Демченко А. Голубая падь
- Информация о материале
Вниз по Чулышману
У Телецкого — много имен. Большая слава. Его ежегодно атакуют тысячи туристов — любителей костра и солнца. Алтайцы называют его Алтын-Кёлем. Золотое озеро. А в Чодро один из егерей назвал его Голубой падью.
- Шесть веревок связывали по пятьдесят метров каждую, — говорит он, — и не могли достать дна.
Голубая падь... Туда держит путь через каменные завалы Чулышман. За ним не угнаться. Он бежит, задрав голубую гриву, будто марал во время гона. Трубит, трубит. Зовет кого-то. Стекают в расселину водопады, распыляясь мириадами брызг. На восходе солнца горят они диковинными самоцветами. Кажется, полудужья радуг впаяны искусным мастером в прибрежные серые скалы. Их трепетное сияние еще больше оживляет и украшает эту живописную долину. Если б водопады светились россыпью брызг! Сколько было бы чудесных лампочек. А в лунную ночь так и бывает.
...Узкая тропа виляет у каждого валуна. Справа — герой нашего очерка Чулышман. Рычит, сердито отплевывается. Редко — ласков. Там, где вдруг мелькнет светлина, — будто лужайка в лесу. Тут он крутит омуты. Блеснет неожиданной голубизной до самого дна, соберет в кружаке разный мусор и на первом же перекате разбросает его по сторонам.
За черемуховыми зарослями остался Чодро, небольшой поселок лесников. Рыбацкие байки. Охотничьи приключения. А еще дальше — Тилу-Кёль. Теплое озеро. Вот от него гонцом к Телецкому и спешит Чулышман. Голубая артерия. По ней Тилу-Кёль снабжает Золотое озеро отличным хариусом, тайменем, а главное — чудесной водой. Наш добровольный проводник Гриша Акчин, чабан из-под Чодро, немного философ, немного поэт, говорит:
— Хоть и завхозом работает Чулышман у двух озер, а воду его в золотых бы колодцах держать. Заметили? Пьешь — не напьешься.
Гриша редко встречается с людьми с «большой земли». С соседями-чодринцами давно все переговорено. И когда собираются люди вечерами — больше поют, чем говорят. Петь удобно. Можно о многом подумать. А насчет воды чулышманской он прав.
Подумав или о чем-то вспомнив, оборачивается в седле и кричит:
— А почему человек сам себе на горло наступает?— И, видя наше недоумение, обнажает в улыбке ровный ряд зубов. — Насчет воды я... Небось, видели, какими стали малые речки? Ни рыбы поймать, ни напиться.
Особый фактор
Уже в первый осенний праздник в Тархате — День животновода, когда принято широко обнародовать итоги года, называть и чествовать лучших людей колхоза, новосел из Ак-Тала Джолтой Джекенова заставила обратить на себя внимание ветеранов колхозного производства.
— Ее показатели по отаре, — рассказывает бывший заведующий фермой Бухаров, — были настолько необычными для наших условий, что мы усомнились в них (не ошиблись ли в подсчетах). Однако имя ее было названо в числе лучших.
Старейший чабан, сосед Джолтой по стоянке, Кокай Ногойманов вспоминает:
— Весна была суровая. Снег. Ветер. Слякоть. Решил попроведовать новосела. Встретила у костра. Чуть не обиделся: «Почему в юрту не приглашает?» Слышу, а в юрте разноголосый ягнячий крик. Вот оно что... Выжили хозяйку. Такая она. Сидит у костра со старой, немощной матерью, а в юрте ягнятишки хозяйничают. Тогда, помнится, я подумал: когда у человека на первом плане забота об общественном, артельном даже в ущерб своему здоровью, какой же красоты душевной должен быть этот человек? Рассказал об этом на правлении колхоза. Задумался председатель.
— Сколько можно испытывать героизм наших людей? — говорит он. — Надо строить тепляки-ягнятники. Жилые дома для самих чабанов...
В колхозе развернулось крупное строительство. Сотни тысяч рублей не пожалели вложить в это дело тархатинцы. В долине Снежного барса, по речушке Кок-Озек, за перевалом — в Чинбажи — всюду застучали плотничьи топоры. Один за другим вырастали жилые помещения на стоянках, кошары и дворы для скота. Как на дрожжах росло хозяйство колхоза — отары овец, коз-пухоносов, табуны яков, лошадей. Круто повернули дело на улучшение племенного дела. Беспокойный, энергичный и настойчивый в делах зоотехник, молодой коммунист Василий Тадыкин присматривается к людям. Поддерживает любую творческую искорку в них. Вот молодой ищущий чабан Михаил Шартланов предложил отделить коз от овец. Тадыкин подумал, прибросил в уме выгоду этого предложения. Разные это животные по своим биологическим данным. Факт. Облегчатся бонитировка, отбор. Поддержал чабана. Настоял на правлении провести в жизнь начинания чабана. Первый же год раздельной тебеневки показал, что дело это стоящее. Легче работать и зоотехнику и ветработникам, да и чабану меньше мороки стало, когда ушли из отары эти непоседы козы.
— Мы решили держать курс, — рассказывает Тадыкин, — на разведение полутонкорунных овец и коз-пухоносов. Определился желательный тип овцы, большой вес, богаче руно, тонина шерсти в нужных нормах. Мы можем смело идти на это. В этом наша перспектива. А вы знаете, что Джолтой говорит? «А на пимы откуда шерсть возить будем? Может, из Монголии? А шубы из чего шить?» И она права. Нельзя затирать и нашу простую сибирскую овечку.
ИЗ БЛОКНОТА КОЛХОЗНОГО ЗООТЕХНИКА
Верх-Кок-Озек. Стоянка Джекеновой. И в этот раз удивила и порадовала чабан...
— Двенадцать овец, — говорит она, — не подходят по длине ости и по тонине шерсти в породную группу... Четыре — по весу.
— Откуда ты знаешь?
— Проверьте.
Легко сказать — проверьте. Пятьсот с лишним овец в отаре. Три дня сидел на ее стоянке с бонитировкой. И чабан тут же. Спокойна. Уверенна.
ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ ЗООТЕХНИКА НА ПРАВЛЕНИИ КОЛХОЗА
«На одну овцу ошиблась Джекенова. Семнадцать вместо шестнадцати выбраковали в обычную отару. Она настоящий зоотехник и не уступит ни одному ветработнику по знанию дела. С такими людьми, как Джолтой, я уверен за перспективный план».
ПОЭЗИЯ ЦИФР
1960—1966 годы. Со стоянки Джекеновой ушло 5 полноценных отар по пятьсот с лишним полутонкорунных овец в каждой. Шуба овцы весит до четырех с половиной килограммов. Богатая шуба. О такой шубе мечтал колхозный зоотехник! Около трех тысяч животных пропустила через свои умные, добрые руки чабан из Кок-Озек.
...Помните дружеское напутствие заведующего фермой из Ак-Тала? Он сказал: «В тебе есть и особый, четвертый фактор — тяга к совершенствованию, к поиску». Не это ли, Джолтой, помогло тебе? Может, в том самом «четвертом» факторе все дело? Джолтой, тихо смеясь, ничего не сказала в ответ. Отвернулась, взяла в руки какую-то книжку. Мы осматриваем ее библиотечку — здесь в основном зоотехническая литература, справочники, инструкции. Правда, есть томик стихов местного горно-алтайского поэта.
— Я до сих пор дружу с Тан-Чолмон, — говорит она загадочно. — С утренней звездой...
Она права — ведь это тоже поэзия... Лирика сердца, души ее. И мы представили себе, что весть о награждении ее высшей правительственной наградой — орденом Ленина — могла дойти до ее стоянки именно в этот ранний утренний час, когда Джолтой приветствовала с зарей свою любимую звезду. Она подтвердила это, сказав:
— Видите — кто дружит с Тан-Чолмон, тот дружит с солнцем.
Завидная доля — дружить с солнцем.
* * *
...Все это помнится. Все это было. Только трудно об этом говорить, потому что было все сложнее. Значительно сложнее. Ну как, чем объяснить вот ту какую-то подспудную силу, которая все эти годы звала, и не просто звала, а прямо требовала идти вперед: думать, раскладывать по мельчайшим, порой еле приметным деталям свою работу, свой первый успех. Может, из этих неприметных деталей вырос постепенно опыт?
Смешно вспоминать... На стоянку примчался как-то сам секретарь райкома комсомола. Горячий, нетерпеливый парень засыпал десятками вопросов. Мы, говорит, будем обобщать для молодых чабанов наш опыт. А говорить разве можно обо всем, из чего складывается это самое чабанское мастерство? Это просто невозможно.
— Главное здесь, видно, в том, что ты просто не можешь представить себя на другой работе. Что все, чего ты достигла, — это частица тебя, и вся твоя жизнь из этих самых живых частиц.
А вот тот день... Он горит, как огромный букет цветов. В Кош-Агаче мало цветов, а если есть, то в них почему-то мало солнца. В Горно-Алтайске видела другие. На экспериментальной базе горного садоводства. Тогда проходило большое, собрание передовиков сельского хозяйства. И в саду в этом побывали. Другой цветок, кажется, страшно в руки взять — обожжет или тут же завянет. Так вот тот самый день, когда вручали орден Ленина... Что-то похожее от того букета осталось в памяти. Почему-то вспомнился первый костер из далекого детства. Именно тот, первый, а не те, что ежедневно у твоих ног. И мать вспомнилась. И отец. И недоверчивые взгляды тех аксакалов, с которыми еще там, в Ак-Тале, училась зоотехнии... Почему-то подумала вдруг: это они помогли как-то по-своему проложить новую дорогу к большому мастерству чабана.
— Мне вручают орден, а я шепчу: «Спасибо... Спасибо». Шепчу своему детству, тем аксакалам, а все это заслоняется одним большим и нежным, как мать, словом — Родина. Это ей... За ее внимание к человеку гор кричит большое спасибо сердце...
ЧУЙСКИЕ БЫЛИ
Грузный, широкоплечий, в который раз за свою долгую жизнь едет Лаша Аспамбитов по этой высокогорной степи Кызыл-Тау. Невысокий крепкий конь несет его по едва приметной тропе на стоянку. А позади Чаган-Бургузы. Позади встречи в Доме животноводов. Каждый раз эти встречи как-то по-новому раскрывают смысл жизни.
Лаша Аспамбитов — старший чабан колхоза «Путь к коммунизму». Отец большого семейства. Сыновья и дочери давно вышли в люди, а он по-прежнему не покидает стоянку в Сулу-Аир. Стоянка на пригорке. Отсюда далеко видна степь. За эти годы многое изменилось в Кызыл-Тау. Вот той светлой полоски, которая ярко вспыхивает на утренней и вечерней зорьках, раньше не было. Была перед глазами рыжеватая ранней весной и осенью степь. Мчались сероватыми клубками по этой степи бродяги перекати-поле... Редкие метелки ковыля качались на пригорках. А этой светлой полоски не было. Днем вокруг нее образуется зеленое море. Это трава. А полоска — вода, Лаша? Может, твои сверстники, старики, додумались добыть ее, а?
Это произошло в пятидесятую весну, Лаша. Если ты помнишь, в юбилейную годовщину Октября. Почему его годовщину ты весной называешь? Да и не один ты. Все соседи по стоянкам тоже называют Октябрь весенним месяцем.
Все это просто. Все понятно. Октябрь принес Кош-Агачу весну. И не только Кош-Агачу...
Вот сегодня в этом Доме животноводов твой сосед Иманмади Касымканов в кругу стариков читал какие-то свои записки. Книгу хочет делать Иманмади. Это интересно. А главное, та книга так и называется: «Первая весна». Верно и то, что весну надо завоевать. И что этот самый Карым, про который он пишет, не твой ли это, Лаша, сын Баташ? Очень уж его характер проглядывается — упрямый, настойчивый. После школы решил поработать в отаре. «Плохим, говорит, буду зоотехником, если со школьной скамьи поеду на него учиться...» Пошел на отару. Правда, там где-то рядом Тойлош с матерью работала. Наверно, она не последняя причина... А нет ли у Баташа такой же соседки? Кажется, нет...
Старик вздохнул с облегчением и посмотрел в степь. Вон та самая полоска воды. А около нее и сейчас зеленеет трава. Это здорово, что сумели добыть воду сразу в пяти местах. Пройдут два-три года, и этих мест, наверно, совсем не узнаешь.
Вот такие, как твой сын Баташ, могут озеленить всю степь, Лаша... Могут. Помнишь, как-то ровесники его в Тебелере собирались в клубе и обсуждали... Что ты думаешь? Никогда б не догадаться ни одному аксакалу. Завтрашний день села обсуждали. И карту нарисовали. Веселая карта. Село — будто небольшой городок. И электричество. И водоем. И новые дома в ряд. Ну ни дать ни взять — городок. Старики слушали и качали головами. Хорошую, забавную сказку сочинили ребята. Особенно этот пруд. Откуда он возьмется на пустынном месте?
Сколько же лет прошло с тех пор, Лаша? Да не очень много. Тогда на твоей стоянке только начали строить жилой дом. А в Чаган-Бургазы баню открыли. Значит, прошло всего четыре года. И вот в селе прорубили скважину, глубоко опустились трубы, в самое нутро земли прогрызлись, и вдруг вырвался оттуда фонтан воды... Он затопил почти весь Тебелер. День и ночь работали на котловане люди, чтобы собрать ту воду в одно место... Вот тебе и мечта ребячья. Не было воды сотни лет в селе, а может, и тысячи. И вдруг котлована не хватило, чтобы собрать ее всю. Пришлось часть за околицу спустить.
Живучи у ребят мечты. Мечтой и стариков заразили. Сегодня вон в Доме животновода Куандах Чакшинов выступил и потребовал эти самые транзисторы для каждого пастуха. «Пусть радио будет у седла рассказывать мне все новости». Интересно, что бы сказал его отец в ту пору, когда у куандах еще усы не росли, если бы он привесил к своему седлу то самое кочующее радио? Наверно, сказали б, что Куандах с нечистой силой, с самим шайтаном дело имеет... А теперь и старикам транзистор кажется обычным делом. Почему это? Да потому, что Октябрь с каждым годом в силу входит. Он не только перестраивает жизнь народа, но и сам народ поднимается на такую высоту, которая раньше ему и не снилась. Раньше говорили, когда хотели посмеяться над кем-нибудь: «А ты сгоняй, парень, овечку на Чуйскую степь и напой ее там...» Это было невозможным делом, особенно в зимнее время. И все знали об этом. А нынче в Тархатинской долине более десяти тысяч овец все лето паслось. А эта долина считалась испокон веков бросовой. Сухой. Безжизненной.
Обуздали в Мухор-Тархате Тархатинку и пустили воду по арыкам на степь. Потом обводнили степь с помощью скважин. Там, говорят, около семи тысяч гектаров обводнили. Неужели, Лаша, доживешь ты до того дня, когда вся эта Чуйская степь зацветет, забушует травами? Стоило прожить эти не всегда легкие годы, чтобы увидеть это чудо. Раньше б такое приняли за сказку, за красивую легенду, а теперь не видишь в том ничего странного.
Каждый год давал повод для раздумий, открывал что-то новое, необычное. Оттого и народ смелей стал в своих начинаниях.
А помнишь, Лаша, как пас байскую отару? Ты, пожалуй, постарше был тогда, чем твой сын Телемрай, что служит в Советской Армии сейчас. О чем ты мечтал тогда? О, это были бескрылые мечты, Лаша... Не правда ли? Бай говорит:
— Ты, Лаша, послушный парень... хорошенько следи за отарой. Привеса добивайся. Он в твое личное хозяйство пойдет, Лаша. Хозяином сам будешь.
Старался Лаша. День и ночь у той отары. К осени хорошо молодняк поднимался. Привес должен быть. Это сколько же ты тогда привесу давал на отару? Наверное, на целую сотню овец. А бай? Осмотрев осенью отару, говорил снова:
— Это, Лаша, легкий привес. Он может за зиму уйти. Сохрани за зиму овечек, вот тогда и посмотрим...
А в зиму околевала на бескормице не одна овца. Так и уплывал привес. У бая росла отара за отарой, а в твоем пригоне, Лаша, не густо было что-то с приплодом. Да и откуда было прибывать? Бай хорошо знал счет своим отарам. Да и не только он умел считать овечек. Помнишь тот случай с муллой, Лаша? Прежде чем прийти к заболевшей твоей матери, он выбрал самую лучшую овцу из твоего выгона. А мать так и не поправилась. Умерла.
Как далеко то темное время. Далеко и близко... Да, и близко. Рукой подать до него. Это у тех, кто слаб духом. А помнишь, как ты, Лаша, и другие батраки бая враждовали между собой? А из-за чего? Что было делить? Хитер бай. Умел играть на невежестве простых людей.
— Ты посмотри, Лаша. — говорил бай, — посмотри, как умеет хитрить Тельденбай... Он до зари встает и захватывает лучшие выпаса. У него и овечки — будто торбоки. Сильные, жирные. Неужели ты уступишь ему? Тельденбай за хороший нагул и заботу об отаре опояску шелковую от меня получил... И ты бы получить мог. Красива опояска у Тельденбая. Будто радуга. Надо перехитрить его.
И вот ты, Лаша, всю ночь не спал, а к утру захватил все-таки то богатое пастбище. А потом? Потом примчался Тельденбай и вы схватились с ним. Исполосовали друг друга до крови. Врагами стали на долгие годы. А почему? Как-то Тельденбай об этом вспомнил недавно. Посмеялись. Покачали головами. Рассказали молодым ребятам — не поверили. И трудно теперь поверить этому. По-иному воспитывается молодежь. Помнишь, как в Уландрыке разметало во время бури отару Нуртазанова? Около сорока мотоциклистов выехали тогда в степь. Исколесили все урочища и нашли. Нельзя допустить, чтобы погибла целая отара колхоза. И ведь не твоего колхоза была эта отара, а даже твой сын и дочка были целые сутки в розыске. Нашли, и все радовались.
...Едет Лаша Аспамбитов по необозримым просторам Кызыл-Тау. Который раз едет он уже по этой тропе за свою большую, интересную жизнь. И каждый раз эта тропа кажется новой. Может, это не тропа, а мысли всякий раз новые родит она? Может... Если это так, значит хорошая это тропа, Лаша. С такой тропы ведь начинал и твой колхоз, прежде чем вышел на большую дорогу. И тебе не изменила она. Восемь детей у тебя. И у каждого из них будет своя тропа в жизни. Но только тогда они будут большими в жизни, когда пойдут рядом с тропами твоего родного колхоза, твоей страны, Лаша. Это так. Это так...
ГОДЫ ШАГАЮТ РЯДОМ
Лед на Чарыше зиял ранами. «Будто после артобстрела», — подумал Виктор Павлович Стрельцов, покидая полуторку. Там, за рекой, виднелись строения. Райцентр. А дальше до самых гор на полета километров горбатилась снежными увалами предгорная степь.
— Никто вас не встречает, Виктор Павлыч, — озабоченно оглядывая противоположный берег, сказал шофер. — Как быть?
— Очень просто, Макарыч... Пойду пешком. Стрельцов взял чемодан, тросточку и, припадая на левую ногу, двинулся к реке.
Шофер крякнул, потоптался с минуту у машины, решился:
— Одного я вас не пущу. Погибать, так вместе. Давайте вашу кладь.
И не широк в этом месте Чарыш, а когда перешли его и выбрались на каменную плиту, тут же уселись и закурили. Стрельцов смахнул с лица рукавом шинели испарину.
— Ну вот. Вы теперь, Виктор Павлыч, на своей территории, — сказал шофер, затягиваясь махоркой. — В ранешнее-то время приходилось бывать секретарем?
— Нет, Макарыч... Не приходилось. До войны агрономил. На фронте начальником политотдела танковой бригады был.
— А-а, вот тебя, значит, из госпиталя крайком и взял под свою руку... Раз из политотдела, значит и райком потянешь.
Стрельцов вздохнул. Так, видно, все и получилось. А война ведь еще продолжалась. Шел 1943-й. Переломный.
— Ну тута, скажу тебе, Виктор Павлыч, почижалей будет... Намного чижалей! Бабы ведь да ребятёшки остались, а то вроде меня или тебя вот, с ногой, обломок какой появится. — Он вздохнул: — Курорта не будет, Павлыч, не будет...
— Да уж какой там курорт...
— Это точно,—Макарыч поднялся. Посмотрел насело. — Хоть бы подводу тебе, что ли, прислали. Неудобно как-то...
— Подожду, может и подошлют. Звонили из крайкома. Наказывали. А ты иди, Макарыч... Солнце-то ишь как разыгралось! Март все же.
— И то... пойду уж... Лед больно ненадежный.
Они попрощались. Стрельцов дождался, когда полуторка развернулась и ушла в обратный путь, к железнодорожной станции, подхватил чемодан и направился в село.
...Часа два петлял Стрельцов по улочкам и закоулкам огромного села, пробираясь к центру. Наткнулся на мальчонку, рубившего в забоке у Чарыша еловые лапы.
— Зачем ты их... неужто топить?
Мальчонка испуганно осмотрел незнакомого человека.
— Корове.
— Корове? Как же? — подивился Стрельцов.
— Сечку из соломы делаем и хвою добавляем.
— Ишь ты, наловчились. Ест?
— А как же... Корова ить. Ей хоть чего, — повеселел мальчишка. — А вы с фронту?
— Почти... Ты бы мне райком показал.
— Райком? Пошли... Райком я знаю. У меня брательник в нем служил. — Он многозначительно посмотрел на незнакомца и добавил: — Смертью храбрых... погиб... Отец без вести канул.
— Кто остался?
— Мамка... да сестренки меньшие, да я. — Он тяжело вздохнул, отвернулся. — Мамка спонталыку сбилась.
— Как это?
— Да так... с горя. Наварит из свеклы самогону, других баб созовет и пьют. Нельзя ведь пить-то. Кто же останется? А у нее и медаль есть... Свеклу на тракторе обрабатывала.
У Стрельцова дрогнуло сердце.
— Сколько тебе лет?
— Десять.
Они вышли из проулка на широкую улицу.
— А вон и райком... Где церковь-то была, так в саду, левее... Там он и есть.
— Спасибо. Ты где живешь-то? Мальчик назвал улицу и номер дома.
— Чурсины мы... Меня Ленькой зовут.
— Вот что, Леня: ты приходи в райком. Ладно? Ну, когда очень поговорить захочется — приходи.
— Ты на секлетаря прислан? — оживленно блеснул глазами мальчик.
— Вроде бы...
— А у нас тут начальник милиции Коньков. Самый главный... Солдаты в драку с ним чуть не схватились.
— Как это в драку?
— А пришли и костылями машут. Пайки требовали... фронтовики, они отчаянные. А он закрылся, удрал от них...
...С тяжелым сердцем перешагнул Стрельцов порог райкома. Его встретила молоденькая девушка.
— Вам секретаря? Нет его сегодня. Болен Степан Степаныч. Ночью схватило его... Не пришел.
«Второй секретарь, наверное, — подумал Стрельцов, вытягивая натруженную ноту. — Да, да, говорили о нем в крайкоме... язвенник, бывший учитель».
— А где же у вас машина? Во дворе не видно.
— Так ее Гурей Петрович взял... Он каждый день ездит на ней.
— Кто такой?
— Коньков. Начальник милиции.
— Ну, хорошо. Откройте мне кабинет первого секретаря. И как вас зовут, скажите.
Девушка вспыхнула.
— Вы... вы Стрельцов? Он устало кивнул ей.
— Катей меня зовут, — заспешила к двери девушка, гремя ключами. — Вчера звонили нам из крайкома... Степан Степаныч велел машину к реке послать, а Коньков — ни в какую. Срочно ехать в район и все... Его и Степан Степаныч побаивается.
— Ишь ты! — усмехнулся Стрельцов. — А машина-то какая?
— «ГАЗ-67»... Старенькая... Чихает больше. Но ездить еще можно...
— Ладно. Ты, Катя, пока о моем приезде — никому. — Стрельцов растирал раненую ногу, морщась и вздрагивая. — Часа через два вызови весь райкомовский аппарат. Договорились?
— Хорошо. А вам квартиру подготовили... Рядом.
— Потом, Катя, потом... Заворготделом у себя?
— У себя. Потапов Спиридон Кузьмич.
— А вот его зови сейчас.
...Потапов был высок, костист, лет за шестьдесят. Борода лопатой, суровый, немногословный.
— Списки коммунистов-фронтовиков подготовьте.
— Есть они. Пожалуй, в каждом селе есть такие ребята.
— Эмтээсовцев с утра вызывайте. — А что из себя Коньков представляет? — спросил он.
— Большую власть имеет... Хозяином чувствует в районе. Откровенно говоря, не подступись. Член бюро.
— Приедет — пусть зайдет ко мне
Вечером Стрельцов принял Конькова. Невысокий, плотно сбитый. Круглолицый. Глаза смелые, острые.
— Что это у вас с фронтом нелады получились, товарищ Коньков? — уколол Стрельцов будто между прочим.
— То есть? — затаился тот.
— Кажется, здоров, а не повоевали еще. Коньков хмыкнул.
— Это только видимость, что здоров, товарищ Стрельцов. Все внутри нарошешное... Печень, гастрит.
— Ну разве только так, — кивнул добродушно Стрельцов. — А ключи от машины положите на стол.
— Мне бы завтра... срочное дело в «Ниве». Вещи для фронта.
— Завтра мне самому нужна. Вы член бюро? Что делается к посевной?
— Обсуждали. Как же, обсуждали.
— А семена, а люди, а инвентарь? Завтра, если поедете, то только по заданию райкома и на своем транспорте. Кони есть? Ну вот.
Расстались холодно.
На следующий день, прихватив механика и директора МТС, Стрельцов выехал в район...
...После поездки всю ночь не спал. В селах ходил из двора во двор. Люди толкут соболек в ступах, перебиваются на картошке. Экономят. «До травы бы, до пучок дотянуть».
Семян в обрез. Тягл истощен.
— На тебя надежда, директор! Но чем подкормить людей?
Предрика Иванов показался растерянным, апатичным человеком.
— Кто будет новый хлеб растить? — Иванов развел руками...
Утром чуть свет — Стрельцов на элеваторе. Тут вороха отходов. Взял в пригоршню, провеял. На ладони вместе с зернами пшеницы — кырлы, овес, соболек...
— Я извиняюсь, — наклонился к зернам сторож, древний старик с выправкой заправского солдата. — Из этого зерна, товарищ секретарь, первейший хлеб выпечь можно!
С директором элеватора продолжил разговор в райкоме.
— Сколько отходов? Ого, сотни тонн! Давно лежит в буртах? Третий год? Славно!..
— Но учтите, — поняв, куда клонит секретарь, забеспокоился директор элеватора. — Энзэ! Ни грамма!
— Так уж и ни грамма? — не поверил Стрельцов.
— Ни грамма! Война!
— На фронте отходы не кушают.
— Все равно.
...На бюро секретаря поддержали директор МТС, заворг и, с оглядкой на Конькова, Иванов...
— Я категорически против, — сказал Коньков. — Это преступление!
— Кто будет готовить новый урожай,- я вас спрашиваю, Коньков? Кто? — вспылил Стрельцов.
— Это меня не касается.
— Я это знаю. Итак, товарищи, решено: все по селам. Подводы, как можно больше подвод.
...И вот потянулись подводы... на коровах, на лошадях едут люди. Это было невиданное зрелище. Впереди, на первой подводе, секретарь райкома на латаных мешках с отходами сидит.
Всю неделю от села к селу в разъезде. Воспряли люди. Фронтовики сбивали надежный актив.
— Будет хлеб! Будет урожай, товарищ секретарь.
А краевой центр забомбили телеграммы.
«Преступление, хлеб по распоряжению секретаря райкома Стрельцова транжирится. Прошу разрешения пресечь в корне! Коньков».
«Срочная. Краевому прокурору. Прошу санкции арест расхитителей государственного хлебного фонда. Коньков».
«Молния. Крайкомпарт. Пресеките антигосударственные деяния секретаря райкома позволившего расхитить элеватора хлеб. Коньков».
...Комиссия приехала в канун пленума райкома. Район дружно вел сев. На пленум съехалось много фронтовиков. Первым взял слово Коньков.
— Как назвать действия товарища Стрельцова? Вредительством! Больше никак! Предательством! Больше никак!
Поднялся большой шум. Протестующие возгласы:
— Долой!
— Во-он!
Это был впечатляющий пленум. Коньков лишился мандата члена райкома.
* * *
Прошло много лет.
Недавно я встретился и с Коньковым и со Стрельцовым. Они оба уже пенсионеры. Соседи. Живут мирно и дружно. На рыбалку ездят и по грибы ходят. Только в часы воспоминаний о былом ершисты. Непримиримы. И каждый по-своему прав.
Удивительная вещь — время! Многое может сгладить, затушевать. А того, на чем когда-то сердца рвались, изменить бессильно. Потому что они рядом шагают, те не такие уж и далекие годы.
Источник
Демченко А. М. Встречи в горах. Очерки и рассказы. Барнаул, Алт. кн. изд., 1974. 156 с.
Переведено в текстовой формат Е.Гаврилов, 24 октября 2015 г.
Читайте также: Чулышман, Озеро Телецкое
Об авторе: Демченко Александр Михайлович
Произведения на сайте:
Демченко А. Шаргайта
Демченко А. Высокое поручение
Демченко А. В краю легенд
Демченко А. Об этом поёт Чопой