь в глубь гор, обходили «Долину Цветов». Пастухи никогда не загоняли туда ни табунов, ни стад. Люди стали забывать даже название долины, считая ее долиной Янкаша. Но имени его долго никто вслух не произносил, — зачем сердить духа злого зайсана?
4
Илюбей пас стадо яков неподалеку от «Долины Цветов». Много раз он намеревался перегнать стадо через невысокий скалистый гребень и спуститься в долину с немятыми травами, но всякий раз откладывал это до следующего дня. Через некоторое время ему стало неприятно такое промедление, и однажды он сам себя мысленно назвал трусом. Но все его сознание протестовало против этого. Он вслух говорил:
— Не был и не буду трусом. Не боялся Янкаша и не испугаюсь.
Еще недавно Илюбей был уверен в том, что всесильные духи кочуют по высоким снежным вершинам. В это верили все его родственники и знакомые. Горные духи могли одному человеку принести счастье, а на другого наслать беды. Их надо было упрашивать и задабривать. В жертву им приносили лошадей, Илюбей помнит, как бай Кабык принес в жертву духам и богам тридцать девять лошадей, а все-таки не мог отбиться от болезни. Один смелый человек тогда сказал:
— Все духи подохли, остались только живые люди.
Тогда это сочли за кощунственную насмешку. А вот теперь уже несколько лет никто не приносит лошадей в жертву духам, а плохого ничего не случилось. Наоборот, жизнь становится все лучше и веселее. Наверно, бессильны духи вредить дружному и смелому народу. А, может быть, и вправду самих духов нет? Говорят же об этом в колхозе. Наверно, не ошибаются. Прошлым летом люди поднимались на гору с вечным снегом, никакой жертвы не приносили, а все вернулись живые и здоровые.
Среди них были и алтайцы из ближних колхозов. Илюбей сам видел этих смельчаков. Один из алтайцев, тот, который в городе учится на учителя, даже сказал ему:
— Никаких духов, старик, там нет.
Однажды утром Илюбей перегнал стадо яков через каменный гребень. Перед ним в безмолвии лежала долина, засыпанная цветами. Посредине ее — посеревший от времени и дождей лиственничный дом — усыпальница зайсана.
Целый день пастух смотрел на этот безглазый дом, вселявший трепет в жилы кочевников, вынужденных проезжать за чем-либо по соседним долинам. Теперь же Илюбей ничего особо страшного в этом доме не видел. Он вспоминал рассказы о похоронах Янкаша и старался заранее представить себе внутреннюю обстановку усыпальницы.
Ночью пастух не мог уснуть. До рассвета просидел у костра. В кедраче долго ухал филин.
Илюбей уверял себя: «Это птица кричит, а не дух Янкаша».
Несколько раз вслух произнес: «Никакого духа нет».
Настал второй день.
На берегу речки отдыхали яки. Илюбей три раза пересчитал их. Все целы. Хорошо! Теперь бояться нечего.
В полдень он подъехал к пятистенному дому. Взглянул на тяжелую дверь. Замка не было. Куда же он девался? Не мог же исчезнуть сам?
«Неужели кто-нибудь раньше меня осмелился?» — с горечью подумал Илюбей.
Он спрыгнул с коня, обеими руками схватил скобу и рванул к себе. Дверь скрипнула, и с притолоки посыпалась пыль. В густой сумрак усыпальницы, наполненной устоявшимся запахом тления, врезались лучи солнца. Послышался всполошенный шелест и короткий, пронзительный свист.
«Летучие мыши... А свистит сеноставка, — вслух, но с некоторой робостью промолвил
Илюбей. — Ну да, маленькая сеноставка. Кому же больше быть?»
Он перешагнул высокий порог и тут же остановился, напряженно осматривая комнату покойного зайсана.
Прежде всего он заметил, что в левом углу стояли никем не тронутые тажауры, а правый угол, где, по словам участников похорон, лежало три стопы плиток зеленого чая, теперь был пуст.
«Что же это такое? Ни одной плитки не осталось? Не мог же он весь чай вышить?»
Илюбей перевел взгляд на помост и заметил, что у ног (покойного не было ни котла, ни чайника. Значит, чай кипятить душе зайсана было не в чем.
Осматривая помост, Илюбей обратил внимание на то, что в изголовье зайсана не было седла и что исчезла винтовка, о которой когда-то все говорили, как о самой лучшей.
«Был кто-то! Раньше меня был! — с глубокой обидой на самого себя воскликнул Уштуев. — Надо было мне поторопиться»...
В эту минуту в памяти его прояснилось, что во всей долине ни один человек ничего не знает о таинственном посещении усыпальницы зайсана, и он, Илюбей Уштуев, будет в колхозе первым алтайцем, который окажет:
— Я был в доме мертвого Янкаша, и ничего со мной не случилось. Значит, нет никаких духов.
Он порывисто подошел к помосту, и дернул полуистлевшую шелковую шубу. Что-то загремело, проваливаясь в широкие щели сухого настила.
Илюбей нагнулся и посмотрел под помост. Там в темно-зеленой трухе полусгнившего табака виднелись кости и среди них — серебряное горло дорогой трубки. Пастух схватил трубку и потряс ею над головой, будто грозил бывшему хозяину.
— Покурим из зайсанской! Покурим! — воскликнул он, покидая усыпальницу.
Накурившись вдоволь, он вынес из дома череп с выкрошившимися зубами, одел его на длинную палку, которую укрепил на крыше усыпальницы так, чтобы жалкие останки грозного зайсана были видны издалека.
— Теперь, Янкаш, никто тебя не будет бояться. Ты — ничтожество! — торжествующе крикнул Илюбей, плюнул на череп и пошел к коню.
5
Прошло около двух недель. За это время колхозники по бревну раскатали усыпальницу зайсана и из сухого добротного леса в той же долине, на берегу вертлявой речки, построили, жилой дом с тремя окнами и русской печью. В непогоду в нем укрывались пастухи и охотники.
Теперь в долине паслись не только яки, но и несколько табунов лошадей.
По вечерам Илюбей Уштуев рассказывал молодым пастухам о жутком прошлом. Он опять курил свою старую трубку с чубуком из рога тау-тэкэ. Зайсанскую же он передал в областной музей.
Новосибирск, декабрь, 1936 г.
Источник
Коптелов, А. Трубка зайсана : алтайские рассказы. - Новосибирск : ОГИЗ, 1938. - 56 с.
Перевёл в текстовой формат Е. Гаврилов, 29 сентября 2015 г.